«Вот и нажрались опять» - подумал Таранов. То есть не подумал даже, станет он ещё о всяком думать, так просто отметил для себя. Глядя на гостей своих, находящихся уже совершенно в бессознательном состоянии, Таранов решил даже, что очень бы удивился, если бы кто-то остался хоть немного трезв. «Надоели хуже редьки» - говорил он себе, - «Ишь, ползают как кутята слепые, хоть сейчас всех бери за шкирку да к пруду. А в пруду карпы…»
- Гришка, оглоед! Карпов кормили?
В дверном проёме показалась голова Григория, от которой через всю гостиную крепко тащило керосином.
- Что изволите, барин?
- Я спрашиваю, карпов кормили сегодня?
- Ась?
- Рыбам давали, хрен глухой? Или накидался уже, ничего не соображаешь?
- Точно так, барин! Не извольте беспокоиться!
- А ну пшёл, оглоед!
Голова, привычно увернувшись от пущенного в неё стакана, скрылась за дверью. Так и не решив, сыты ли сегодня его карпы, Таранов снова повернулся к остальной компании.
Компания эта, впрочем, как и всегда, состояла из четы Козявкиных, представлявших собой всё местное общество. Глядя на супружескую пару, Таранов ловил себя на мысли, что он уже помнит наизусть каждую их чёрточку, видит насквозь их мысли, как свои. Вот и теперь у Козявкина, он знал наверняка, в нагрудном кармане две хозяйские серебряные ложки, а мадам опять мешала «Крепкий» с кедровым самогоном, отчего уже четвёртый раз засобиралась в уборную.
- Вас проводить, Матильда Карловна?
Мадам Козявкина нерешительно закрутила головой, затем туманный взгляд её остановился на Таранове. Она икнула.
- Вы, Иван, пардон муа, кажется пивовар? Вот и варите своё пиво…. Ик!
Таранов глядел вслед её нетвёрдо удаляющейся фигуре, и на душе у него становилось всё тоскливей. Он уже предчувствовал её возвращение, со всем последующим угаром поцелуев и объятий. Возможно даже, они сейчас будут близки, и возможно прямо тут, на полу или на столе, рядом с забывшимся супругом её…. А позже, прямо при нем, будут жалобы на мужа, слёзы, сопли, и подстрекательства к дуэли. «Он трус, он жалкое ничтожество» - станет шептать мадам Козявкина пивовару в лицо слишком горячими и слишком влажными губами, - «Вы бёз труда его застрелите, он слизняк, в жизни пистолета не держал. Ну будьте же благородны! Неужели моя честь для Вас ничего не значит?». И опять он станет склонять Козявкина стреляться, будет плескать ему в лицо «Крепкий» ПИТ, бедный Козявкин опять станет плакать, и потащится пешком к себе в усадьбу. А быть может, что и согласится на дуэль. Да только пока растолкуют Григорию, что такое секунданты, и пока он их разыщет, все уже станут до того пьяны, что не попадут с трёх шагов в сарай. Всё это было уже так много раз, Таранов уже и со счёта сбился.
Но в этот раз он решил форсировать события. Не дожидаясь, пока мадам управится со своими юбками и подьюбниками, пивовар схватил Козявкина за грудки и сильно тряхнул.
- Ну ты, жидовская морда, чего расселся!
Козявкин, хоть и сидел в совершенно противоестественной позе, и не имел, по всей видимости, сил, что бы её переменить, отвечал, тем не менее, голосом ровным и ясным.
- Я Вам, Иван Алексеевич, уже неоднократно говорил, что в роду Козявкиных евреев никогда не было.
- Это что же, я, выходит, вру? А вот пойдём-ка, братец, в сад, я тебе сатисфакцию-то устрою!
- Что, опять? А впрочем, как изволите….
Козявкин очень медленно стал подниматься, уронив при этом стул, и стянув со стола скатерть и всю посуду.
- Нет, не опять. В тот раз мы с пистолета стрелялись, а в этот из ружья будем. Григорий! Гришка, едрит твою так! А ну, где ружьё моё!
В дверях опять показалась голова, но теперь только после большой паузы она смогла произнести «Ась».
- Я вот тебе сейчас покажу «Ась», - сказал Таранов, примеряясь очередным стаканом – Ружьё сейчас наладишь и в сад доставишь. Ну, понял что ли?
Швырнув стакан, и, завершив таким образом диалог, Таранов сгрёб Козявкина в охапку и пошёл из дому.
В саду было свежо и приятно дышать после угарных комнат. Было раннее летнее утро, на траве и ветках лежала роса, а над прудом даже небольшой туман. Было ещё тихо, слышно было, как в доме орёт патефон. Дуэлянты, поддерживая друг друга, спустились с крыльца, и теперь стояли, приобнявшись, вдыхая воздух. На душе у каждого из них было хорошо и спокойно.
- Неужели ты действительно меня ненавидишь? – заговорил вдруг Козявкин, - или это из за Матильды?
- Да нет, Мотька тут и не причём совсем, - ответил Таранов, с каким то даже, удивлением, - Да и ты мне ничего не сделал, и наплевал бы я на тебя, просто жизнь такая вокруг, и тоска такая, что на любого готов с ножом кинуться.
- Но ведь можно же не так, Ваня, можно же любить!
И Козявкин обнял Ивана крепче, и в то же время как-то нежней.
- Да кого же ты, чудак-человек, здесь любить собрался? – печально сказал Таранов, - Странный ты сегодня, однако, Николаша….
- Кого угодно люби, всех люби! Такое возможно, такое очень просто даже, ты книжки почитай, ты поймёшь…. Я вот, тебя люблю.
- Книжки? Книжки – это да…. Помню, мамаша нам читывала…. Абрам родил Иосифа, Иосиф родил Иакова….
Таранов до того успокоился, что почти уже засыпал. Он стоял, поглаживая склонённую ему на грудь голову Козявкина, и, прикрыв глаза, наблюдал рассвет.
- Точно так, барин! Не извольте беспокоиться!
За спиной у дуэлянтов стоял Григорий, сильно качавшийся и опирающийся на ружьё. Все, и даже сам он, от этого крика вздрогнули и обернулись. Таранов, не придя ещё окончательно в себя, удивлённо озирался. Григорий громко икнул.
- Ты чего орёшь тут, ирод? – с удивлением в глазах спросил Таранов.
Григорий, с не меньшим удивлением во взгляде, протянул хозяину ружье, ещё раз икнув.
И, глядя в безумное и измятое лицо своего слуги, Таранов вспомнил вдруг все события ночи, отчего сделалось ему бесконечно тошно и грустно. Взгляд его упал на балкон. С балкона, перекинувшись через перила, смотрела на них мадам Козявкина. Мадам шевелила губами и делала, неизвестно кому, непонятные знаки.
И вдруг злость, безотчётная, бессмысленная злость переполнила Таранова. Вырвав у Григория ружьё, отчего тот немедленно упал, Иван кинулся к Козявкину.
- Ну что, Николаша, любовь, говоришь? А ну-ка, беги отсюда!
Таранов вскинул ствол. Козявкин не шелохнулся.
- Зайцем скачи, кому сказано, не то сейчас пристрелю!
Весь дрожа, Козявкин смотрел в лицо пивовара. Но страха не было в его глазах. Было в них что-то совсем отличное от страха, и слёзы катились из этих глаз.
Таранов взвёл курки и направил ружьё в грудь неподвижно стоящего Козявкина. Словно от наваждения, крутил Таранов головой, боясь опять увидеть этот светлый и пронзительный взгляд.
- Николя, кескё ву ди? – подала вдруг с балкона голос Мадам.
- Богом прошу, уходите! – закричал Таранов, закрыв глаза рукой, - Все уйдите, оставьте меня! В покое!
И тут раздался выстрел. Ружьё выстрелило, хоть и не висело с самого начала пьесы на стене, а валялось несколько лет у Григория в чулане. Таранов и тогда, и позже мог поклясться, что не нажимал на крючок.
Козявкин рухнул навзничь, но как-то мягко и бесшумно. От выстрела пришли в себя и Григорий и мадам Козявкина, причем последняя, очнувшись, чуть не свалилась с балкона. Таранов стоял неподвижно, как совсем недавно стояла его жертва. Он совершенно не слышал воплей овдовевшей-таки, Мадам, и раздавшегося по всему дому, отвратительного лая её мопсов. «Странно, совсем крови нет» - только и крутилось у него в голове. Первым к телу подошёл Григорий. Пристально посмотрев вниз, он наклонился, и начал расстегивать на Козявкине одежду. Вдова завопила громче.
- Что ты делаешь, изувер? – тихо спросил Таранов.
- Задохнулись барин – отвечал слуга, снимая с убиенного сюртук и принимаясь за сорочку, - чувств лишились, воздуху ему, стало быть, надо.
И тут на траву со звоном выпали две смятые пулей серебряные ложки.
Октябрь 2002
Заинтересовавшиеся предысторией, могут ознакомиться с ней в рассказе «Кое-что об Иване Таранове».