Сияние

Судьба человека определяется тем, что он сам о себе думает
Генри Давид Торо

Пьяницей быть трудно. Труднее, чем баянистом. Вечные поиски денег, ходьба по букинистам, муки похмелья, утренний стыд за вчерашнее, даже если вчера ничего не было. Пьяницей быть трудно. Может, даже труднее, чем диктатором. Хотя кто знает...
Сергеич не был диктатором и потому не мог сравнивать. Он был пьяницей. Лысеющим, стареющим пьяницей с грустными серыми глазами. Все еще цепляющимся за прошлое, ушедшую молодость, мечты о славе и тех днях, когда он был счастлив и прекрасно проводил время. За то, чего больше нет. А может, никогда и не было.
Сегодня он снова напился. В прокуренной, заплеванной пивной на Немиге, куда он зашел в надежде что-нибудь перехватить, незнакомые парни громко спорили, кто был лучшим писателем – Пушкин или Лермонтов. Сергеич знал ответ на этот вопрос: когда-то у него была довольно неплохая библиотека.
- А Лев Толстой… – пробормотал он, не отводя глаз от недопитого бокала.
Парни недоуменно посмотрели на него.
- …говорил, что Лермонтов лучше.
- Что? – переспросил один, бородатый и с собранными в хвост темно-русыми волосами.
- И что, проживи Лермонтов еще пару лет, литература пошла бы другим путем. Можно допить?..
- Держи, дядька, – поставил перед ним бокал с остатками пива второй парень, с бритой головой и серьгой в левом ухе. – Честно говоря, и тот, и другой кажутся мне устаревшими. Все-таки слово сильно зависит от своего времени. Так же, как театр или живопись…
- Фишка в том, – кивнул бородатый, протягивая Сергеичу недопитый бокал, – что искусство в принципе недолговечно. Взять кино: не прошло и ста лет с момента появления, а ранние фильмы кажутся безнадежно древними.
- Согласен, – кивнул бритый. – Хотя на фоне литературы или кино классическая музыка смотрится довольно современно.
Сергеич хотел рассказать про музыку и даже вспомнил название «серенада Шуберта», но парни уже направились к выходу. Он торопливо пошкандыбал следом.
- Вы это, – не особо надеясь, пробормотал Сергеич, – купите пива. А я еще расскажу… Меня Сергеич звать.
Парни переглянулись.
- Вот что, – сказал бородатый, – мы идем на природу, сезон закрывать. Колбасы возьмем, водочки… Если хочешь, пошли с нами, поддержишь компанию.
- Пойдем, – легко согласился Сергеич. Терять ему было нечего.
Они направились в сторону Городского вала. Должно быть, со стороны их разношерстная компания выглядела довольно странно: бородатый в длинном кожаном пальто, бритый в зеленой куртке и Сергеич в помятом плаще и розовых больничных брюках. Но Сергеичу было все равно, да и парням, похоже, тоже.
Затарившись, прошли через арку во двор ближайшего дома, в один из тех уголков города, куда не заходят менты и телепузики. Здесь в глубине двора росли несколько ясеней в желтой осенней листве, сразу за которыми был небольшой, метров в пять высотой, обрыв над Немигой. Остановились у лавочки. Земля вокруг была усеяна бычками и пивными пробками. Парни расстелили газету, нарезали хлеб и колбасу, разлили по стаканчикам водку.
- Давайте, – проговорил бородатый, поднимая пластиковый стаканчик, – выпьем за случай. Ведь именно благодаря случаю и происходят перемены.
Бритый кивнул. Они выпили. Сергеич тоже.
- Люди слишком привязаны к прошлому, – продолжал бородатый, протягивая Сергеичу ломтик колбасы и кусочек хлеба. – Кажется, пора бы выйти из системы, поменять образ жизни, а мы все ждем чего-то, тянем, гнездимся в своих страданиях…
- Если судьба такая… – вырвалось у Сергеича.
Парни перестали жевать и посмотрели на него.
- Ну да, – кивнул бородатый. – Только фишка в том, что судьба это то, что ты сам о себе думаешь. И изменить судьбу можно в любой момент: просто довериться неизвестности, сделать шаг в сторону… Разрушь прошлое, и твое сердце станет свободным…
- Я вообще думаю, – поддержал бритый, наливая по второй, – что человек должен соблюдать только свои собственные законы, законы внутреннего роста. Как камень, трава или ясень. Как кот или голуби…
Он поднял стаканчик и повел рукой, приглашая остальных присоединиться.
- Жизнь крутится именно здесь и сейчас. Зачем оглядываться на прошлое или строить планы на будущее? Все, что нужно, - просто расти сверх себя. Расти и радоваться тому, что есть.
- Куда уж… – пробормотал Сергеич под нос, погружаясь в свои мысли.
Парни говорили, перебивая друг друга, а он не слышал. Все пытался понять, хоть что-то понять в этой жизни, что-то важное и необходимое. Потом выпил и опустил стаканчик. Вот уж точно, осел, груженный книгами, не станет ни мыслящим, ни мудрым…
Разлили и выпили по третьей.
- Ну что, по домам? – предложил бритый, подавая Сергеичу последний бутерброд и комкая газету с мусором.
- Я посижу, – ответил тот, опускаясь на освободившуюся лавочку, – подумаю…
- Да забей ты, – махнул рукой бородатый. – Помедитируй, если хочешь. Медитация никогда не повредит.
- Не знаю, – пожал плечами бритый, – по мне так думать о жизни ничем не круче, чем думать о хлебе с колбасой. Чем строить планы и медитировать, не лучше ли просто плыть по течению? Все восхитительно и желанно, и будь, что будет!
- Да, а каждый шаг пути и является целью. Ладно, Сергеич, позже…
Парни ушли, пожав на прощание руку. Сергеич смотрел им вслед, потом перевел взгляд во двор, на насыщенную одновременность природы. Запах травы, блики солнца на карусели, легкий ветерок, осенние листья, что (кто перебежками, кто ползком) пересекали двор, словно мышки, снующие по своим делам. Все было на своем месте, все было легко и беструдно.
Потом он почувствовал, как что-то коснулось правого колена. Посмотрел вниз. Выгнув спину, под лавкой прохаживался кот в черных и белых пятнах. На мордочке четко выделялось черное пятно под носом, отчего кот казался похожим на Гитлера. «Только Гитлера мне не хватало», - усмехнулся он своим мыслям. Снял колбасу с бутерброда и протянул коту. Тот повертел мордой, лизнул и ухватил кусок зубами. Колбаса выпала на землю. Кот благодарно ткнулся мордой в колено и утащил добычу под лавку.
- Вот говорят, диктатор, диктатор… – рассуждал вслух Сергеич, глядя на кота. – А я думаю, что диктатор имеет те же права, что у всех. И даже таксует нелегально, если захочет…
Он снова смотрел на двор, на Немигу, на закатное солнце. Покой и радость наполняли сердце Сергеича, осколок разбитой бутылки сверкал ему прямо в глаза…
Он видел пьяную улицу, скорее даже длинный тупик, по обеим сторонам которого сплошной стеной тянулись пивные и рюмочные. И выход из тупика на ночь закрывался воротами, поэтому тот, кто попадал туда, вынужден был бродить из рюмочной в рюмочную до утра. Он видел себя, загулявшего, потерянного на этой улице, где ночь затянулась на несколько лет…
Сергеич открыл глаза и поежился. Сгущался сумрак, было прохладно. На каруселях примостились покурить две девушки лет двадцати пяти. До него доносились их голоса:
- Ты видела часы у бармена?.. – спрашивала высокая стройная брюнетка в темном пальто. – Сейчас никто не носит наручные часы, все пользуются телефонами. Это было так круто…
- Ну да, – кивала полноватая блондинка джинсовой куртке с ярким оранжевым шарфом, – я ездила отдыхать прошлым летом. Познакомилась с итальянцем. Так он говорил, что у него ламборгини…
Сергеич поднялся и пошаркал, было, домой, но ему вдруг стало нестерпимо скучно возвращаться в неустроенный мир холостяцкой квартиры, неприбранной постели, немытой посуды, неприготовленного ужина и долгих одиноких вечеров с мемуарами генерала Дерьмо. Повернул назад, к девушкам и светлым мечтам.
Ему вдруг захотелось стать перед тусовщицами на колени и попросить прощения. Это было так странно, так неожиданно, что некоторое время Сергеич просто стоял и не мог пошевелиться. В голове у него кружилось. А потом он подумал, что может быть в этом поступке и состоит смысл сегодняшнего дня. И какая разница, что девушки были самыми обычными, ведь то, что творилось в его душе, было чудесно...
Он сделал несколько шагов к карусели, встал на колени среди растоптанных окурков и пробормотал слова прощения. Не глядя на него, блондинка брезгливо протянула сигарету и продолжила беседу с подругой:
- Я вчера блузку купила, это что-то!..
Сергеич взял сигарету и поднялся с колен. Он и сам не знал, чего ждал от девушек, но явно не этого. Нужно было идти, но куда? Решил все-таки отправиться домой.
Вышел из подворотни и свернул к Городскому валу. Странное чувство преследовало Сергеича: казалось, он видит невидимое и слышит неслышимое. Еще казалось, что вокруг него разливается легкое сияние, словно кто-то зажег маленькую свечу. Он даже не понял, откуда свет, когда увидел свое отражение в окнах пожарной части. Свет шел от него, прямо от лысины; слабый, едва различимый. И тогда он понял: его простили.
И после, когда он сорвал безвкусный, режущий взгляд плакат Филиппа Киркоряна, и когда решил помочь уборщице мыть заплеванный, зашарканный пол в метро, и когда мусормены забрали его в участок и били в грязной, пропахнувшей потом и страхом камере, и утром, когда его вытолкали на улицу, и он вдохнул, наконец, свежий воздух свободы, он всегда знал: его простили. Бог всегда с ним, чтобы ни случилось.
А другие ничего не заметили.