Когда он появился в нашем доме - я точно и не помню. Знаю только, что стало как-то неуютно и боязно. Неуютно - оттого, что поселили его в мою комнату и положили на мою маленькую кровать, а саму меня перевели в комнату старшей сестры и, к великому неудовольствию той, определили спать с ней вместе «валетом» на широченной кровати с панцирной сеткой, гнутыми блестяшими спинками и пуховой периной. Ноги у сестры были холодные и очень подвижные, и каждый раз, засыпая, я получала этими ногами то в ухо, то в бок, а однажды она так лягнулась во сне, что я окончательно определила для себя, что как только вырасту - куплю себе широкую кровать, как в кино, и буду на ней спать одна. Пожизненно!
А боязно стало потому, что мать как то странно намекнула на то, что с Жориком (ее младшим братом) не все ладно и чтобы мы держались от него по возможности подальше. Он и до этого иногда бывал у нас, веселый, с огромными мускулистыми руками и широченными плечами. А вот ноги… Ноги были поражены какой-то странной болезнью и долгое время были бездвижны, а затем и вовсе уменьшились, сжались, и болтались тонкими такими плетями, обутыми в маленькие черные кеды. Жорик расхаживал по двору на своих огромных руках, а ноги волочились по серому асфальту вслед за ним. Он рассыпал шутки, улыбался во весь свой белозубый рот, но чем-то страшным и беспросветным веяло от всего его нелепого облика. Жорик играл на гармошке и пел красивым басом русские песни и даже влюбил в себя деревенскую пьяницу Надьку, которая приходила к нему каждый вечер с бутылочкой в кармане и, сидя вместе в саду на синей раскладушке, они смеялись и шутили, и пели вместе протяжные и жалобные песни. Однажды я даже видела, как они целовались.
Потом он чуть Надьку не убил, завязав ей, спящей, шнурки от кедов вокруг мягкой, пьяной шеи. С тех пор Надька к нему не приходила, а Жорик стал какой-то молчаливый и очень грустный. Он все сидел на раскладушке и пел свои, по-волчьи протяжные песни, похожие на плач ветра во время грозы.
Отец, отчаянно любивший мою мать и готовый на все ради нее, пытался Жорика жалеть и однажды купил ему баян. Жорик как будто ожил. Он стал играть сутками напролет, подбирая на слух любую песню. Иногда мама подсаживалась к нему, и они пели вместе, а затем она гладила его по волосам и всякий раз он грубо отталкивал ее руку, выкрикивая ей что-то обидное. Мать всхлипывала и уходила в дом. Поведение Жорика становилось все более и более странным. Он часами разговаривал сам с собой и пел свои бесконечные песни днями напролет. Однажды он попросил принести ему газет, я принесла, и он, схватив первую и, размашисто ее развернув, радостно захохотал, увидев великое множество портретов членов Политбюро с лицами, удивительно похожими друг на друга. Он аккуратно развесил газету перед собой и, полулежа на своей раскладушке, весь день пел «Кремлевский концерт по заявкам членов Политбюро». А наутро отец обнаружил, что Жорик «баян ухайдакал», вырезав большие куски из мехов и разбросав их вокруг, отковырял новые кнопки-клавиши и выложил на земле лицо Л. И Брежнева. Выложил очень похожего Брежнева.… В этот же день его увезли в какой-то неведомый и страшный «Саржас», в котором содержали таких, как Жорик.
Но, появившись в доме на этот раз, Жорик уже не ходил на своих огромных руках, потому что и руки у него стали уже вовсе не огромные, а какие-то чрезмерно длинные и тонкие, с большими желтыми ладонями, на которых особенно выделялись зеленоватые ногти. Он весь был как бы пропитан каким-то странным и незнакомым мне запахом. Запахом смерти. И оттого был мне страшен в обреченности своей. Иногда мать усаживала его на неуклюжую инвалидную коляску, и он с трудом повертывал ее большие колеса и кое-как передвигался по дому. Придя из школы однажды, я почувствовала странный запах: на кухне кашеварил Жорик. Он радостно мне улыбнулся и протянул своей желтой клешней полную до краев тарелку своего варева.
- Что это? - недоверчиво спросила я.
- Как что? Не видишь разве? - радостно забормотал Жорик, - Это же твой любимый борщ. – Вот, - он поворочал в тарелке ложкой, - и капуста, и морковка, и картошка, все как полагается, едрёна вошь. Ешь, я уже две тарелки съел. - Жорик продолжал радостно улыбаться.
- А почему борщ фиолетовый? - осторожно спросила я.
- Как это почему, я вместо томата… не нашел его, ядрена вошь… залил твои чернила из чернильницы.
Я смотрела на его улыбающуюся физиономию с фиолетовыми губами, на горящие радостью глаза, и не смогла отказаться от его борща. Вкус у него был отвратительный, но я съела до конца всю, щедро наполненную Жориком тарелку. Потом меня долго мутило и наконец вырвало под радостные Жорикины улюлюканья. Его самого тоже вырвало, как раз когда пришла с работы мать. После этого коляску у него забрали и отправили прямиком на чердак. И Жорик оказался прикованным к постели. По вечерам отец с матерью о чем-то тихо разговаривали, потом мать всхлипывала, а отец неумело ее утешал. Она не хотела увозить Жорика обратно в «Саржас», но понимала, что держать его дома опасно и хлопотно, но решение свое оттягивала на потом…
Прошло какое-то время, Жорик все лежал в моей комнатке и мычал, а иногда громко ругался и просил сигарет, но мама запретила ему курить, потому что однажды он пытался поджечь себе матрац и чуть не сгорел, дыму было столько, что еще неделю воняло горелым.
Придя со школы в другой раз, я услышала внятный и ясный голос Жорика, он звал меня. Голос был такой жалобный и такой нежный, что я, вопреки маминым запретам заходить в эту комнату, все же вошла, и нерешительно остановилась у дверей.
- Подойди, зайка, скажу тебе что-то, - тихо попросил Жорик.
Я стояла в дверном проеме, с ранцем в руках, и смотрела на маленького желтого человечка, который был моим дядей. Он лежал под детским одеялом такой одинокий и несчастный, что сердце мое дрогнуло от невыносимого чувства жалости и сострадания к нему, умирающему на моей маленькой кроватке… Я подошла и смело наклонилась к нему.
- Чего тебе, Жорик? Может воды принести? Или хочешь, я папину папироску тебе принесу?
Глаза у Жорика были полузакрыты, слабые руки лежали на тощей груди, он тихо попросил:
- Подержи меня за руку, зайка.
Я осторожно взяла его желтую костлявую ладонь, и вдруг его пальцы, как щупальца, обвились вокруг моей руки, и вторая рука быстро, как змея, скользнула к моему горлу, обхватив тоненькую шею, сжалась в безумном экстазе. Глаза его горели зловещим огнем, губы выплевывали что-то грязное. Ужас охватил меня, я билась, как маленький зверек, попавший в сети невиданного страшного, желтого паука. Жуткое лицо с безумными глазами медленно приближало ко мне свой страшный запекшийся рот. Рот мертвеца, пытавшийся отпить от меня глоток жизни. В глазах помутнело, в горле полоснула огненная боль и мир покатился куда-то в дико грохочущей колеснице, по страшным яминам и кочкам, меня трясло и куда-то уносило все дальше… Все дальше… С диким грохотом, с воем, с улюлюканьем…
Очнулась я оттого, что кто-то гладил меня по рукам, по голове и плакал. Приоткрыв глаза, я увидела маму и соседку Марию, как выяснилось позже, меня и спасшую от полного удушения. Мария пришла по какой-то хозяйской надобности и увидела меня почти мертвой в страшных Жорикиных объятьях. Била его «чем придется по рылу», пока он меня не отпустил. Затем делала мне искусственное дыхание, а потом и мама подоспела. Приходя в себя, я чувствовала страшную усталость и острую боль во всем теле, особенно в горле. Долго потом не могла говорить и даже кивать не могла. Жорика после этого увезли навсегда в тот самый дурдом «Саржас». Больше я его никогда не видела. Только иногда, когда мама собирала для него посылки, заботливо складывая сигареты, конфеты и теплые носки в фанерную посылочную коробку и тихо плача, - образ Жорика вновь расхаживал по нашему дому на своих больших обезьяньих руках, и хохотал желтым своим смехом.
Однажды из «Саржаса» пришло письмо от главврача, в котором коротко сообщалось о смерти Жорика. Мама долго плакала и ее неловко утешал отец.
На полу валялось письмо с датой и местом захоронения, а по стенам плясали желтые блики, радостные и нежные. Может, именно так и выглядят души таких, как Жорик, несчастных, лишенных Богом всех радостей жизни, не знающих разницы между жизнью и смертью… Как маленькие желтые бабочки, прекрасные в слабости своей, выпускаемые чьей-то властной рукой в сезон лютых морозов, кружатся они в ледяной метели, безумные, летние, обжигает им крылья смертельная стужа, и падают они на наши стены желтыми бликами, хохоча от невыносимой этой несправедливости…