Лилька эта со второго этажа такая дура. Вот, снова на подоконник залезла. Ходит туда сюда, хвост вопросительным знаком. Сама вся черная, ухо белое, а под хвостом розовое пятнышко – глядите, вылитая дура. Третью неделю меня увлечь пытается. А я не поддаюсь – лежу себе на солнышке под окошком, смотрю на нее и не поддаюсь. Я сюда каждый день прихожу, посмотреть, как она кокетничать будет. Скажу вам честно – цирк Дурова доподлинный. Вчера на трех лапах ходила, потом, опираясь на хвост, на двух, попробовала. Попробовала и с балкона свалилась. Грохнулась прямо на Шарика, когда тот, бедняга, территорию метил. Посмотрим, что она сегодня выдумает.
Исчезла куда-то. Кискас-вискас, чем это пахнет?! Валерьянкой пахнет! Нет, я этого не вынесу. Здесь, определенно, не вынесу. Я пойду. Пойду, посмотрю, где она взяла эту валерьянку. Честное слово, посмотрю только одним левым глазом.
- Лилька! Где ты взяла валерьянку?
- Привет, Тишка. Вот здесь взяла. У Петровны в аптечке, - она ковырнула лапой картонную коробку, валявшуюся на полу. – Пахнет?
- Ох, Лилька… Пахнет. Плохо мне. Дурно. Солнцем напекло, и у меня ишемическая болезнь обострилась. Хочешь, сейчас умру?
- Не надо, Тиш, ты такой серый. Сюда лучше прыгай. Вот. И нюхай. Носом туда, носом.
- Р-р-р, Лиличка! А я еще и зубами буду! Так ее, так! Ой, мяу! – я упал на задницу, лапы сами на груди сложились, как у плюшевого зайца-барабанщика. – Лиль, у тебя глазики красивые. И ухо. Которое белое. Будто сметаной намазано. Оближу разок, а?
- Тихон! Щекотно мне!
Кискас-вискас! Как она выгнулась! И хвост восклицательным знаком вскочил.
Я тоже выгнулся. Грохнулся в картонный коробок и стал отбрыкивать пузырьки с таблетками. В место Лилькиного уха между зубов снова встрял пакет злостной валерьянки. Я чуть не проглотил его от досады. Поперхнулся и язык на пол вывалил. Тут же мне в рот влетела стая волнистых попугайчиков – шустрые и шумные такие! Откуда-то еще и лабораторные мыши появились. И бегом ко мне. Я отбивался как мог, потом заорал на весь микрорайон.
- Лилька, где они? – я очнулся от скрипа собственной шерсти и понял, что Лилька тащит меня небрежно за хвост.
- Кто, Тишка? – она разжала зубки и посмотрела на меня круглыми удивленными глазами.
- Ну, мыши. Розовые в белых шапочках.
- Ах, мыши… Они под ковром спрятались. Идем скорее на кухню – тебе нюхать такое больше нельзя.
На кухне было хорошо. Я вообще люблю кухню. Даже чужую. Чужую даже больше люблю. Мы ели ее Кити-Кет и нашли в холодильнике молоко. Кастрюлю целую. И миску с котлетами.
- КоТ-леты, Лилька, - заметил я, - Наверное, для кота, - и нечаянно столкнул посудину на башку Лильке.
- До чего ты, Тишка, смешной, - сказала Лилька. Только сказала – кто-то загремел железяками, дверь открылась и вошла Петровна. Петровна, она строгая – хозяйка здесь. Очки протерла, и почему-то сразу меня во всем заподозрила. Ну во всем, что мы вместе неаккуратно сделали. Заподозрила, да как заорет:
- Ах ты, скотина облезлая!..
Это я то облезлая?! На себя бы без халата посмотрела – шерсть только на макушке. Да на месте хвоста клочок.
Я на занавеску прыгнул на всякий случай. Она в меня тапком – больная женщина, аптечка ей уже не поможет. Швырнула тапок, потом миску без котлет. Попала точно в стекло. Я подумал немножко и следом за миской прыгнул. И Лилька за мной. Лежим в траве, слушаем, о чем Петровна кричит… А на душе хорошо. Я Лильку в ухо лизнул, белое, как сметана. И в розовый мокрый нос.
- Люблю тебя, Лиличка, - говорю. – С первого дня, как ты на подоконник вышла.
- Брешешь, - она выгнулась, и хвост какой-то буквой свернула.
- Вот тебе истинный крест! – я поднял левое ухо и распрямил усы.
(Тихоном Хреновым писано)