Подлетая к Торонто, Петровна стряхнула сон и направилась к туалетной комнате в конце гудящего чудовища, в котором она провела два раза по восемь часов. Самолет медленно снижался, вызывая неприятные ощущения во всем теле. «На кой черт, на кой черт?..» - буксовала в мозгу Петровны вязкая мысль. Она уже продумывала, как она полетит обратно, как вернется в свою маленькую деревушку с жилистыми соседками, которые набегут шумною толпой и будут жадно внимать обстоятельным рассказам счастливицы, побывавшей «аж в Канаде»… Она так думала, поправляя длинные волосы в крошечной комнатке, где унитаз подпирал входные двери, которые открывались неведомо как. Она неторопливо прихорашивалась, когда в дверь вежливо постучали. Высунув голову и увидев длинную очередь, Петровна громко выдохнула на чистейшем русском языке, не вынимая шпилек из стиснутых губ:
- Ну что за люди, а? Сидели себе сидели сиднями, а стоило мне сюды зайти, как на тебе - всем захотелось...
Люди что-то бормотали на непонятном гортанном языке и делали какие-то жесты, на которые Петровна размашисто махнула полной рукой, что означало окончание прений. Закрыв за собой тонюсенькие складные двери и мурлыча под нос что-то неопознанное, она продолжила свои нехитрые приготовления ко встрече с неизвестной страной, в которой жили ее внуки и дочь. Поправив воротничок оранжевой блузки, надеваемой в течение долгих лет только по великим праздникам, она оглядела себя и осталась довольна. Выйдя из комнатки и гордо пройдя мимо нетерпеливых пассажиров, села в свое тесное кресло и закрыла глаза.
Ее подготовка к дальнему путешествию отняла много времени и средств - международные звонки, получение визы, собирание документов по инстанциям, которые вожделели взятки от любого входящего, приобретение билетов за деньги, на которые можно было прожить всей деревней в течении нескольких месяцев, упаковывание чемодана наиболее подходящими на ее взгляд платьями и юбками, «чтоб людей не насмешить» и так далее. Короче, сборы были долгими и нудными, и радости они никому не доставили. И каким будет ее пребывание на чужой земле - оставалось только догадываться. Она даже себе не позволяла признаться, что ехать не хотела, что боялась потерять свою шаткую и ненадежную стабильность, которую составляли корова Манька, собака Умка и кошка Марфа. Даже после того, как дочь запретила продавать дом и корову, а в дом переехал старший сын Петровны, и ей уже было куда возвращаться, она все-таки не хотела покидать свой зеленый дворик, увитый диким виноградом и обнесенный резным деревянным забором с дубовыми тяжелыми воротами, когда-то заботливо сделанными руками покойного мужа. Но настойчивые зазывания меньшой дочери погостить и, если понравится, – остаться в далекой северной стране, предопределили дальнейший путь. «Еду!» - сказала она однажды решительно и… поехала.
Она вспомнила, как в Амстердаме («черт бы побрал такое непутевое название, это ж надо так город назвать, что ни одна сатана не выговорит: Амурсдам, Амсардом, Амрустам, а чтоб его!..») встретили ее какие-то сопровождающие, которых дочь заказала еще из Торонто. Так вот, эти сопровождающие решили отчего-то, что она - старуха никуда негодная, и хотели ее на какой-то инвалидной колясочке с моторчиком по всему «айрофорту» куда-то там везти. Да не тут-то было! Не на такую напали! Сами на своей колясочке катайтесь, а чтоб Петровна в свои неполные семьдесят лет на нее «взгромоздякалась» - да «ни в жисть»! И ехали они за ней через все долгие метры стеклянных коридоров до пункта назначения - комнаты отдыха для стариков - около часа. «А и то ничего, им заплачено - нехай и едут, а я пока в ихних калясочках нужды не имею», - думала она, удивленно разглядывая самодвижущие дорожки и диковинные магазины с незнакомыми запахами. Заглянув в один из них и присмотрев блузку, подвешенную вместе с другими под потолок, она подошла к продавщице, страдающей, по мнению Петровны, острой формой дистрофии и что-то тараторящей мужику, одетому в красную робу, и, пытаясь привлечь к себе внимание, сложила руки рупором и громко пробасила: «Товарищи!» Бледная, с жиденькими волосами продавщица сразу же умолкла, а красная роба повернулась в сторону двери и быстро удалилась. «Ага! - радостно промелькнуло в голове Петровны, - не забыли! А говорят, они по-нашему не понимают, очень даже понимают, надо только громче говорить». И, набрав побольше воздуха в легкие, выдула: «Ты мне, милочка, вон ту кофточку, желтенькую, сыми-ка! Да побыстрее, у меня, вишь, на инвалидной колясочке люди маются, так что ты уж поторопись, поторопись, милая!»
«Милая» быстро сориентировалась и, каким-то чудом поняв, что именно от нее требуют, быстренько сняла именно ту самую желтенькую и, как загипнотизированная, не отрывала глаз от большой красивой женщины с длинной, чуть подернутой сединой косой, короной, уложенной вокруг головы, и одетой в нелепую блузку времен великой депрессии. Продавщица что-то лепетала, подавая необычной женщине свой товар, а Петровна покачивала головой и отвечала по-русски: «Да нет, эта не подойдет, пожалуй, слишком рукапчики коротковаты, ты мне, голуба, вон ту синенькую покаж». Девушка мгновенно принесла ей синенькую, и так они, каким-то им одним понятным образом общались, пока Петровне не стало совестно за отнятое у продавщицы время и, тоскливо посмотрев на свой кошелек, в котором хранились драгоценные американские сотенные, она решилась: «А-ах! Была-не была, подавай сюда опять мою желтенькую, для дочки возьму от твоего Арсельтама, пусть носит, там, у них поди таких-то нет, как ты думаешь, а?» Прозрачная продавщица что-то отвечала, радостно причирикивая, и сделка состоялась.
Все это Петровна вспоминала спокойно, но вот то, что на таможне ее заставили оставить здоровенный кусок сала и две банки отборного варенья с «папенькиной вишенки», черной обидой залегло в сердце. Уж как она плакала в самолете, да что поделаешь, и не такие потери в жизни бывали… Она вспоминала, как корова Манька накануне ее отъезда лизала ей руки шершавым языком, и она, Петровна, плакала, тихо всхлипывая в голубой передник. А под карнизом на резной ее веранде ласточки вывели четырех ласточат… «Надо было наказать сыну, чтоб дверями-то сильно не хлопал, не то сорвет гнездышко-то, оно ведь хрупкое, глиняное…»
Вдруг самолет резко тряхнуло. Петровна открыла глаза, пассажиры замерли, замерли стюардессы, даже воздух, казалось, замер, затем самолет накренился на бок и загудел каким-то незнакомым странным звуком, как бабка Анисиха, которую все звали на похороны покойников оплакивать, уж как она причитала - ни одна баба с ней сравниться не могла… Петровна, словно во сне, смотрела, как открылись пару полок, и словно в замедленном танце из них выплыли несколько сумок и одна белая коробка. Они медленно падали в проходы, а коробка даже зацепила кого-то из пассажиров. Стюардессы что-то кричали, кричали дети, кричали звезды за черными иллюминаторами, а Петровна сидела в кресле, наблюдая за всем происходящим, будто со стороны. «Ах ты, черт, я ж забыла Семенихе серп отдать, вот растяпа-то, взяла серп, а вернуть забыла… Как же она без серпа-то?.. Сын-то поди его и не найдет, на заднем дворе столько хлама разного, все руки не доходили повыбрасывать…».
Самолет кренился все сильнее, ремень больно врезался в бок, и стало трудно дышать. «А-а!» - каким-то не своим голосом простонала Петровна. Простонала от боли, не от страха, и было это странно и непонятно. «Как долго он падает, как в преисподнюю», - мелькнула в голове Петровны нехорошая мысль. Она с трудом дотянулась до груди и, вытащив серебряный крестик, прижала его к губам: «Прости, Господи, за все прегрешения мои». Подумала немного и добавила «Вспомяни, Боже, царя Давида и всю кротость его». Кто такой был этот царь Давид, и почему о нем надо было Господу вспоминать, было ей, Петровне, неведомо. Но так уж устроен русский человек. Тянет его к неизвестности и так любо порой ввернуть к месту какое-нибудь словечко мудреное или лучше целую мысль запомнить и вставить в устный арсенал. И только было стала Петровна представлять себе того самого царя в золотых облачениях с робкими и застенчивыми его родственниками, как что-то треснуло, сильнейший удар оглушил ее по голове, и она уже ничего не слышала и не чувствовала. Петровна не видела, как самолет, вдруг натяжно кашлянув и вздрогнув всем своим огромным беззащитным телом, вдруг выровнялся неожиданно и, сделав огромный круг, тяжело приземлился на дополнительную полосу аэропорта.
Коробка, ударившая ее по голове и заставившая потерять сознание, лежала рядом в проходе, и оттуда выглядывала здоровенная голова оранжевого покемона с рогами и оскалом, изображавшим улыбку. От сильной вибрации Петровна очнулась в своей полулежачей позе и, оказавшись лицом к лицу с оранжевым чудовищем, мысленно охнула: «Ах ты, Боже ж мой. Вот и смерть моя пришла… Ну нет, что б с благородным лицом какую послали, а то, понимаешь, с такой рожей… Да ей только висельников забирать. А я-то жизнь прожила, как агнец божий. Не убила никого, не украла.Вот только серп у Семенихи получается, как вроде украла, но тож не нарочно.» Мысль о злополучном серпе вывела ее из состояния прострации. А так же досада на мерзопакастнейшую рожу, уставившуюся ей прямо в душу своими удивленными глазами. Рожа выставила рога по направлению к ее, Петровниной, душе, словно желала получить свой трофей немедля ни минуты. Это-то и разозлило Петровну более всего остального. «Обойдёсси!»- собрала она все свои силы в выдох и подняла голову, оторвав взгляд от гнусного образа. До нее стали доходить звуки, слова, движения. Вокруг продолжалась земная, немного растревоженная, разноголосая жизнь. Люди что-то говорили друг другу, кто-то плакал сзади навзрыд, громко. Мило улыбались снующие взад-вперед озабоченные стюардессы. Самолет тихо плыл по длинной серой полосе навстречу надвигающемуся огромному зданию аэропорта. Голова чудовища куда-то разом исчезла, очевидно прибраная руками владельца, но Петровна приняла это как добрый знак расторжения любых отношений с рогатой рыжей мордой, взявшейся невесть откуда.
Она впервые почувствовала щемящую радость от земли за круглыми окнами подрагивающего самолета, который словно извиняясь, стеснительно крался к длинному рукаву вытянутому из стеклянной стены огромного здания, будто рука распахнутая в объятии. По полю, навстречу ползущему самолету мчались на всех парах несколько машин с мигалками… Петровна смотрела на светлеющий горизонт, подернутый золотом восхода, на гаснущие далекие звезды, и тихим счастьем наполнялась ее душа... «А земля-то ма-а-аленькая… - устало подумала Петровна, - и заря в Канаде совсем такая же, как у нас в Каменке. Помяни царя Давида…»