Пристань на приволжском берегу была совсем маленькая : комнатка для пассажиров и касса. Сквозь маленькое мутное окошко, которой можно было рассмотреть красную, жирную рожу продавщицы билетов и ещё другое окошко, за её плечом. Оно, чуть побольше, но тоже маленькое, а за ним до самого горизонта поднимается серая стена воды – это Волга!
Пристань, которую лет двадцать назад переделали из старой баржи, раскачивается и тяжело вздыхает под крепкими ударами волн. Жёлтыми солнечными пеньками, около двери стоят дрова. На них сидят, дымя крепчайшим «беломором», настоящие морские "волки". Вернее сказать речные. Красоты и судоходной романтики, в них нет ни капельки : морды - помятые, затылки – лысые. Но зато есть – огромная важность. Ничего, что они сидят на ещё не расколотых колодах. Всё равно они возвышаются над этой суетливой толпой. Над машинами и мотоциклом с коляской. И над этими бабульками в резиновых плащах цвета прошлогодней плесени, которые тянут на борт своих несговорчивых коз и тащат блаженно-орущих поросят в мешках :
- Куды со скотиной прёшь, Старая?
- А что же мне с ней, вплавь добираться што ли?
- А хоть бы и вплавь...
- Степаныч, родненький, пусти меня на паром, слышишь.., - Старая со Степанычем, как минимум лет двадцать знакома. - Я за тебя свечку в церкви поставлю. Вот тебе крест!, - Осеняет себя крёстным знамением...
- Ну иди уже... Насладившись важностью собственной персоны, пропускает её.
Где-то вдалеке, ещё не видимый за клубящимся над водой туманом, завыл подплывая паром. "Волки" встали и лениво подошли к борту.
- Эй, малая, встань с кнехта, сейчас корабль причалит, - не вынимая папиросы изо рта говорит Степаныч. Паром пыхтя дымом, на манер Степаныча, но значительно превосходя его количеством выдохнутого перегара, медленно приближается.
Вырастает из тумана, принося с собой : десяток машин, пару тракторов, корову на верёвочке и сотню-другую горластых тёток с корзинами спелых яблок в руках.
- Иди вперёд, патлатая... Ну чего упёрлась копытами, побыстрей говорю!... Ишь стала, как вкопаная, ну что с тебя с овцы взять?, - кричит одна из тёток, толкаясь локтями. Другая ей отвечает :
- От овцы и слышу! Куды же я вперёд-то пойду? коли впереди Камаз на берег сьезжает, да народ семенит медленно...
- Да я же не тебе говорю, овечка вот у меня... Боится, што ли?
- Ты про свою овечку, говоришь? Я-то думала про меня... Обе тётки смеются, приближаясь к деревянному трапу. Трап – это струганная досочка с поперечными перекладинками и перильцами, что бы сразу не упасть.
Одна толпа выходит с парома, уступая место другой, точно такой же.
"Волки" молча проверяют билеты, отрывают серый бумажный край и бросают его небрежным движением громадной, корявой пятерни. Ветер дует так сильно, что отрованный кончик улетает прочь за долю секунды. Был, и нет его...
- Билеты, держите крепче, а то на борт – не пушшу..,- шипит проверяющий. Только кто его слышит? Вокруг палубы уже кружится стая белых чаек. Дрейфуя в потоках сырого Волжского воздуха они кружатся над толпой и паромом, хищно крича и схватывая на лету эти, вырванные ветром из рук, уголочки билетов.
Кто-то добрый, кому не жалко батона, начинает крошить и подбрасывать вверх хлебные катышки.
Настоящие гладиаторские бои чаек начинаются, вокруг каждой подброшенной крошки. Впрочем зрелищ – не надо! Только хлеба дайте! Какая жалость, что измельчала гладиаторская порода за последние две тысячи лет.
Коричневая, мутная вода бурлит, омывая борта парома. Янтарным пивом стелется она вокруг нас, на многие тысячи миль вокруг...
Когда батон кончается, то чайки отстают и рассеиваются над поверхностью водного зеркала. Вот сверкнула серебристым плавником рыбка-плотвичка и исчезла в костяном, чайкином клювике.
Параход грузно ныряет обратно в туман. "Волки" на пристани, лениво машут вслед брезентовыми рукавицами и быстро теряются из виду.
Маленькая церковка на низком песчаном берегу долго поблёскивает сквозь утренний туман золочёными куполами, точно навсегда прощается с паромом. А чего прощаться? Каждый день раз по двадцать видятся.
...Слышно, как где-то в глубине воды урчат могучие лопасти винтов. Смотришь, через красной краской покрашенное ограждение палубы и страшно от мысли о "чёртовых колёсах".
- Не дай Бог, в воду свалиться... шепчет своему сыну сквозь порывы ветра некая гражданка в синем болоньевом плаще. Да так громко шепчет, что народ в радиусе десяти метров, согласно кивает. Каждый думает о чём-то своём.
Бабулька с овцой начинает вспоминать, про своего кума, который однажды прислонился к таким вот перилам своим потным, замасленным пузом, а перила хрустнули, пронзительно взвизгнув, и коварно пропустили его вперёд...
И как долго вслед за кормой плыло неровное, кровавое пятно...
На берег все сходят тихо. Слышно, как волны о каменистый берег ударяются, и гудит проплывающая вдали ржавая баржа. Долго и нудно ржавый гудок ударяется о бетонную дамбу, то здесь эхом загудит, то чуть-чуть поодаль. И бродит-бродит между серых выступов, как фантом.
На городской площади, блестя свежей бронзовой краской, стоит Статуя Ленина. Надо же, как всё быстро меняется? Кажется в прошлом году она была зелёной...
Пузатый автобус с полосатыми боками остановился возле причала. Человек тридцать набилось внутрь и сквозь сплетение локтей и коленей не видно просвета. Только поверив законам провинциальной магии, можно допустить, что скоро там внутри окажется ещё два десятка пассажиров, которые унесут с собой запах рыбы и Волжской воды. Пошумят, потолкаются, протискиваясь внутрь и уедут... Шурша серыми, пыльными шинами автобус увезёт всех вверх, «на гору». Туда, где в вишнёвых волнах приволжских садов прячутся маленькие, деревянные домики.
Уезжает автобус и звуки сами собой замирают.
Тишина и безмолвие воцарилось в мире.
В этом беззвучном пространстве, возле серой урны, ветер играет окурками...