Орфей

Сегодня была мистерия. Полуобнаженный, в одном миртовом венке, коротком фиолетовом хитоне, едва прикрывавшем чресла, и черных кожаных сандалиях, поэт неподвижно стоял возле священного дуба и смотрел на огонь. Опьяненные лавром и подогретым виноградным вином обнаженные жрицы Луны кружились вокруг костра в замысловатом танце перепелки. «Перепелку считают птицей сладострастия, - неожиданно вспомнил Орфей. - Может, в этом танце не только посвятительный, но и некий другой, еще более скрытый смысл?»
Но вот старшая жрица запела ритуальную охотничью песню, по окончании которой одним движением набросила на посвящаемого ловчую сеть и опрокинула его на землю. Затем жрица быстро оседлала поэта и ввела в свой бутон любви его копье страсти… Когда все было закончено, жрица встала с Орфея и протянула ему руку:
- Пойдем, я должна показать, что ждет тебя на другом берегу.
Они молча пошли по тропинке среди кипарисов и черных тополей в запретную священную рощу. Наконец, жрица остановилась перед входом в пещеру на склоне горы и подала посвящаемому зажженный факел:
- Иди. На алтаре будет стоять чаша с вином, выпей его и спокойно ложись отдыхать. Ничего не бойся, я буду рядом.
«Легко сказать «не бойся», - подумал Орфей. – Лучше бы сказала, что меня ждет». В который раз поэт пожалел, что не взял с собой лиру, подарок Аполлона, - без нее было как-то не по себе. Он еще немного постоял перед входом, собираясь с духом, и сделал первый шаг. Перед тем, как войти в пещеру, Орфей поднял факел и осветил мраморную доску над входом. «Зевс», - значилось на табличке. Холодок пробежал по спине посвящаемого, но он все же преодолел страх и вошел внутрь пещеры. «Что бы это значило, - думал поэт, ступая по гулкому, выложенному раковинами коридору. – Для чего мне идти в пещеру Зевса? Неужели они хотят принести меня в жертву?» Вдруг какие-то тени привлекли внимание Орфея. Он посветил факелом на известняковую стену и чуть не вскрикнул: среди виноградных лоз угрожающе извивались большие черные змеи. Присмотревшись, посвящаемый облегченно вздохнул: змеи были не более живыми, чем виноградные лозы, искусно выписанные на стене.
Через несколько шагов коридор раздался в стороны, и глазам поэта предстал большой зал, посередине которого красовался украшенный рогами алтарь из черного мрамора. Слева от алтаря стояли жертвенник из того же камня и массивный медный треножник, потемневший от времени. На полу перед алтарем лежали какие-то темные предметы, назначение которых посвящаемый понял только подойдя вплотную. Это были маски, черные деревянные маски змея, быка и льва, животных, символизирующих собой времена греческого трехсезонного года: зиму, весну и лето. Рядом лежал каменный лабрис, двойной топор на длинной деревянной рукоятке. По стенам комнаты вели неведомый танец священные журавли. Справа от алтаря находился большой мраморный склеп с гладкой крышкой. В изголовье склепа Орфей снова прочитал знакомое имя. «Зевс мертв. Его склеп можно найти на одной из наших гор», - вспомнил он критскую поговорку. Так вот что она означает.
Мгновение посвящаемый помедлил, разглядывая алтарную комнату, потом вспомнил слова старшей жрицы и подошел к алтарю. На полированной мраморной поверхности алтаря четко выделялась серебряная чаша. Орфей взял чашу в правую руку и медленно выпил приготовленное вино. Поставил чашу обратно. Потом хотел нагнуться и поближе рассмотреть лежащие прямо перед ним маски, но ему вдруг так захотелось спать, что он прошел, качаясь, к склепу Зевса и прилег на крышку. И мгновенно уснул.
…Он вновь попал в пещеру Зевса. Орфей проснулся от странного шума у себя за спиной. Не в силах выдержать пытку неизвестностью, поэт одним махом вскочил на ноги и повернулся на звук. Прямо на него из незамеченной ранее двери с тихим шелестом выползал огромный Змей. В диком ужасе посвящаемый бросился к лабрису и, схватив его обеими руками, в отчаянии занес над головой. На мгновение Змей остановился, но потом снова двинулся вперед, заполняя собой всю комнату. «Бежать!» – промелькнуло в голове Орфея, но он тут же отбросил эту мысль: Змей догнал бы его раньше, чем он успел бы выбежать из комнаты. Поэт задрожал, но решил драться.
Змей все наползал, пытаясь захватить Орфея своими кольцами, когда посвящаемый вдруг прыгнул вперед и рассек воздух топором прямо перед змеиной мордой. Змей отпрянул от неожиданности, но потом ухмыльнулся. Весь вид его, казалось, говорил: «Что ты, жалкий человечишка, можешь мне сделать?» «Ах, так, - разозлился поэт. – Я тебе покажу!» Он снова и снова взмахивал лабрисом, пытаясь попасть по ненавистной ухмыляющейся змеиной морде, пока вдруг не понял, что попал. Кровь брызнула на пол, Змей повалился и стал биться в конвульсиях. С ужасом и каким-то тайным удовольствием глядел Орфей на побежденного Змея.
Усталый поэт присел, было, перевести дух на крышку склепа, как вдруг громкий топот разорвал тишину. Через мгновение в комнату вбежал разъяренный Бык. И вновь посвящаемый вынужден был вскочить и взяться за двойной топор. Даже не взглянув на человека, Бык стал носиться по комнате, переворачивая все, что попадалось ему на пути. Наконец Бык остановился и посмотрел на Орфея, все это время одиноко стоящего посередине комнаты с лабрисом над головой. В глазах животного вспыхнула злоба. Казалось, всю свою ярость он хотел выплеснуть на этого двуногого, осмелившегося бросить вызов. Бык бешено заревел и кинулся на поэта.
Теперь Орфей знал, как использовать топор, поэтому он смело выждал, пока Бык приблизится, и, резко отпрыгнув в сторону перед страшными рогами, нанес сильный удар животному по шее. Лабрис скользнул плашмя и чуть не выпал из рук поэта. «О, боги, - обругал себя посвящаемый, - надо же быть таким идиотом…» Поэт быстро развернулся и снова поднял топор над головой, ожидая приближения несущегося врага. Когда Бык оказался перед посвящаемым, он повторил свой маневр. На этот раз удачно! Кровь хлынула струей из рассеченной шеи животного. По инерции Бык пробежал еще несколько шагов, а потом его ноги заскользили по полу, и он рухнул. В предсмертной тоске Бык поднял морду вверх и заревел с болью и жалобой на свою горькую судьбу. Его кровь все хлестала, хлестала из раны, заливая алтарную комнату.
Скользя по бычьей и змеиной крови, поэт прошел к сокрытой в глубине комнаты двери и осторожно заглянул туда. Наученный горьким опытом, теперь он держал лабрис наготове. За дверью ничего не было видно. Орфей хотел, было, сделать шаг вперед, но что-то удержало его на месте. Он прислушался, и вдруг различил затаенное дыхание. В темноте едва заметно блеснули желтые глаза. Ужас объял посвящаемого. Он быстро отскочил от двери в сторону и замер слева от прохода с топором в руках. В то же мгновение из коридора в комнату стрелой влетел Лев. «Ух, - пронеслось в голове поэта, - если бы я не отскочил…» Додумать он не успел: Лев уже развернулся и снова приготовился к прыжку.
Несколько мгновений враги стояли, глядя друг другу в глаза. Лев бешено бил себя хвостом по бокам, потом затих, в глазах зверя промелькнула хитрость, и Орфей понял, что сейчас Лев прыгнет на него. И вот, когда мощные лапы выбросили зверя вперед, поэт инстинктивно упал на пол и выставил острие лабриса туда, где только что была его грудная клетка. Не в силах изменить направление прыжка, Лев с размаху напоролся брюхом на выставленный топор. Светло-сиреневые кишки зверя поползли наружу, потоком хлынула кровь. В бессильной ярости Лев еще сумел приземлиться на лапы и даже смог развернуться, но тут ноги перестали его слушаться, и Лев упал на пол. Злобный рев поверженного зверя раскатился под сводом комнаты.
Покачиваясь от усталости, Орфей отошел к алтарю. «Ну вот, - с облегчением вздохнул поэт, - все кончено». Он хотел, было, присесть на крышку склепа и отдохнуть, но темный коридор за потайной дверью все манил своей неразгаданной тайной. Посвящаемый взял факел в левую руку и, ни на мгновение не выпуская топор из правой руки, осторожно двинулся вперед.
За дверью не было ничего особенного. Такой же коридор с виноградными лозами и черными змеями на стенах. И вдруг Орфей заметил, что змеи на стенах начали угрожающе извиваться. Словно бы разбуженные неожиданным вторжением, они переплетались между собой, медленно приподнимали головы, раскрывали глаза, покачивали жалами. Поэту послышалось даже их злобное шипение… Невыразимый страх навалился на посвящаемого, и он бросился назад.
…И тут Орфей проснулся. Он по-прежнему лежал на крышке склепа Зевса в алтарной комнате. Яркий утренний свет едва-едва пробивался сквозь небольшие окошки под сводом, оставляя пещеру в вечном полумраке. Ни поверженных зверей, ни пятен крови на полу, ни следов потайной двери не было видно. Лабрис все так же лежал перед алтарем. Поэт долго смотрел на деревянные маски, думая о своем странном сне. Потом он заметил старшую жрицу, которая молча сидела на высоком медном треножнике в белой маске кобылицы. Дождавшись, пока посвящаемый придет в себя, жрица встала и подала ему серебряный кубок с кислым козьим молоком.
- Выпей, - негромко сказала жрица, - тебе станет легче.
Орфей взял кубок и пригубил молоко.
- Да, кстати, – жрица сняла маску кобылицы и тряхнула густыми золотистыми волосами, - почему ты испугался? Змеи – такая же часть посвятительного ритуала, как и все остальное. Как ночная мистерия у костра, ритуальный поединок с дикими животными и любовь старшей жрицы Луны-богини. Именно змеи должны были открыть тайный смысл мистерии и научить тебя пророчествам… Впрочем, - жрица махнула рукой, - не переживай. У тебя еще будет возможность овладеть сокрытой тайной…

«…Да, - снова задумался поэт. – Это была удивительная мистерия. Жаль только, что смысл ее так и остался для меня сокрытым. Но кто знает, что случится со мной на этот раз?»
Прошло уже несколько лет с тех пор, как Орфей посещал склеп Зевса. Он стал старше, мудрее. Вместе с аргонавтами пережил множество чудесных приключений, добрался до далекой Колхиды и вернулся обратно. Но он никогда не забывал той сказочной ночи, когда вплотную подошел к тайнам Луны-богини и так и не сумел их познать.
…Погода была отличной. Приморская Фракия нежилась в тепле солнечного зимнего вечера. Река Пенея торопливо катила к морю свои темные воды, лучи заходящего солнца косо ложились на тысячи серебряных паутинок в траве, словно образуя хрупкую дорожку для восходящей луны.
Прислонившись спиной к развесистому дубу, Орфей с наслаждением впитывал в себя неяркие краски и ароматы уходящего дня. Стихи переполняли поэта, и он негромко напевал, подыгрывая себе на лире:
По хрупкой лунной дорожке
Над листьями жухлой травы
Душа моя, словно орел,
Вновь воспаряет над миром.
О, сколько раз это было,
И сколько раз еще будет:
Жизнь обернется смертью,
Смерть обернется жизнью.
Орфей не заметил, когда к нему подошла Эвридика. Пурпурный пеплос, небрежно наброшенный поверх темно-красного хитона, подчеркивал стройную девичью фигурку богини, ноги ее покрывали изящные черные сандалии с тонким серебряным узором.
- Орфей, - звонко произнесла Эвридика, - давай немного погуляем у реки?
Богиня медленно пошла по узкой тропинке среди ив и кипарисов, Орфей отправился следом. Они молчали. Время от времени поэт любовно поглаживал нежные веточки склоненных ив. Деревья отвечали Орфею такими же ласками. «О, ива, ива – священное дерево поэтов», - негромко напевал совершенно очарованный этими взаимными прикосновениями поэт.
- Знаешь, – богиня неожиданно остановилась возле кустика тиса, - я много думала над твоими словами. Ты непременно хочешь на мне жениться, но, может быть, нам это вовсе не нужно? Почему бы нам просто не жить рядом, как живут два цветка, два дерева, два ручейка?.. Неужели ты не можешь преодолеть свой хватательный рефлекс, эту вечную человеческую тягу к обладанию?
- Увы, Эвридика, - с грустью отвечал Орфей, усаживаясь у ног богини, - я всего лишь поэт. Я точно также мечтаю об обычной земной любви, как и все остальные.
- Даже ценой своей жизни?
- Даже ценой своей жизни.
Эвридика печально улыбнулась и, присев рядом с поэтом, положила ладонь ему на руку:
- Но ведь есть еще и жизнь-в-смерти, благодаря которой мы вечно будем вместе на островах Блаженных…
- Ты говоришь о мистерии? – едва заметно улыбнулся Орфей.
Эвридика кивнула:
- Тем более что ты так и не познал тайну, предназначенную для тебя.
Богиня замолчала, пристально глядя поэту в лицо. В наступившей темноте глаза Эвридики казались почти черными. Орфей тоже молчал. Потом взял в руки лиру, бережно коснулся струн. Волшебные чувства охватили поэта, неведомые образы из детских снов и забытых сказок засияли в его голове:
Снова выходит на черное небо
Яблоко ночи, богиня-Луна.
Звезды дрожат в ее дивном сиянии…
- Орфей, - мягко дотронулась до плеча поэта богиня. – Нам пора.
И вновь Орфей отправился за Эвридикой в темноту по едва заметной тропинке. Возле входа в пещеру богиня остановилась и возложила на голову поэта венок из листьев ивы.
- Иди, - повторила Эвридика. – Не бойся, я буду рядом.
Орфей медленно пошел по узкому коридору, сопровождаемый лишь извивами меандра на известняковых стенах. «Опять ищу неведомых чудес», - начал, было, поэт новую песню, но тут же оборвал себя. Как и в прошлый раз, коридор скоро закончился алтарной комнатой с большим мраморным алтарем посередине. Жертвенник, медный треножник для жрицы, двойной топор – все то же самое, как и в склепе Зевса. Только вместо масок на полу лежала ловчая сеть. На алтаре стояла серебряная чаша с вином для посвящаемого.
«Все повторяется, - грустно усмехнулся Орфей и взял в руки чашу с вином, - но мы никогда уже не будем прежними…» Он выпил вино и присел на пол возле алтаря. Руки поэта безотчетно коснулись струн, но песня так и не прозвучала – незаметно для себя Орфей погрузился в сон.
…Когда он проснулся, потайная дверь была открыта, в тишине едва слышно потрескивали горящие факелы. Забыв об оружии, с одно только лирой в руках поэт встал и осторожно отправился в неизвестность. По стенам коридора извивались толстые черные змеи, но Орфей не обращал внимания на свои страхи. И только в одном месте, там, где змеи выглядели особенно угрожающе, поэт не выдержал: взял в руки лиру и тихо запел, прогоняя кошмары:
Если кто-нибудь спросит,
Скажи: «Его нет,
Он ушел навсегда
В поисках летнего ветра»…
Но вот коридор закончился, и Орфей очутился в сумрачном мире Аида. Вокруг, сколько хватало глаз, бесконечно тянулись унылые Асфоделевые луга, где-то далеко впереди шумели седые кипарисы реки Забвения. Негромко напевая и подыгрывая себе на лире, поэт медленно пошел в противоположную сторону, к белым тополям реки Памяти. Бледные тени умерших со всех сторон окружали Орфея, но никто из них не обращал на поэта внимания. Потом рядом с Орфеем неожиданно появилась наводящая ужас Геката, и они некоторое время прошли вместе. Возле реки Памяти Геката постояла еще немного рядом с  поэтом, оберегая лиру Аполлона, и вдруг пропала.
Когда Орфей напился, к нему подошла Эвридика.
- Эвридика? – удивился поэт. – Откуда ты здесь?
- Я здесь живу, - просто ответила богиня. – Три месяца в году. Разве ты этого не знал?..
Эвридика скинула сандалии и присела на берег реки. Орфей сел рядом, задумчиво перебирая струны.
- Люблю смотреть на бегущую реку, - промолвила богиня, опуская ноги в воду. – Невольно думаешь о бренности всего земного.
- А я люблю небо, - вздохнул поэт. – Иногда мне кажется, что даже если бы рухнул весь мир, и осталось одно только небо, я все равно был бы счастлив. Я бы пел песню небу.
Эвридика слегка поболтала ножками, разбрызгивая воду. Потом невпопад спросила:
- Ты видел Элизиум?
- Элизиум? – удивился Орфей.
- Ну да, Элизиум, - кивнула богиня, - страну незаходящего солнца, где нет ни холода, ни снега, и где не прекращаются игры, музыка и пиры …
- Нет, - покачал головой поэт, невольно посматривая на вход в Счастливую землю, - только то, что можно увидеть отсюда…
- Жаль, - грустно улыбнулась Эвридика, - небо там ничуть не хуже, чем наверху. Впрочем, я тебе покажу…
Богиня легко поднялась и надела сандалии:
- Пойдем, - она протянула руку, - вставай же…
Орфей встал. Вдруг рядом с ними появилась огромная черная змея, которая повернула голову к Эвридике и что-то зашипела. Поэт хотел, было, броситься на змею, однако богиня сделала предостерегающий жест рукой и наклонилась к змее.
- Да, - сказала Эвридика, когда змея закончила шипеть, - Эрихтона права. Сначала тебе необходимо послушать ее.
- Но, богиня, мне не дано понимать змей, - недоумевал Орфей. – Что я смогу услышать?
- Пусть это тебя не волнует, - улыбнулась Эвридика, - Эрихтона знает, что делать. Ложись спокойно на траву, закрой глаза и слушай.
Поэт в недоумении посмотрел на богиню – не шутит ли она. Та была совершенно серьезной. И вновь Орфей пропустил мимо ушей доводы рассудка и сделал то, о чем просила богиня: лег на траву и закрыл глаза. В тут же секунду он почувствовал в своем левом ухе гибкий змеиный язык и неожиданно начал понимать шипение Эрихтоны. Нельзя сказать, чтобы сквозь змеиное шипение стали проскальзывать человеческие слова, скорее, наоборот, поэт почувствовал, что и он теперь может шипеть по-змеиному. Словно бы где-то на эмоциональном уровне он приобрел возможность общаться без слов.
О многом говорила Орфею Эрихтона. Предсказывала будущее, раскрывала тайны прошлого, шептала о великой любви всего живущего к Белой Богине, Матери-Природе. «Каждая травинка, - рассказывала Эрихтона, - каждый листок, каждая едва заметная мошка поют вечную славу Великой богине, радуясь полноте творения…» Голос змеи то переходил в еле слышное шуршание падающей листвы, то нарастал до шелеста волн, бьющихся о берег. Орфей и не заметил, как заснул, убаюканный этими звуками…
…Поэт проснулся от негромкого шума дождя. Он по-прежнему сидел на полу алтарной комнаты, прислонившись спиной к алтарю. Рядом лежала лира. Где-то снаружи барабанил дождь, но сюда долетали лишь приглушенные камнем звуки. Орфей оглянулся в поисках потайной двери, но тщетно. Ничего, ни малейшего следа, ни единой трещинки в стене. Поэт дотронулся до струн, прислушался к нежным звукам. Теперь он понимал тайный смысл всех мистерий, знал, о чем петь. Орфей встал и медленно пошел к выходу. На стенах коридора вновь извивались черные змеи, но теперь в шипении змей поэт слышал лишь переливы чувственных любовных песен, порой полных страсти, а порой глубоко печальных…
С тех пор жизнь Орфея изменилась. Во всех явлениях природы – от нежного шелеста травинок и легкого трепетания бабочек до грозных штормов, сотрясающих скалы, - поэт видел проявление любви Белой Богини, ее животворящей силы. Лира Орфея зазвучала по-новому, песни очаровывали диких зверей, заставляли двигаться деревья и скалы. В Эоне, где однажды проходил, напевая, поэт, несколько горных дубов так и остались стоять в вечном танце. И не только в Эоне.
О чем он пел? О Великой Богине, дарящей жизнь всему живому, о том, что влюбленные не властны над собой, о мотыльке, с восторгом летящем на пламя свечи, о соловье, в усталости засыпающем к рассвету на розовом кусте, о ветрах, смущающих души, о том, что наша жизнь всего лишь иллюзия, базар, где продают куски лунного света, о другой жизни, той, где сбываются все мечты, и, наконец, о любви, пылании сердец в извечном стремлении к Богине…

…Прошло полгода. Детский восторг от внезапно открывшейся тайны мистерий уже отгорел, на смену ему явилось странное ощущение неполноты, незавершенности своего творчества, словно нечто важное так и осталось не спетым, невысказанным, нераскрытым. Смутное ощущение, что эти стихи будет последними, не давало Орфею покоя, заставляя его искать все новые и новые темы, яркие, необычные слова. Дни шли за днями, но поэма так и не складывалась. Но вот настал день летнего солнцестояния…
Утро взорвалось птичьими голосами. Разлитая в воздухе ночная прохлада быстро таяла в лучах восходящего солнца, легкий ветерок доносил тихий шелест волн Эгейского моря. День обещал быть жарким. Все сильнее припекало солнце. С лирой в руках поэт тихо шагал вверх по дороге, припорошенной пылью. Вдруг прямо перед ним промелькнули две ласточки. «Хороший знак, - подумал Орфей. - Говорят, «встретить ласточку – встретить удачу»…»
Возле священного дуба поэт остановился. Постоял, глядя в раскинувшуюся даль. Как хорошо, как привольно было у него на сердце от лазурного голубого неба, синего моря с белыми барашками волн, зеленых холмов, покрытых виноградниками, далеких трелей кукушки в прозрачном воздухе! Как тихо было вокруг! Невольно Орфей припомнил осенние птичьи стаи, унылые зимние дожди, шумное весеннее пробуждение природы и все тринадцать месяцев лунного года, каждый в его неповторимом очаровании. Вспомнил поэт и пять праздничных дней, ежегодно отмечавшихся в дни зимнего солнцестояния и изображавших собой пять этапов в жизни каждого человека: рождение, инициацию, совершенство, покой и смерть.
Мысли Орфея приобрели новое направление, он решил, что последняя поэма не должна быть ни длинной, ни цветистой. Просто нужно самыми обычными словами изложить то, что характерно для каждого из тринадцати месяцев: белый цвет первого месяца, разливы рек во втором, шум ясеней в третьем и так далее…
Я бежал как белый олень,
Я разливался рекой по равнине, 
Я шумел, словно ясень, под ветром…
- начал поэт и снова задумался. «Хорошо, - рассуждал Орфей, машинально перебирая струны лиры, - допустим, я передам настроение каждого месяца, его отличительные особенности, но ведь еще останутся пять дней праздников. Что мне делать с этими пятью днями, выпадающими из тринадцати месяцев? И как тогда закончить поэму?..»
Неожиданно снизу подул легкий ветерок, и взгляд Орфея упал на дорогу, ведущую к священному дубу. С грустью и каким-то тайным облегчением поэт увидел увитых плющом жриц Дионисия. Выкрикивая слова посвятительной песни, опьяненные менады направлялись к Орфею, чтобы исполнить над ним последний обряд. В руках старшей жрицы хищно поблескивал лабрис на длинной деревянной рукоятке. «Ну вот, - подумал поэт, приготавливаясь к смерти, - все кончено». «Все только начинается!» – тут же возразил он, вспоминая предыдущие мистерии. И сами собой сложились прощальные стихи:
Я был оленем среди лесов,
Я разливался рекой по равнине,
Я бился в экстазе под северным ветром,
Я прыгал чайкой на вспаханном поле,
Я парил ястребом под облаками,
Я каркал вороном из глубины леса,
Я цвел черной розой у изголовья Богини.
Я рвался в самую гущу битвы,
Я улетал журавлем к неведомым далям,
Я звенел синицей в руках,
Я мчался вепрем в туманной дымке,
Я бился о скалы зеленой волной,
Я плыл в корзинке по бескрайнему морю.
Прорастаю зерном,
Горю огнем,
Пью волшебный напиток любви,
Принимаю почести,
Тихо схожу в Аид.

От автора: Много лет прошло с тех пор, как умер Орфей, но история так и не знает истинную причину его смерти.
Овидий предполагал, что Орфей был главным жрецом бога солнца Аполлона и поэтому отказался принять религию Дионисия. В отместку Дионисий наслал менад, которые разорвали поэта на куски.
Фанокл и Вергилий уверяли, что Орфей был убит разъяренными фракийскими женщинами за то, что отвергал любовь к женщинам и призывал к любви гомосексуальной.
Шелли и Рильке считали, что в смерти поэта виновен Зевс, который наказал Орфея за разглашение божественных секретов, полученных поэтом от бога солнца.
Роберт Грейвс настаивал на том, что именно Луна-Богиня, а не бог солнца, вдохновила Орфея, и что жрицы Великой Богини во время мистерии передали поэту тайны алфавита и письменности. Позже Орфей, как царь-жрец Дионисия, подвергся той же участи, что и его бог по окончании своего срока правления: поэта убили лабрисом в дубовой роще в день летнего солнцестояния, а затем менады (они же музы) разорвали Орфея на куски (точно так же раньше умерли Дионисий и Загрей).
Еще говорят, что в 1614 году в портовом городе Тире греческие моряки снова видели Орфея. Стоя на коленях перед старой растолстевшей проституткой, поэт пел печальные песни и целовал ее ноги, уверяя других, что она - Прекрасная Елена…
Версия Роберта Грейвса кажется наиболее правдоподобной, особенно если учесть, что и Зевс, и Аполлон, и Дионисий тоже когда-то были царями-жрецами Великой Богини, и тоже погибали от лабриса в дубовой роще. Одно только непонятно: если Орфей все-таки умер, кого же видели в портовом городе Тире?