Какое небо было над головой! Фиолетовое небо. Канадское. Нигде Гриша больше не видал такого неба. А может раньше просто на небо не смотрел?… «Да нет же, смотрел, - убежденно думал Гриша, - Еще как смотрел, но ничего, кроме рваных облаков не видел».
Гриша любил природу, а в природе более всего остального любил он молодых девушек. Никакой оригинальности в этом, впрочем, не было. М-да! Сказать откровенно, он природу любил не какую-нибудь там, а только ту, где нет комаров и мошек, а девушек - только тех, кто был не толще черенка от швабры. Гриша от жизни многого не просил, но и мириться с такими предлагаемыми природными явлениями как неправильные девичьи пропорции, выходящие за рамки Гришиных представлений о красоте, не хотел. Или, к примеру, с вариациями звенящих и жужжащих окрестностей, заполненных выразительными стаями кровососущих вредоносных насекомых, сосуществовать в согласии тоже не собирался. «Нет и все! - думал Гриша,намазывая толстый слой отпугивающего крема и заливая свое любимое тело дезодорантами с картинками умирающих в муках москитов, - Не для того я рожден в страданиях, чтобы согласиться на такое форменное безобразие».
Порой он даже пытался думать по-французски. Почему по-французски? А почему бы и нет? Мысли по французски вызывали легкое томление во всем теле и казались не такими пустыми, как русские мысли... Мысли, витиевато сплетенные в соломенный узел, качались на длинных паучьих ногах и грассировали, возбужденные завораживающей мелодикой чужого языка. Мыслить по французски, не зная оного, было не просто, но Гриша преодолевал эти трудности легко.
Гриша был одинок. Его немногочисленные друзья пытались помочь ему в его одиночестве всей душой, и время от времени знакомили его с какой-нибудь хорошей девушкой. Самому-то Грише было ни много, ни мало - под 50, но, узнавая возраст предполагаемой подруги (от 35 до 40), он впадал в такое уныние, что более двух раз на встречи со "старухами" не ходил. Гриша о своем возрасте не говорил, честно предполагая, что строгие диеты и утренние зарядки делают его не по годам привлекательным и моложавым. Он был к себе весьма требователен. Он так думал. Он требовал от себя не есть после 7 вечера и спать не менее 7 часов в сутки, не ходить в баню без шапочки и не мыть руки средством для мытья посуды. Гриша осуждал неправильное, вредное питание. По его мнению, люди должны питаться гораздо проще, чем у них, у людей, заведено. «Ну для чего, скажите, - вопрошал Гриша, - люди придумали такое скотство, как поваренные книги? Ведь сказал им Бог – не творите себе кумира, так нет, сотворили, поклоняются ему, работают на него, думают о нем и тратят на него большую часть времени и денег. А что такое ваша русская еда – пельмени? (сам Гриша был выращен на пельменях будучи евреем) Ведь хуже ничего на свете придумать нельзя – мясо в тесте… Какая гадость! Ваши крестьяне вместе с рабочими (почему - наши?), во главе с вашим Лениным (ой, не могу!), нажрались вот так вот ваших неправильных пельменей и сотворили революцию. Потому что им ничего другого не оставалось после такой еды. Их мозги были перепутаны неправильными вибрациями, которые им подавал вконец ухайдоканный организм. Все катаклизмы революционные от неправильных направлений в питании тела. Тело должно питаться грамотно и достойно своего творца. Пища должна быть простой и надежной»… Гриша мог говорить об этом часами, подводя базу и для французской революции, и для китайской, но факт русской революции обижал его наиболее всех остальных, в силу перманентно негативного воздействия на Гришину судьбу и развития неблагонадежного окружения вокруг его тела.
Имея такие устойчивые принципы и глубокие убеждения, он, конечно, и к женщинам придирался очень сильно. И то ему не так, и это. Одна не обращает внимания, когда Гриша показывает ей расцветший кустик сирени или лаковый опёночек, выглядывающий из-под склеенных прошлогодних листьев. Другая смеется, когда Гриша поёт под гитару грустные чужие песни. Третья (и это уж полный кошмар!) не знает, что такое фаршированная рыба, и почему нельзя пить красного вина, когда ешь фаршированную рыбу… Однажды Гришу познакомили с худой художницей, которая - возьми и влюбись в него. Бывает такое. Она писала Гришу во всех его неординарных видах. Вот Гриша задумчивый сидит у окна и гладит воображаемую кошку. А вот Гриша стоит у березы и смотрит на фиолетовое небо. На берегу речки сидит Гриша в позе Роденовского мыслителя. Гриша у своей машины. Гриша на скамейке. Гриша, Гриша, Гриша… Но не тут-то было. Гришу на мякине, даже такой масляно-акрильной, не проведешь. Гриша тут же заподозрил в этом подвох и сбежал через две недели. На-все-гда.
Гриша хотел быть счастливым. Он старался. У него не получалось. А он хотел. Что же делать? Гриша подумал и привез в Канаду свою маму, которая была маленькой его копией. Вернее это Гриша был её копией. Впрочем, какая к черту разница. Гриша быстро заскучал. Но маму переправить обратно уже было нельзя. Мама решила и осталась навсегда. Гриша загрустил опять и пуще прежнего. Все, что мама не скажет и не сделает, раздражало Гришу еще больше, чем толстые, глупые женщины, желающие выйти замуж за Гришу. Сам Гриша был умный и худой. Он считал это своим главным козырем в борьбе за женское внимание. Он ошибался. Гриша даже затосковал.
А потом его осенило, и он решил купить себе кошку. Кошка будет ходить по дому и мяукать. А он, Гриша будет смотреть на нее, и думать – вот кошке у меня хорошо, значит, я хороший, и всё у меня будет хорошо. Гриша очень любил кошек. Любых. Весь его дом был заставлен деревянными, костяными, бархатными и стеклянными кошками. Они таращились изо всех углов немигающими глазами и следили за каждым Гришиным шагом. Но сейчас он хотел только голых кошек. С полным отсутствием шерсти во всех местах. Он думал, что такие кошки выглядят красивее из-за того, что кажутся невероятно худыми. Гриша выписал себе из Москвы пару кошек за большие американские зеленые деньги.Он из принципа не хотел покупать американских кошек, потому что все американские кошки- толстые и ленивые... А русские кошки выросли, отъелись и все их жировые складки обозначились на их голых телах без прикрас. Гриша совсем затосковал. Все вокруг были невероятно толстые, даже кошки, которых он раньше любил.
Гриша купил темные очки в костяной оправе и билет в синем конверте, и поехал отдыхать от такой жизни на Кубу. Гриша там хотел и остаться, потому что на Кубе много худых женщин и худых кошек, и стоят они очень дешево. Гриша их не любил, они его тоже, но он мог иметь их много и часто. Гриша носил яркие цветные рубашки и все думал, что если бы русские крестьяне и рабочие носили такие рубашки, то, может, им бы и пельменей не надо было бы, может они бы и царя не убили. Он так думал, потому что в цветных рубашках ему было хорошо. Он представлял, как товарищ Ленин (и сдался же он ему, Господи прости!) выходит на трибуну, лихо заложив ручку лодочкой за желтенький отворотец и, улыбаясь, ведет зорким оком по морю человеческих существ в веселеньких рубашках. Море кипит, радуги колышутся, броневики расползаются, как тараканы. Украдкой, пригибая горбатый нос к самой земле, короткими перебежками, пробирается к вождю злая Каплан, а Ленин стоит и улыбается. Он молод и хорош собой. Он весел. Так себе Гриша представлял историю. Потому что он свято верил, что нельзя есть мясо и тесто одновременно. Это засоряет голову. Гриша знал это и мог доказать любому неверующему Фоме, что нельзя-таки есть мясо и тесто в один живот!
Потом, как-то само собой Гриша про Ленина забыл, как, впрочем, и про пельмени, и про революцию. На Кубе он поуспокоился и зажил счастливо и беззаботно. Денег, заработанных им на землях, ранее принадлежавших индейцам племени Каюга-Маюга, хватило на то, чтобы продержаться на благодатных кубинских берегах столько, сколько требовало его подорванное несогласием с жизнью здоровье. На окне у него стоял железный слон, а на кровати лежала восточная черная кошка. Правда, женщины у Гриши не задерживались надолго. Они считали его немного с приветом и чаще двух раз на свидание к нему не приходили. Вскоре все деньги у Гриши кончились, а без денег женщины дружить с Гришей не хотели, и даже черная кубинская кошка сбежала от него к другому хозяину, а может и того хуже - к коту. Гриша подумал-подумал - и поехал обратно в бывшие северные владения Каюги-Маюги.
Он вернулся и посмотрел на свой покосившийся домишко. На пороге сидела его мама с орлиным пером в волосах, купала двух толстых кошек в худом корыте и напевала ненавистную Грише колыбельную песенку про розового поросеночка, который маму не послушал и пошел в лес погуляти. Поросенка, с таким же хладнокровием, как и козлика, съели серые ненасытные волки. Гриша затосковал, и хотел уж было превратиться в волка и съесть своих толстых кошек. Но тут его увидела мама и, издав горловой клич индейцев Каюга-Маюга, сказала: «Ну, вот и Гриша вернулся. Это самая верная примета, что скоро весна. Кысы-кысы-кысы. Где наш Гриша? А-гули-гули, кисули…»
Гриша немного подумал и решил превратиться в голубое облако. Сначала он подпрыгнул высоко, и уж боялся, что у него не получится, но ничего, получилось... Он поплыл над своим домом, мягкими боками цепляясь за битую черепицу, поплыл куда-то далеко-далеко, где за морями, за долами, за синими горами живет Василиса Прекрасная. Чем Василиса была так прекрасна, то ему пока было неведомо, но Гриша все - равно туда плыл, хоть и медленно. А торопиться ему уже было некуда. Плыл себе, да плыл. Там, далеко внизу ездили машины, ходили люди. Они были маленькие. «Какие маленькие…»,- подумал Гриша и поплыл чуть быстрее. Машины становились все меньше, людей вскоре и вовсе не стало видно. Гриша плыл в окружении таких же облаков, как он сам по фиолетовому-фиолетовому небу. Вскоре он позабыл, куда летит и зачем.
Он снова сидел у своего окна, выложенного по подоконнику оранжевым кафелем (оригинальной выдумкой в собственном исполнении), и смотрел на улицу, думая тоскливо: «Отчего же на свете так много толстых девушек, а тонких совсем мало? И зачем Бог придумал мух и комаров? И почему здесь небо фиолетовое?..» И так ему хотелось улететь далеко-далеко... в самый рай... где нет москитов и где все девушки худые и умные.