ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ежегодно 1 июля самой оживленной дорогой в Российской империи становилось шоссе, соединявшее Питер и Петергоф. Не стало исключением и 1 июля 1836 года. С раннего утра, несмотря на моросивший дождик и низкие тучи, плотно вставшие над шоссе до самого горизонта, десятки экипажей устремились из северной Пальмиры к северному Версалю.
Были здесь и двухколесные изящные кабриолеты столичных денди, и тяжелые семейные тарантасы степных помещиков, явившихся в столицу с чады и домочадцы. Легко неслись длинные ландо роскошных «львиц» полусвета. (Сами «львицы» по причине дождя не красовались под кружевными зонтиками, блистая, как обычно, глазами на рослых гвардейских кавалеристов, но прятались под кожаным верхом своих экипажей, уныло вдыхая сырой и довольно знобкий воздух).
Ближе к десяти часам утра все чаще стали мелькать кареты с гербами на дверцах, с ливрейными лакеями на запятках. Выглянувшее наконец-то солнышко проникало в золотисто-стеганые глубины карет, и тогда там вспыхивал алмазами фрейлинский «шифр» или загоралась алым иль голубым орденская лента.
То собирался Двор.
В половине одиннадцатого царица явилась в Куропаточной гостиной, где ее поздравили супруг и дети. Затем в торжественном полонезе императорская фамилия проследовала в Картинную галерею, где среди статс-дам и фрейлин в каком-то сонном оцепенении стояла и наша Алина в пунцовом фрейлинском платье, с розовою, унизанной жемчугами повязкой в волосах и с вуалью легчайшего газа, так смиренно прикрывавшей ее головку.
Склоняясь перед своей повелительницей, Алина густо вдруг покраснела. На миг, на единый лишь, но мучительный миг, ей показалось, что все смотрят на нее, что все знают о сегодняшней - такой странной, неизъяснимой и наверно все-таки грешной - ночи. Алине почудилось, что она летит в ледяную бездну.
Но царица улыбнулась ей ровно так же, как перед тем Мэри и целой веренице фрейлин в пунцовом и камер-фрейлин в темно-зеленом, и фрейлин великих княжон (своих дочерей) в синем...
Церемония продолжалась томительно долго. Дамы Двора приседали перед их величествами. Шелестели златотканые трены, императрица, в своем серебристом платье похожая на фонтаны за окном, стояла почти неподвижно, произнося одну и ту же французскую фразу благодарности. Всегда узкое и бледное лицо ее казалось осунувшимся и заметно носатым.
- «Она же немолода!» - подумала Алина как-то глубоко и почти с насмешкой. Тотчас она устыдилась этой мысли. И тут кто-то мягко сжал ее руку поверх кисти. Алина вздрогнула. Румяная и свежая, точно роза, графиня Бобринская (теперь уже в сказочных жемчугах) улыбнулась ей очень ласково и как-то по-особенному беспечно. Графиня тотчас отвела взгляд свой. Алина его проследила. Взгляд Бобринской, как и следовало ожидать, уперся в царя. Белесые глаза его равнодушно прошлись по Алине.
Сердце ее точно оборвалось. Она почувствовала себя обманутой, брошенной, обесчещенной. Прошедшая ночь представилась нелепым, стыдным и страшным действом.
Царская чета проследовала в Тронный зал к следующим гостям. Алина машинально двигалась в императорской свите, теперь бледнее самой царицы.
Сразу после поздравлений она убежала подальше в аллеи. Увы, всюду шатались праздные толпы! Алине казалось: все смотрят на нее теперь с презрением и злорадством. И не ее придворный наряд привлекал их внимание: черный широкий плащ-домино, положенный в Петергофе на маскарадах (а именно маскарадом считался сей праздник) скрывал ее пунцовое платье. Но лицо!.. Но глаза!.. Как же они ее выдавали!..
Не видеть его, не думать о нем, отомстить ему! Но как?.. Лишь теперь Алина осознала пропасть, что отделяла их, простых смертных, от небожителей, полубогов, которым она служила. С ней обошлись так, как обходится молодой барин с сенной девушкой в доме своей жены. Императрица не считала достойным себя ревновать к ней супруга!
- Все ложь! - твердила Алина, и слезы мешались с дождевою моросью на ее лице. - И Мэри, и эта Бобринская развратная!.. А Базиль?..
Она с нежностью - и впервые за несколько дней - вспомнила о Базиле. Вот кто ее бы не предал! Вот кто был бы ей благодарен1 Да что там «благодарен», - он бы любил ее!
- «Но боже мой, это ведь все мечты, мечты! Он же почти дитя...» - подумалось ей невольно. Впрочем, она отогнала эту мысль - вернее, догадку, тотчас напомнившую ей, что она уже не дитя, что она грешница!
- Итак, я не посмею ему открыться, - сказала Алина себе вдруг очень холодно и спокойно. Эти слова точно оборвали в ней натянутую струну. Она как-то спокойно и безнадежно, устало посмотрела вокруг. Среди темной мокрой листвы без всяких проблесков мелькало серое море. Итак, Алина зашла в самый дальний уголок Нижнего парка, где отлив обнажил дюны. Гряды грязного песка и мутные лужи подступали к самым деревьям.
- «Вот жизнь!» - подумала Алина и хотела уж повернуться в аллею, как вдруг ее обняли за плечи властно и прижали к сырому черному плащу.
- Государь! - вскричала Алина.
- Тише, тише, глупенькая моя...
Из записки д,Антеса к барону де Геккерну (июль 1836 г.): «...Так что, мой дорогой отец, ты сам понимаешь и представить не можешь, как я скорблю, что служба разлучает меня с тобой; вот уже месяц я маюсь на этих несносных маневрах под Красным Селом и ночую в избе, и так вдали от тебя и от твоих благодеяний, мой дорогой и самый преданный друг! А также вдали от той, которая... Мы только переписываемся через ее горничную Лизу, несносную рассеянную вертушку, и узнай ее муж, этот ревнивый урод... (Я разумею, конечно, не Лизу, а божественную мою... ). Кстати, сюда замешалась еще одна дама, вернее, девица - хотя, впрочем, это понятие для нее уже относительное... Удивляюсь, право, за что вы все так меня любите, - и ты, и эта особа. (Хотя, конечно, разницу между вами я понимаю, и только ты, мой друг, будешь в моей жизни всегда и всем!)
Присланный тобой зеленый халат как нельзя кстати, я в нем вылитый турок, особенно когда я курю трубочку, - твой же подарок! Мне придется доказать тебе мою благодарность. Я готовлюсь. Так берегись!
Коко Трубецкой поведал мне, будто бы наш министр переменился с своим Дондуковым и теперь у него какие-то делишки с графом Протасовым. Впрочем, этот последний не лучше предыдущего, - такой же толстый дурак. В любом случае, кланяйся от меня всем троим.
Здесь много говорят о фаворе этой Головиной. И что государь в ней нашел? Хотя понимаю: моя новая пассия вовсе не красива: желта, как испанка, суха, - но пылкость какая! Может быть, ты уже догадался, о ком я?
Но не ревнуй: у нас с тобой особые отношения!
На этом, дорогой отец, дозволь откланяться.
Обнимаю тебя, твой Жорж.»
- Надоел, надоел мне свинский ваш Петербург; вон отсюда!
Слова эти, произнесенные хрипло и с жаром, заставили Алину недоуменно вздрогнуть. Она глянула из беседки и увидала сквозь пляску ночной виноградной листвы круглый профиль поэта Жуковского. Но голос был не его, - слишком крепкий, яростный. Жуковский и этот кто-то мимо прошли, и Алина тотчас забыла о них. Она ждала здесь его! Издали со стороны павильона слышались мерные звуки музыки. Там, среди тысяч свечей и десятков танцующих пар был он, ее любимый и повелитель. Или он уже крался окольной тропинкой, по ее следам, сюда, - чтобы обнять всегда так внезапно и крепко?..
Вот уже три недели не прекращались эти волшебные, странные встречи, когда за минуту до этого величественный и недоступный, он вдруг условленным меж ними знаком, движением пальцев правой руки, давал ей понять: пора! И через минуту она исчезала, то поднимаясь к себе, то скрываясь в дальней, обговоренной накануне беседке. Она ждала; он являлся, счастливый и страстный, похожий на юнкера чем-то, - на мальчишку юнкера, сбежавшего на свиданье.
А как строго и как забавно пытался он это скрыть от нее! И она поддавалась этой игре. И лукавила с ним только в этом. Он казался ей всемогущим не своею царскою властью, но мощью взрослого, уверенного в себе мужчины, который наслаждается в ней тем, что сначала так смущало ее, - этой ее наивностью и этим истинным чувством преданности и жертвенности с ее стороны, которых он не может не чувствовать. Он же ведь так умен!..
Вот он скользнул незамеченный (а ведь такой рослый!) в виноградную резную листву, слушал мгновенье ее дыхание, обнял внезапно, и точно губами - поцелуем подхватил тихий ее вскрик испуга.
Они целовались торопливо и страстно.
- Сегодня... жди, - шепнул тихо, томно...
По какому-то суеверному чувству Алина не писала в дневник всего, что случилось с ней за этот сумасшедший дождливый июль. В дневнике за тот день она написала:
«6 августа, четверг. Днем парад по случаю отъезда государя. Парад удался плохо, многие офицеры на гауптвахте. Вечером восхитительный бал в здании Минеральных Вод на островах. Был весь Двор. Мэри как-то грустна. При разъезде я оказалась на крыльце неподалеку от мадам Пушкиной. Она в широком палевом платье с серебристо-серой косынкой на изумительной своей шее необычайно как хороша была. Прислонившись к колонне, она ждала экипажа, а вокруг нее увивалась гвардейская молодежь, все больше кавалергарды. Был, конечно, д,Антес, который взял у мадам Пушкиной букетик фиалок и стал немилосердно его щипать, гадая вслух, любит ли она военных. Ужасная пошлость, но его прекрасная дама смеялась от души. Оказалось, что она военных вовсе не любит. Д,Антес надулся, точно ребенок. Кажется, даже слеза блеснула у него в правом глазу.
Мадам Пушкина посмотрела на него вдруг без тени улыбки.
Несколько поодаль, у другой колонны, стоял и муж ее, мрачнее тучи, и глядел прямо перед собой.
- Карету Пушкина! - прокричал швейцар, наконец.
- Какого Пушкина? - переспросил густой кучерский голос со стороны карет.
- Сочинителя! - ответил швейцар.
Лицо поэта при этом слове передернулось.
Как жаль мне бедняжку Мэри! Впрочем, д,Антес так манкирует выгодной партией ради увлечения женщиной замужней и многодетной, что начинаешь невольно уважать его чувство.
Завтра государь уедет инспектировать военные поселения в Новгородской губернии, - и на целый месяц!..»
Из письма Жоржа д,Антеса барону Геккерну: «Итак, мой дорогой и любимый родитель, можешь меня поздравить: и я теперь почти что отец. Она (не та, что люблю, но та, которая любит) объявила мне вчера вечером новость, которой я, понятное дело, совсем не обрадовался, а вовсе напротив, и теперь не знаю даже, как быть. Она ждет ребенка! И этот ребенок - мой...
Я не успел тебе вчера объявить об этом. Однако новость так меня жжет, что вот пишу тебе. Я снова на гауптвахте. Царь вернется через три недели, но в гвардии порядки и без него остаются такие злые... Правду сказать, я немного и виноват: закурил в строю. Но честное слово, я в таком состоянии нынче! Ты одно мое утешение, одно на тебя упование, - на твой холодный опытный ум и горячее ко мне сердце. Увы, я не радую тебя и, кажется, на этот раз я всерьез запутался.
Что делать?
Неизменно твой Жорж.»
Заметы на полях: «Как только Наталия Николаевна, оправившись после родов, вновь стала выезжать (это случилось в июле 1836 года), д,Антес продолжил свои ухаживанья. Характер его отношений с ее сестрой Екатериной пока ясен не до конца. Долго считалось, что связь с ней началась у д,Антеса где-то тогда же, в июле. Вряд ли Екатерина не понимала, что все чувства д,Антеса направлены на ее сестру, однако страстная по натуре, она безрассудно отдалась порыву своего чувства и со временем приобрела все доверие и даже снисходительную любовь д,Антеса. Будущий и для всех неожиданный брак ее с ним, однако, вряд ли можно назвать счастливым...» З.Д.Захаржевский, «Последний год Пушкина.»)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Лишь государь отбыл - и Алине объявлено было, что дежурства ее при особе ея величества слишком часто случались в последнее время, а посему ей полагается отпуск на три недели. Она может располагать собою по своему усмотрению. Алина отлично поняла: не только интимные вечера у императрицы, но даже и общие церемонии при Дворе оказались на время ей недоступны.
Ее это только обрадовало: значит, к ней отнеслись серьезно.
Алина тотчас поехала к Мэри.
- Я понимаю, дорогая: тебе теперь скучно, - сказала Мэри, погрустнев всем лицом. - Прежде ты чаще у нас бывала...
Алина смолчала: это была очевидная правда. Между тем, Мэри казалась ей уже девочкой.
- «Какое мне в сущности дело», - подумалось ей. - «До этих шпилек ее, до нее самой и вечных ее разговоров о Жорже? Отношения их сейчас видны; да и нет у них никаких отношений! Только ребенок может придавать такое значение взглядам, словам... А эти вечные ее недомолвки, полунамеки, точно Мэри что-то известно такое, что известно также и мне, - и даже известно ей больше... Право, мне скучно с ней!»
Алина с грустным каким-то удивлением вспомнила о недавнем своем чувстве к д,Антесу, - вспомнила и дядюшку вдруг зачем-то, и эту его беготню в исступленьи по кабинету.
- А ты знаешь, я вчера отказала Жоржу, - не сдержалась, сказала Мэри и улыбнулась гордо, точно поведала о великой своей победе.
- В самом деле?! - Алина искренне удивилась.
- Ну да1 Он снова, было, начал к нам ездить, и все такое. Но я преотлично знаю: за месяц, что он у нас не был, мадам Пушкина отказала ему или, вернее, осталась верна своему бешеному арапу. Короче, я вовсе не собираюсь кого-нибудь замещать в его этом сердце!
- Кто же сейчас твой избранник?
- Обойдемся пока без них! - сухо отрезала Мэри. Алина вспомнила тут о Базиле:
- Осоргин бывает у вас?
- Он, верно, будет и нынче, - сказала Мэри надменно, но с любопытством взглянув на Алину. - Однако не его же мне полюбить, даже и с горя?
- «В самом деле», - подумалось Алине. И она поскорее уехала.
К чему эти встречи теперь? Зачем?..
Лишь теперь Алина поняла, что такое эта ее «свобода». Дома дядюшки она избегала, во дворце ее едва терпели. Она вызывала придворную карету и ехала в театр, на вернисаж, в магазин, - ах, куда-нибудь!.. Душа ее была тревожна, каждую ночь снился ей он. Алина ждала государя, веря: он возвратит ей то упоительное волнение полускрытого счастья, которым она жила весь этот последний месяц. Однако сердце теснила неотвязная, странная ей самой тоска.
Как-то на вернисаже возле одной из картин она увидела злую фигурку Пушкина. Он, как обычно, был одет небрежно до невозможности, в какой-то странной бекеше в красную и зеленую клетку; одной пуговицы на хлястике не хватало. Рядом стояла божественная его Натали в палевом платье с черным бархатным корсажем и в соломенной широкополой шляпе. Этот выдержанный в итальянском духе наряд еще больше подчеркивал странно печальный косящий взгляд ее, точно исполненный укоризны. «Кружевная душа» - вспомнила Алина прозвище Пушкиной в свете. Рядом с ней была в темно-бронзовом смуглая ее сестра Катрин, несколько сухопарая, и еще одна белокурая дама с быстрыми голубыми глазами, в лилово-синем, цвета лесного колокольчика, платье. Ее Алина еще не знала.
- Так познакомьте нас! - громко сказала дама, и Пушкин, издали было поклонившийся Алине, подошел к ней, дернув толстыми губами.
- Вы скучаете? Мы тоже. Пойдемте вместе скучать!
Он подвел Алину к дамам. Незнакомка звалась Идалиею Григорьевной Полетикой.
Удивительно свежая и смешливая, с улыбкой пленительной и живой, она была почти красавица. Но что-то тяжелое показалось Алине в подвижном ее лице, - наверное, слишком веский, готовый дрожать подбородок.
Полетика тотчас затараторила, закружила Алину, осмеяла вернисаж, и погоду, и скуку. Через минуту Алине уже казалось, что она знакома с Полетикой вечность. Ее злой и веселый взгляд на мир покорил Алину.
-«Право, с этой женщиной можно ничего не бояться в свете», - подумалось ей.
- О, идите же к нам, милый Пьер! - закричала Идалия Григорьевна вошедшему в зал высокому черноусому кавалергарду. Тот с видимым смущением подошел.
- Познакомьтесь, Алина: это самый добрый и самый скучный человек в Петербурге!
- Петр Петрович Ланской, - сухо поклонился военный.
- Чем это вы так недовольны? - сразу спросила его Полетика, чуть нахмурясь.
- Ничем. Наверно, погодой, - сухо ответил он.
Пушкин от них отошел, и Алина вдруг почувствовала тревогу. Она исходила от всех здесь. Безмятежной казалась одна Натали.
В вестибюле к ним подошел д,Антес. Полетика бросила руку Ланского и взялась за него. Катрин вспыхнула. Д,Антес смотрел своими неподвижными голубыми глазами на Натали.
Мимо промчался Пушкин. Белки глаз его на смуглом лице, казалось, светились.
Из дневника Алины Головиной: «Госпожа Полетика - пожалуй, почти такая же романтическая фигура в нашем свете, как сама графиня Самойлова. Уже история ее рождения - страница романа Дюма. Отец ее, граф Григорий Строганов, был посол наш в Мадриде полвека тому назад и прославился даже в Испании как первый любовник. Говорят, лорд Байрон имел в ввиду его, когда писал свою знаменитую поэму о Дон-Жуане. Среди прочих жертв графа Григорья оказалась жена посла португальского графиня д,Ега, мать которой кстати также была известною поэтессой. Графиня очутилась в интересном положении. Случился скандал, граф д,Ега, кажется, выгнал жену, а через положенный срок на свет явилась моя новая знакомая - Идалия Обортей. Вскоре после того графиня д,Ега стала графинею Строгановой. Это та самая милая, несколько взбалмошная старушка графиня Юлия Петровна, что всем известна своей рассеянной добротой и вторым подбородком при еще отличной фигуре.
Идалия Обортей была рождена, увы, еще вне законного брака, но воспитана как законная дочь. Наконец, она сделала партию не столько блестящую, сколько чрезвычайно выгодную во всех отношениях. Супруг ее господин Полетика - богатый кавалергард и добродушнейшее создание. В свете его зовут за незлобивость Божьей Коровкой. Однако жена его по заслугам зовется Зудой. Да, бедняге Божьей Коровке, должно быть, не сладко приходится со своею веселой и злой на язык законною половиной. Кажется, в ней есть характер и острый, весьма приметливый ум. К тому же к друзьям своим она относится восхитительно пылко.
Мы проболтали весь вечер в ее зеленой, похожей на рощу гостиной, не слыша, как барабанит осенний дождь в высокие окна. Были также д,Антес, Ланской и барон де Геккерн. И хотя сей последний, маленький и плешивый, щебетал и егозил не меньше хозяйки, я все же почувствовала кое-что. Что же, однако? Во-первых, мадам Полетика явно неравнодушна к д,Антесу. Но во-втроых - и это, возможно, как раз во-первых - она еще более ревниво неравнодушна к месье Ланскому. Она всеми силами показывает перед ним свое увлечение Жоржем. Тот отвечает ей, но точно сквозь сон и часто раздраженно. Мысли его явно не с ней, - и это очень заметно.
Один раз Идалия Григорьевна оглянулась с торжеством на Ланского (Жорж как раз положил ей голову на плечо), - но бравый кавалергард равнодушно смотрел в камин. Лицо ее мгновенно отразило растерянность, но тотчас брови сдвинулись очень резко, и она бросилась кокетничать вовсе напропалую, - так что даже поцеловала Жоржа в макушку.
Посол ехидно заметил, что поцелуй этот вовсе не достоин их возраста, - он слишком уж материнский. Ланской, прищурясь, посмотрел на Полетику. Та вспыхнула.
Не очередной ли треугольник любовный передо мною?..
Весь вечер говорили милые пошлости, но мне было весело. Когда стемнело, вместо свечей зажгли большую лампу, матовый шар которой сиял посреди зеленых сумерек и пальм, как луна над тропическим лесом. Огонь в камине пылал, точно костер. По стенам дергались наши огромные тени. Мне казалось порой, что мы какие-то древние люди, остановившиеся на ночлег среди дикой природы, и что мы - ее часть, как деревья, цветы, как дети, и что страстям предаваться естественней, чем мечтаньям...
Послезавтра он, наверно, вернется...»
Заметы на полях: «Полетика Идалия Григорьевна, урожденная Обортей, - одна из великосветских знакомых Пушкина, родственница Наталии Николаевны. Она сыграла огромную и до сих пор не вполне ясную роль в раскручивании интриги, приведшей к роковой дуэли поэта. Прожив очень долгую жизнь, она до конца своих дней сохранила неуемную ненависть к Пушкину и уже дряхлой старухой приехала плюнуть на его памятник. Причина ее ненависти к поэту точно не установлена до сих пор.» («Словарь друзей и врагов Пушкина»)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Дождь лил с утра ледяной, беспрерывный. Стук капель о стекла, о жесть подоконников раздавался во всех залах, комнатах, переходах, и этот настойчивый стукот не могли заглушить ни толстые стены, ни портьеры, ни шорох платьев и всегда во дворце тихий, как гудение пчел, людской говор. Государь вернулся! И точно не три недели, а три года не вставало солнце над Петербургом, - вернее, над той его частью, что вращалась вокруг Двора. Возвращенье царя заставляло сердца придворных каждый раз сжиматься в непонятном, детском каком-то волненьи: каждый раз им казалось, что наступает новая, иная эпоха. И тогда привычная зависимость от движенья бровей, от скоса зрачков белесых державных глаз ощущалась вдруг ими по-свежему остро. Сколько маленьких драм происходило в сердцах и головах людей, - людей, порою пустых, порою холодных! Что ж, вновь на минуту казалось им, что в самом деле будут серьезно решаться и рушиться судьбы, то есть карьеры, то есть все, чем жив иной человек в земной сей юдоли. Проходило, однако ж, дня три, - и рутина буден, пусть и Двора, смывала с душ это почти весеннее тревожное возбужденье. Судьбы, то есть карьеры, то есть все, чем здесь жили, устраивались большею частию постепенно, плавно, почти незаметно. Порой оставалось место даже для чувства...
Весь Двор и чины первых трех классов явились к половине одиннадцатого во дворец на августейший выход. Придворных дам собрали в Малахитовом зале - главном салоне императрицы. Отсюда двери вели во внутренние покои, где сейчас находился он!
Алина смотрела вокруг, точно впервые видя и эту тяжелую роскошь раззолоченных сводов, и лица знакомых дам, закованных в платья с длинными тяжелыми шлейфами.
Мэри хотела к ней подойти, - Алина отвернулась, как бы не заметив движенья подруги. Бобринская проплыла мимо, шепнув ободряюще:
- Вы прелестны!
Огромный рубин на ее корсаже горел, как кровь.
- «Боже мой, сейчас он выйдет!» - подумала Алина. Но отчего-то именно теперь, когда их разделяло несколько шагов и минут, ей вдруг страшно стало увидеть его, точно все - все мечты, которыми она жила эти три недели - было несбыточной, грешной грезой и что все это знают и смотрят теперь на нее с тайным презрением и с каким-то даже злорадством...
Часы на камине прозвенели двенадцать раз. От первого их удара Алина вздрогнула, точно от ожога.
- Их императорские величества1 - неумолимо загремел голос Литты. А Воронцов-Дашков с вечной своей странной улыбкой на круглом лице ударил трижды золоченым жезлом о пол.
Толпа дрогнула и мгновенно распалась надвое. Литые двери раскрылись...
Полноте - можно ли так волноваться? Ведь Алина почти спокойно (казалось ей) ждала его возвращенья... Но нет - вся тревога, весь непонятный страх (ей позже казалось, что это был страх предчувствия), и эти сны трех недель, и эта пустая без него явь, - короче, все, все, что наверно гнездилось в ней каким-то недугом, который обнаруживал себя нервическими припадками, - все это (и бог его ведает, что еще) поднялось в ней, сдавило горло...
Приседая, она качнулась: какая малость!
Государь, нахмурясь, мимо прошел.
- И больше я никогда не хотел бы повторять этого вам, девице неглупой, - той же ночью заключил государь свою холодную речь. Потом он, все-таки улыбнувшись, привлек ее, ласкал, - впрочем, без поцелуев; и теперь Алина ясно понимала, что он так наказывает ее.
- «Зачем я связался с этой дурехой?» - подумал он между прочим. - «Надо кончать все это!»
Когда Николай ушел, Алина долго сидела среди раскиданных подушек. Она хотела, хотела верить, что царь все же встревожен ее бестактностью. Но, с другой стороны, что же ему скрывать? О романе их знают все, даже императрица, и он требует от нее лишь соблюденья внешних приличий. Это же так понятно...
- Нет, он не любит меня! - вдруг сказала Алина решительно, горько, тихо. Она поджала ноги и недвижно сидела так, ни о чем уж не думая, не жалея, а только сживаясь всем существом с этой открывшейся перед ней истиной.
Окно стало бледнеть. Внимательные предметы обступили ее.
Алина застыла.
Она вдруг вспомнила, что идти ей некуда.
Заметы на полях: «Русский царь - восточный деспот и в отношениях с женщинами. «Еще ни одна не посмела ему отказать!» - заметила не без гордости одна моя петербургская знакомая. - «И вы?» - «О, поверьте. Мой муж никогда бы мне не простил, если бы я царю отказала...» - был ответ этой впрочем весьма добродетельной дамы.» (А. де Кассен, «Петербург в 1838 году»)
Из письма Жоржа д,Антеса барону де Геккерну: «Мой бесценный друг! Я снова на гауптвахте. Всему причиной на этот раз проклятая простуда: я почувствовал себя еще утром нехорошо, ты помнишь, и поехал на смотр не верхом, а в нашей карете. Оказалось, офицеры не имеют на это права! Их долг - умереть от насморка на коне. Короче, я снова под этими мрачными сводами и у меня предостаточно времени скорбеть о воле. Вы, люди штатские, - конечно, люди смешные (не отнеси только эти слова на свой счет, мой милый!). Самая очевидная нелепость вроде полуобморока смуглой Головиной повергает вас в трепет. Что же с того? Отчего весь Петербург кричит об этом и будет кричать еще неделю? Уж верно, она получила за это головомойку почище моей гауптвахты. Надо же быть слепой дурой, чтобы увлечься человеком, который... Ну да ты меня понимаешь!
Мне ли, однако, ее осуждать, если я сам влюблен пылко и глупо, и почти безнадежно, и я в отчаянии гоню мысль о том, что нашим сердцам не суждено соединиться!
Впрочем, я уверен, что известная особа любит меня, и госпожа И.П. убеждала меня в этом весь вчерашний вечер у Бутурлиных. Там была и она, и ее сестра, о которой тебе, увы, также известно много горестных истин. И она - эта сестра - объявила мне, что не считает ошибкой одно печальное обстоятельство (ты знаешь, какое), то есть ребенок в назначенный час явится, а на мнение света ей наплевать. Она почти устроила сцену мне, и если бы не люди вокруг, эта бешеная вцепилась бы мне в волоса.
И еще: она пригрозила, что расскажет все ей!
Среди вечера дверь открылась, вошел ее муж - сущий дьявол из преисподней, - и все трое мы невольно затрепетали, честное слово!
Так что после этого все волнения света вокруг графини Головиной кажутся мне сценой из водевиля. В каком-то безумии нынче, оставшись один, я написал записку И.П., и знаешь ли что: прежде, чем передать ей эту записку, прочитай ее сам, и если она покажется тебе хоть немного опасной для нас (то есть безумной), - порви ее. Я всецело доверяю тебе, твоему замечательному уму, мой лучший, мой самый надежный друг!
Твой Жорж.»
Записка д,Антеса к Идалии Григорьевне Полетике: «Примите (в знак нашей всегдашней приязни, и больше) эту не записку, - нет, эту мольбу! Я вне себя, и вы меня, конечно, простите, но я заболел и опять под арестом к тому же, а это много досуга, и значит рассеяться нельзя никак. Я пишу эти строки и почти рыдаю (хотя на самом деле - вы знаете эту мою манеру - в таких случаях я громко, без удержу хохочу), - так вот, я теперь хохочу, как безумный, и обращаюсь к вам с мольбой о помощи, которую только вы по вашей близости к известной особе способны мне оказать.
Ваш ум да подскажет вам путь. Я же готов на все, - готов бросить службу, готов скомпрометировать ее и себя; я готов, наконец, жениться! Объясните ей это, как сумеете только вы, - красноречиво и трогательно-откровенно.
Будьте снова ангелом моим во спасение и в залог памяти, и всего.
Вечно у ваших ног
Жорж де Геккерн.»
Эту записку посол, конечно, тотчас бросил в камин.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
...Еще во сне Алина почувствовала, что выпал снег, - тот первый октябрьский снег, что растает уже к полудню. И еще Алина услышала голос, спокойный и ласковый женский голос, очень знакомый, - но чей?.. Алина его не узнала. Голос сказал ей в самое ухо, пока глаза бежали по белесым приснившимся полосам, - таким подвижным и беспокойным, точно это были волны не снега, а моря. Голос сказал что-то очень короткое, смысла чего Алина разобрать не успела, но что успокоило ее тотчас.
Она открыла глаза и по яркому свету, пробившемуся сквозь шторы, поняла, что сон был в руку: снег действительно выпал. Кисейные шторы чуть разошлись; ясно белела крыша дома напротив. Звук голоса, услышанного во сне, сразу забылся, и Алина даже не поняла, отчего настроение у нее такое свежее, отчего ей так спокойно. Она все приписала первому снегу, этому урочному обновленью грязной земли. Но с интересом и удовольствием Алина оглядела свою новую спальню, - ту, что отделал для нее дядюшка в первом этаже вместе с пятью другими комнатами.
Своды комнаты едва тронула кисть живописца: гирлянды зеленого винограда змеились по бледно-желтому фону, сплетаясь в центре, откуда спускалась легкая люстра розового стекла. Полог у кровати клубился только над изголовьем, прозрачный, точно фата невесты. Стены по новой моде были затянуты английским ситцем с букетами полевых цветов и колосьев.
Большое напольное зеркало в золоченой готической раме казалось здесь не очень уместным. Алина с удовольствием выставила бы его отсюда, как постороннего человека. Но в него было так удобно смотреться перед балами и после них, отмечая победоносную роскошь своих нарядов и изменение выражения лица.
Следить за своим лицом в зеркале было порой так увлекательно! Часто, глядя на свое отражение, Алина спрашивала себя, что бы сказала она об этой молодой женщине, встретив ее где-нибудь. Нужно заметить, чаще всего Алина вынуждена была признать эту женщину не красавицей, но очень все-таки интересной.
На прощание царь подарил ей золотую шкатулку со своим изображением внутри и сказал:
- Это шкатулка для наших общих воспоминаний. Надеюсь, вы будете очень осторожно ее открывать и лишь для себя?
Алина молча присела в глубоком, отчуждающем реверансе.
Да, печальная истина ее отношений с царем и последовавший разрыв, и странное замужество, - все это изменило в ней так многое...
Из дневника Алины Головиной: «Вчера я узнала тайну дядюшки и Базиля. Теперь-то я понимаю, на что так часто намекала мне Мэри. Странно, но за последний год нервы мои стали, точно стальные. Я слишком многое пережила уже, и как знать, - быть может, новое мое открытие даст, наконец, надежду мне на покой? И все же; и все же; и все же...
Итак, расскажу себе (не потомству!), как все было.
Недавно Глаша рассказала мне о потайной двери, что выводит из библиотеки на черную лестницу. Мне не хотелось беспокоить дядюшку, проходя через его кабинет, и вчера, наконец, я ею воспользовалась.
Надобно сказать, лестница темная, ледяная. Я быстро прокралась к заветной двери (вся эта таинственность развлекала меня), чуть приоткрыла створку, прислушалась.
Но не успела я еще ничего толком расслышать, как что-то серое, быстрое, узкое мелькнуло у моих ног. Крыса! Я вскрикнула и скакнула в комнату... Базиль в одной сорочке и дядюшка в халате так и застыли на широкой софе. Белые, страшные...
Не помня себя, я бросилась вон.
Потом, уже дойдя до зала, я стала очень сильно смеяться. Я хотела сдержаться, но смех прямо корчил меня, корчил до колик. Я бросилась на диван и вдруг разрыдалась. На шум прибежала тетушка. Я снова начала хохотать, как безумная. Я каталась по дивану и укусила стакан с водой. Меня снесли в мою комнату.
И вот я решилась: итак, Базиль - мой муж!»
Эта последняя фраза покажется нам очень странной. Однако Алина решилась добиться независимости во что бы то ни стало, а в ее положении это могло быть только замужество. Да, лишь замужество сделает ее хоть как-то свободной! Замужняя дама может одна ездить, куда угодно, над ней нет опеки глупой какой-нибудь тетушки; она свободна! К тому же такой, как Базиль, вряд ли станет ей докучать.
Вряд ли даже захочет...
15 октября состоялось бракосочетание, а через день лакей в ливрее объявил:
- Господин Осоргин с супругой!
И Алина в платье бледно-зеленого шелка, усеянном узором из мелких почти черных роз, впервые с бриллиантами на голове (как положено лишь замужней даме) об руку с Базилем Осоргиным явилась в гостиной баварского посланника Лерхенфельда.
Из письма барона д,Антеса барону де Геккерну:»Вчера я провел весь вечер наедине с известной тебе дамой, но когда я говорю наедине - это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской, почти час. Можешь вообразить мое состояние... В общем я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание...
Вот мое мнение: я полагаю, что ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра, что тебе совершенно необходимо с нею поговорить... Ты расскажешь о том, что со мной вчера произошло по возвращении, словно бы был свидетелем: будто мой слуга перепугался и пришел будить тебя в два часа ночи... и что ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду (мужа там не было). Это только докажет, что я тебе о вечере не говорил, а это крайне необходимо, ведь надо, чтобы она думала, будто я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь ее лишь как отец, интересующийся делами сына; тогда было бы недурно, чтобы ты намекнул ей, будто полагаешь, что бывают и более близкие отношения, чем существующие, поскольку ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по ее поведению со мной, такие отношения должны быть.
Словом, самое трудное начать, и мне кажется, что такое начало весьма хорошо, ибо, как я сказал, она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен заранее.. Еще раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо, если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведет, я сойду с ума.
Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее...
Прости за бессвязность этой записки, но поверь, я потерял голову, она горит, точно в огне, и мне дьявольски скверно...
Целую тебя,
Ж. де Геккерн.»
Из дневника Алины Осоргиной: «18 октября. Итак, вчера состоялся первый мой выезд в качестве уже не девицы, но дамы.
Баварский посланник и супруга его - люди посредственные; вечер обещал быть ужасно скучным. Однако же мне представился случай встретить там две милых моему сердцу души и подслушать разговор, который может иметь самые романтические последствия.
Но все по порядку. Не желая привлекать к себе досужее внимание - на меня все еще смотрят многозначительно, - я ушла из салона и добрела, наконец, до дальней гостиной, почти совершенно пустой. У среднего окна спиной ко мне стояла девушка, очень стройная, в белом платье с широким кремовым поясом. Черные блестящие, но совсем негустые волосы ее были стянуты в тугой пучок на затылке. И нестерпимый этот пучок, и опущенная головка, и простое белое платье с рукавами, узкими у плеча, но пышными у запястий, - все в ней было такое поникшее. Она казалась мне лилией, извлеченной из родной ей воды. «И у нее, верно, горе!» - решила я и попыталась неслышно мимо нее пройти. Но девушка оглянулась. Это была моя Мэри!
- Отчего ты грустна? - спросила я, растерявшись.
Мэри провела рукой по лицу, как бы снимая с него длинную паутинку.
- Если хочешь, я буду с тобой откровенна, - тихо сказала она. - Не сочти это глупым жеманством... Ах, я несчастна! - вскричала она вдруг и резко отвернулась к окну.
- Милая, что с тобой? - я обняла ее нежно. - Поверь, тебе лучше выговориться! Так что же стряслось?
- Ты знаешь, ведь я отказала Жоржу! Он две недели уж к нам ни ногой. И вот за эти несчастные две недели я поняла: я люблю его больше, чем думала! Ах, какая же ты счастливая, что увлекалась им так мимолетно!..
Она тихо заплакала, но тотчас продолжила говорить, утирая слезы. Голос ее прерывался:
- Горько! Горько думать, что этот человек уже мог быть моим; что я сама ему отказала; что, наконец, я ему безразлична...
Она помолчала, вздохнула, потом продолжила с гордою, ледяною миной:
- Только что я узнала от мадам Полетики, его бывшей любовницы, которая по привычке еще ревнует его ко всем, - узнала вещь страшную. Он любит мадам Пушкину, но у него роман и с сестрою ее Катрин! При этом он сватается ко мне; при этом я люблю его; при этом Катрин его любит также! Но он теперь весь в своем чувстве к этой безмозглой льдине, к Натали, а она над ним, верно, смеется! Мы же с Катрин, как дуры, как дуры!..
- Милая Мэри! - сказала я как можно ласковее. - Поверь: опытные мужчины умеют лишь играть в любовь.
- Да, но он не играет, он любит! - почти вскрикнула Мэри.
Бедняжка! Что могла возразить я ей?
- Не ты одна несчастлива, дорогая... - вырвалось у меня.
- Да? - спросила она с надеждой. Мэри глянула на меня украдкой, но взгляд этот был, как игла. Ах, вот значит что! Она сейчас так убивалась, но и на миг не забыла светской своей привычной злости и этого гадкого любопытства, которое будет меня преследовать, верно, всю жизнь... Я вспыхнула и напрямик спросила:
- У тебя есть на мой счет какие-то подозренья?
Мэри отшатнулась. Было видно, что она не ожидала от меня такой прямоты.
- Алина! - воскликнула она тихо, почти осуждающе. - Ах, Алина!..
- Что же, поговорим тогда о предметах вполне посторонних. Например, об этой комедии, что ломает месье д,Антес с Пушкиной.
- Но это вовсе не посторонний предмет для меня... - детски-обиженно прошептала Мэри.
- Тогда зачем ты сама так жестока со мной? - спросила я очень тихо, повернулась и вон пошла.
Это был разрыв, разрыв навек, - неожиданный для нас обеих!
Впрочем, точно бес какой-то мной овладел в этот вечер: мне страшно хотелось смеяться и говорить всем дерзости.
Я вернулась в салон, думая мысленно позабавиться насчет собравшихся, которых большей частью я заслуженно презираю.
Здесь было много народу. У камина грузный седой хозяин со своей молодой женой о чем-то живо беседовал с мадам Полетикой и мадам Нессельроде. Мне же бросилось в глаза одно странное трио в углу, возле ширмы, увитой плющом. Возле готической этой ширмы на канапе сидели Пушкина и голландский посланник в звездах, а на стуле поодаль вся вытянулась в их сторону худая смуглая Катрин Гончарова, приложивши к глазам, точно в театре, двойной свой лорнет. Она неотрывно следила за сестрой и бароном Геккерном, словно желая по движенью их губ угадать, о чем они говорили.
И эта мучается, бедняжка!
Что ж, мое положение было куда как лучше. Я взяла чашку чаю у мадам посольши и села в глубокое кресло по другую сторону ширмы, приняв самый рассеянный вид. Однако из-за гула голосов в гостиной до меня долетали обрывки этого очевидно странного разговора.
- Нет, барон! Вы понимаете все не так...
- Не так?! Но когда я вижу моего сына с растерзанным сердцем! Ах, верьте, я мечтаю об ином счастье для Жоржа! Он молод еще, у него все впереди... Однако он и слышать не хочет, например, о княжне Барятинской, - ни о ком, кроме вас! Он готов на все...
- У меня детей четверо, - возразила Натали как-то тихо-туманно.
- Что ж из того? Он безумен, он готов бежать за границу с вами всеми, им стать отцом... Поверьте, Жорж утверждает даже такое!
- Однако развод...
- Развод! Когда вы станете католичкой, брак в православной вере будет как бы и недействительным...
Наступило молчание.
- Я, право, не ожидала... Я тронута таким чувством... - сказала, наконец, Натали слишком, слишком тихо. Из следующей фразы я разобрала только слово «муж».
- Он изменяет вам! - тотчас язвительно прервал ее де Геккерн.
- Это не ваше дело! - возразила Натали очень решительно. Голос ее задрожал.
- Простите, все-таки и мое! Вы с Жоржем ровесники и почти еще - извините - дети. Союз с юношей, который принесет к вашим ногам всю силу первой своей любви, - и брак с человеком, который много вас старше и который уже по этому одному не может понять силу юного чувства; для которого любовь - это привычка тела; который, наконец, лет через десять станет совсем стариком, и вы окажетесь в объятьях, слишком для вас холодных... И потом, эта Россия, где все рабы; этот холодный, жестокосердный, этот чопорный ваш Петербург! Здесь вы не посмеете изменить свою участь. Вас ждут лишь нужда, долги, измены мужа; ваша жизнь здесь будет похожа на подвиг, - но подвиг во имя чего? Через несколько лет, увидев первую морщинку на своем божественном лице, вы с горечью невыразимой наконец-то поймете, что жизнь проходит без толку, без смысла. А ведь вы одарены не меньше вашего мужа. - ибо красота ваша гениальна!
- Я любима... - возразила Натали.
- Ах, мадам! - вскричал барон саркастически.
Тут Базиль подошел ко мне и обратился с каким-то глупым вопросом. Потом, точно движимый тайною силой, он подошел к Катрин Гончаровой и заговорил с ней. Та, впрочем. едва ему отвечала, увлеченная созерцанием Натали и Геккерна. Однако Базиль проявлял, как видно, упорство. Мне стало досадно, я поднялась:
- Милая Катрин, я похищаю у вас моего ужасного мужа, которому до всего есть дело на этом свете...
Мы вышли в зал.
- У вас даже самолюбия нет! - сказала я Базилю, радуясь, что смогу хоть на нем сорвать свою злость. - Неужли не ясно, что этой желтенькой швабре совсем не до вас: она лорнирует сестру и барона, и неспроста?!
- Я так и знал! - воскликнул Базиль, прижав локтем мою руку к себе.
- Что вы знали, несчастный вы человек?!
Он замялся, посмотрел на меня вдруг весьма ехидно и плутовато:
- У меня тоже могут случаться свои маленькие секреты, мадам...
Вот новость! Он взялся, видимо, бунтовать?
- Какие это секреты могут быть у вас от меня?! - вспылила я.
- Не скажу-с! - и он преглупо хихикнул.
О боже, как он противен мне!»
В дневнике Алины за этот день нет еще одной записи. Между тем, в конце вечера в зал вошла, вся в белом, отороченном горностаем, чернокудрая графиня Жюли. Весь вечер Алина и Жюли, не обмолвясь ни словом, наблюдали друг друга.
- Приезжайте завтра ко мне, к четырем, - шепнула графиня Алине при разъезде так тихо, что та уставилась на нее изумленно.
Влажные черные глаза Жюли победоносно рассмеялись в ответ.
Заметы на полях: «Теперь уже почти несомненен тот факт, что не д,Антес был игрушкой в руках де Геккерна, а наоборот, молодой барон диктовал покровителю свою волю. Вероятно, именно 17 октября на рауте у баварского посланника и состоялось решительное объяснение де Геккерна от имени его «сына» с Наталией Николаевной.» (З.Д.Захаржевский, «Последний год Пушкина»)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Вестибюль был темен и гулок, стены его показались Алине совсем голыми. Она взошла вслед за лакеем по широкой, но какой-то неуютной лестнице на второй этаж и очутилась под громадным снопом из бронзы и матового стекла.
Впрочем, Алина не успела вглядеться в люстру: широкие стеклянные двери раскрылись пред ней. Оттуда, из совершеннейшей тьмы, ударил запах цветов и влажной земли.
- «Вот новость! Вместо гостиной иль залы - сразу же зимний сад... Кажется, интересное начинается...» - подумала Алина и устремилась за невозмутимым лакеем. Тот нес фонарьс одной сальной свечкой. Ее мигающий свет вырывал из темноты то широкие глянцево блестевшие овалы, то волосатые и почти бесцветные, похожие на снасти веревки. Где-то журчала вода. Алине казалось, что она в ином, загадочном мире.
Наконец, безмолвный ее провожатый точно стену рассек впереди. Внезапный свет ударил Алине в глаза.
Ее обняли и тотчас поцеловали.
- Ради бога, простите, моя дорогая, что я заставила вас блуждать по моим катакомбам! У меня ведь еще ремонт. А впрочем. дом и впрямь, наверное, сумасшедший...
Самойлова была в дымчатом казакине. Из-под него блестели зеленые атласные шаровары; тюрбан из полосатой желто-красной тафты почти совсем скрывал ее черные кудри.
- Вот так, совсем по-домашнему, - улыбнулась Самойлова, чуть отстраняясь и как бы давая Алине получше разглядеть ее наряд, больше похожий на маскарадный.
Затем она усадила Алину на диван, сжимая ее руки в своих и смотря на нее своим вечно смеющимся ласковым взглядом.
Комната показалась Алине довольно странной. Небольшая, но высокая, почти квадратная, она сплошь была обтянута старинными выцветшими шпалерами с крупным и грубым узором из трав и гербов. Подобные им багровые шпалеры Алина видела разве что в Эрмитаже. Могучие кресла и диваны черного дерева с слишком обильной резьбой высились здесь и там. С потолка свешивался фонарь в виде готического собора, унизанный красными и зелеными стеклами. Не хватало лишь рыцарских доспехов в углу.
Зато на столике возле широкой тахты Алина увидела стройный высокий золотисто-синий кувшин с длинным шнуром, кончавшимся пестрой трубкой. Алина смутилась: кальян казался ей принадлежностью скорей мужчины...
- Этот уголок один я отвоевала у Бришки, - сказала Самойлова, ложась на тахту и берясь за кальян. - Он все отделывает мне здесь в античном вкусе, безумец. Но в комнате, где я бываю чаще всего, я хочу, чтобы пахло дремучим средневековьем. Взгляните, вон там - гербы Колонна, а здесь - Висконти. Все же предки...
Алину позабавило такое бахвальство. И так ведь известно всем, что дед Жюли - сам граф Литта. Впрочем, что-то стесняло ее, - только Алина понять не могла, что же именно...
- Среди этаких шпалер пить можно только вино, - тотчас сказала Жюли. - Я не предлагаю кальян вам, - это дело привычки. Но вот вино! У меня есть одно превосходное, еще восемьсот четвертого года...
Они пили черное, приторное вино, - пили совсем немного, но Алине вдруг стало легко и необычайно весело.
- Покажите же дом! - вскричала она.
- Ах после...
- Тогда погадайте еще, Жюли! Для вас не секрет все, что случилось со мной; и все случилось, как предсказали вы!
- Вот новости! Я итак преотлично помню вашу ладонь. А впрочем...
Алина тотчас же протянула руку. Зачем-то сердце ее запрыгало, когда черные локоны Жюли коснулись ее запястья.
- Все верно, - сказала Жюли, подняв, наконец, голову и очень довольная. - Пойдемте, я покажу вам дом!
Они вышли в соседнюю залу, ярко освещенную рядами светильников по стенам. И стены со сценами вакханалии, и светильники в виде корзин с фруктами и цветами, - все дышало римскою древностью. Казалось, массивные низкие двери, сплошь покрытые мозаикою и бронзой, сейчас распахнутся, и в зал войдут вереницы стройных рабов с блюдами разной снеди на головах.
Но нет, - за этой дверью открылась воздушная розовая ротонда с фонтаном. Темный от времени мраморный фавн грациозно-бесстыже замер, подняв копыто среди тонких радостных струек...
Жюли водила Алину по анфиладам, взявши ее за талию и изрекая названия, звучавшие, как волнующие загадки:
- Атрий Дома Поэта; триклиний Дома Веттиев; остий Дома Мистерий...
За каждой дверью таился уголок древних Помпей, чудесно воскресший. Словно далекое щедрое солнце заливало эти кудрявые мраморные головы, эти беззаботные лица, эти неправдоподобно стройные торсы. Только камины, печи да тяжелые шторы на окнах были досадной уступкой русской зиме.
Алину удивило, однако, что им не встретилось ничего, хотя бы отдаленно похожего на бальную залу.
- «Где же танцуют здесь?» - подумалось ей, и Жюли, словно бы угадав, сказала лениво, томно:
- Здесь все устроено для меня одной. Балов давать я не буду, да и не съедутся наши дамы ко мне, - царя побоятся. Итак, этот дом - шкатулка для моего эгоизма!
Она сказала, что жить свободно можно только в Италии и в Париже и что скоро она туда уедет.
- Хотите ли, вместе поедем?
- Я замужем, несвободна...
- Нужды нет! - улыбнулась Самойлова. - Вас ждет в жизни еще слишком многое и помимо брака...
- Что же именно, дорогая Жюли?
- Не искушайте, не искушайте! Боюсь: вдруг сглажу?..
Они расстались уж заполночь, перейдя, конечно, на «ты».
Из дневника Алины Осоргиной: «Вчера я узнала женщину, свободную совершенно. В ней нет ни капли жеманства, что заменяет у нас мораль большинству; нет и страха перед судьбою. Это последнее изумляет; ей слишком есть, что терять!
- Но если болезнь и бедность, и старость? - спросила я.
- Они даны нам, чтобы лучше понять жизнь здесь.
- Вы ждете все-таки воздаянья?
- Я не пекусь о нем. Что же и воздаянье? Это предположенье ума и гораздо реже сердца.
- Но божество! - вскричала я (может быть, неуместно). - Ведь Он все видит...
- Охота Ему смотреть на это? А впрочем, я ведь гадалка; уж я-то знаю, как все расчислено наперед. И где же тогда наш выбор? Где смысл борьбы со злом? Борьбы за милость того, кто нас порою так ведь мучит!
- Но это гордыня байроническая, Жюли!
- Однако же и она была написана на его ладони! И кто вам сказал, будто не верую я? По сути я верую куда как глубже любой нашей просвирни...
- Но покоряетесь все ж страстям...
- Я покоряюсь всего лишь жизни, которую мне дали такой, а не какой-то другой; мне дали такие, а не другие чувства. Не только долг мой, но и главное условие покоя душевного - это сыграть мою роль, пройти по извивам моей судьбы.
- Но отчаяние! Но тупики!..
- Это или минует, или за этим нас уже нет.»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Прошла неделя. Никто не знал, что отвергнутая светом (или той его частью, которую составляли близкие ко двору люди) графиня Жюли стала закадычной подругой Алины. Самойлова выезжала тогда редко, но и встретясь в какой-нибудь из гостиных, обе ничем не обнаруживали свою приязнь. Зато четыре из семи вечеров они провели вместе, и что это были за вечера! Пред Алиной явилась иная, чудная картина мира. Одним язвительно-точным словом Жюли раскрывала ей подноготную многих известных людей и светских - на поверхностный взгляд таких ровных - отношений.
- Что эта Мэри твоя, как не надменная кукла? Кривляка, которая выгодно выйдет однажды замуж и, если не погибнет рано в родах, умрет грозной для всех старой ханжой со множеством приключений в прошлом. Ах, наши дамы все таковы! Наши мужчины в молодости повесничают, а к сорока годам это уже ни на что не годные старики. Как раз в этом возрасте они обычно и женятся почти на пятнадцатилетних. Обновляют чувства себе еще года на полтора и затем затухают уже навек. Жены их в полном забвении становятся ханжами или заводят себе любовника. Любовник, вертопрах двадцатилетний, хвастается (хотя бы перед собой) «падением» дамы из общества. На самом-то деле ему куда как довольно танцорки или горничной, боже мой! Да вот хотя бы и Пушкин...
- Пушкин? Который?
- Наш великий поэт. Его молодость всем известна. В тридцать он женится на девушке осьмнадцатилетней, - он, не раз и не два переболевший гонореей! Он безрассудно страстно, вполне пиитически ищет ее руки, хотя ясно, как день, что у него нет средств, у нее нет чувств и что с ее красотой и с его известностью их ждут в свете одни соблазны. Уже через два года он изменяет ей, однако ж ревнуя ее к любому взгляду, к любой улыбке, обращенным ею к человеку, имя которого она вряд ли помнит...
- Говорят, она не умна... - заметила Алина.
- Она не умна?.. Впрочем, возможно. Она, между тем, скромна, слишком скромна, эта его мадонна! Поверь мне: брак с таким человеком был странен ей. Муж едва ли ее не пугал своей внешностью безобразной и этой пылкостью неуемной... Я же вижу, что в душе она холодна, как лед. Ее мать, пьяница и почти сумасшедшая, отдавалась чуть не при ней лакеям! Вот и представь, что может испытывать к любви мадам Пушкина кроме, может быть, отвращения...
- А между тем, это не так, Жюли! Неделю назад я услышала разговор, который...
- Д,Антес? - тотчас перебила ее Жюли, прищурясь.
- Нет, этот отец его...
- Или любовник. Так о чем бишь они болтали?
Алина вкратце пересказала.
- Бедняжка! - вздохнула Жюли. - Итак, она его все же любит...
- Кого же? Д,Антеса? Но он пустейший малый, совсем не способный на чувство!
- Как видишь, способный!.. Он предлагал ей бежать, предлагал ей руку, отверг эту Мэри, - глаза Самойловой заблестели.
- Это она ему отказала, - перебила ее Алина.
- Поверь, только по небрежности его, а небрежность-то от любви к другой. Как странно! А впрочем, барону, кажется, двадцать пять...
- И танцорки уж мало ему, - ехидно возразила Алина. Ее задело, что д,Антес способен на чувство.
Самойлова сжалилась над подругой, улыбнулась совсем простодушно. Сказала:
- Он пылкий, как все французы... Увлечься, пожалуй, может.
- Но и она не лед вовсе...
- Муж раззадорил ее за пять-то лет... Только разве нам, женщинам, одно это нужно? О нет! Она тронута самоотверженностью такого чувства!
- И только?
- Мы не знаем себя. Нам кажется: вот в нас одно лишь сочувствие, а это любовь до гроба. Зато пылкая страсть испаряется вдруг мгновенно! Все это истины пошлые, может быть, но под ними струятся слезы...
Из дневника Алины Осоргиной: «29 октября. Кажется, судьба нарочно толкает меня в объятья событий! Давеча этот разговор Пушкиной с де Геккерном, а нынче вечером - случайно! - новое откровенье.
От Жюли я вернулась поздно. Весь вечер мы говорили о дядюшке, о Базиле. Я открыла ей эту тайну. Но Жюли сказала, что для нее она вовсе не новость, что весь свет знает месье Уварова с самой интимной его стороны и что уже с год в обществе бродит эпиграмма на него и на князя Дондукова-Корсакова, первого друга дядюшки:
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь.
Отчего ж он заседает?
Оттого, что есть, чем сесть.
- Он зол на весь мир за свой грех и позор, дражайший твой дядюшка, - однако без греха жить ему не получится, - смеясь, заключила Жюли. - Хотя кто ж виноват, что ему так лучше? Однако дядюшка твой мстителен, аки бес. Пушкин с огнем играет...
То же год назад мне сказала Мэри!
Итак, к себе я вернулась уж заполночь. По всему дому горело лишь три окна, в кабинете дядюшки и в библиотеке. Чья-то карета ждала у подъезда.
Раздевая меня, Глаша между прочим вздором сказала, что к дядюшке явился «важный такой господин, только уж больно склизкий», что они заперлись у дядюшки и что Базиль сейчас вместе с ними.
Сердце у меня так и зашлось, - увы, уже только от любопытства! Право, это смешно: мне презирать бы их надо, но в меня опять точно бес вселился! Не стоило так много болтать с Жюли об этих предметах.
Однако ж оставшись одна, я запахнулась в халат и, рискуя встретиться с какой-нибудь чудовищной крысой, пошла на черную лестницу. Впрочем, на что я надеялась, глупая? После моего вторженья дверь, наверно, замуровали...
Дверь, конечно, была закрыта. Но вот голос, - его я слышала очень ясно! Это был голос... отца д,Антеса!..
- Император говорил с Жоржем месяц назад и решительно велел ему остепениться.
- Не рано ли? - медово встрял мой Базиль.
- Увы, он сказал дословно: «Прекратите же, наконец, компрометировать известную вам особу! Я стою на страже общественной морали в этой стране, и я не позволю вам этого забывать, молодой человек! Женитьба, - вот что избавит вас от романтических разных бредней...»
- Он же замужем... - хихикнул Базиль опять. Однако ж дядюшка резко его прервал:
- Молчите! Все серьезнее, черт возьми... - (Ах, представляю: в такие минуты он бывает бледен, как смерть; глаза его горят серым каким-то блеском; черты лица каменеют; он становится красив адски). - Дальше, сударь!
- Дальше вы почти все знаете, милый мой! Жорж был вне себя от этого разговора. В отчаяньи он сделал предложенье Барятинской, - и отказ! Тогда он вбил себе в голову, что любит одну свою Натали... Ах, это же, наконец, ужасно!..
- Воображаю, - хихикнул Базиль, но видно тотчас прикусил язычок под взглядом дядюшки.
- Он вынудил меня трижды нести ей влюбленный вздор, - жаловался посланник. - Предлагал ей бежать, предлагал руку и сердце, - и это ей, с ее четырьмя детьми! А царь точно следит за ним: по службе одни придирки, Жорж не вылезает с гауптвахты... Женитьба! Какой кошмар! Нам только этого не хватало...
Геккерн застонал, и это был неподдельный, сердечный стон!
- Барон, все не так уж и страшно, - перебил его дядюшка в нетерпенье. Очевидно, он что-то судорожно соображал. - Что ж дальше?
- Вот и я бы это хотел узнать! - отвечал де Геккерн устало. - Для того приехал я к вам, умнейшему человеку в России. Надо сделать так, чтобы Пушкины покинули Петербург...
- Никогда! - дядюшка бормотнул это совсем невнятно. Мысль его работала лихорадочно. - Пушкины не уедут. Царь не допустит ее отъезда...
- О! Неужели?!.. - вскричал барон.
- Понимайте все, как хотите! - раздраженно и точно испугавшись, отрезал дядюшка. - Я же наверное знаю, что здесь имеется много тонких, очень тонких расчетов и обстоятельств. И потом...
Он, однако же, замолчал. Мне показалось, будто дядюшка видит меня сквозь створку двери. О, эти его глаза, - серые, пристально тихо злые...
- Пройдемте все-таки в кабинет, - сказал дядюшка.
Они вышли из комнаты. Больше ничего расслышать я не могла.
Утром дядюшка как-то странно, изучающе на меня посмотрел. Или мне показалось это?
Зато Базиль проявил неожиданное упорство: на все разговоры мои о Пушкиных он отвечает молчаньем почти торжественным. Боже, что за дурак!
Любопытство мое возбуждено ужасно...»
Записка Жюли Самойловой к Алине Осоргиной: «О Алина! Надеюсь, ты навестишь нынче вечером несчастную больную, которая хотя и не при смерти, но смертельно без тебя скучает.
Твоя Жюли.»
Из дневника Алины Осоргиной: «4 ноября. Погода стоит ужасная, снег с дождем и холодный ветер. Я тотчас поспешила на зов милой моей больной, которая и впрямь немножко простыла. Однако новость, конечно, не это.
Увы, сезон начнется, кажется, страшною катастрофой. Может статься, одной - и самой крупной - звездой на петербургском хмуром небе станет в ближайшее время меньше. Но все по порядку. Позавчера мадам Пушкина вконец оскандалилась. Под вечер она явилась к княгине Вяземской вся впопыхах и объявила ей, будто д,Антес заманил ее в дом госпожи Полетики и там грозился убить себя, ежели она ему не отдастся! Ах, каково! Пушкина, не ожидая, видно, такого следствия своего кокетства и видя, что все всерьез, закричала. На шум вбежала маленькая дочь Идалии Григорьевны. И под прикрытием изумленной девочки (однако какой получен урок ребенком!) прекрасная Натали бежала в объятия долга...
- Она доигралась! - сказала я. - Свет ей этого не простит.
- Да, но чего именно?
- Этого легкомыслия.
- При чем же здесь Натали? Твоя Полетика - преопасная интриганка.
- Она несчастная женщина, отвергнутая этим фатом д,Антесом! Жертвуя собой, из любви к нему она свела их, а сама уехала из дому. Конечно, это не слишком красиво, но это страсть, а страсть ведь не рассуждает.
- Зато рассчитывает! Во всем здесь мне видится опаснейшая интрига. Но д,Антес!.. - воскликнула вдруг Жюли, вынимая мундштук изо рта. - Он и впрямь голову потерял!.. Однако всего опасней эта твоя зуда.
- Полетика?
- Да, она.
- Ты не веришь в жертву ее?
- Отчего же, верю! Но любит она все-таки не д,Антеса!
- Тогда кого же?
- Месье Ланского! Ты сама говорила мне это, - да и ты ли одна? Еще важнее, однако ж, что она ненавидит его...
- Кого?! Ах, милая, не томи!..
- Нашего великого стихотворца! Говорят, он чем-то задел ее, - может быть, и отверг? Она же португалка наполовину, - страсти в ней кипят такие, что нам, северным дурам, и в страшном сне не привидится.
- Однако же странно: месье Ланской будто ничего этого не знает. Говорят, он - из дружбы к д,Антесу - следил на улице, чтобы никто не потревожил сей тет-а-тет. Подумать только: ради друга - такая жертва!
- И преогромная, дорогая! Недели две назад я заметила , как он смотрел на нее...
- Кто? Д,Антес?
- Ланской!
- На Идалию?
- На Пушкину!
- Боже!..
Что за драма предстала пред мысленным нашим взором! Мы от души изумлялись ей.
Вернувшись домой, я взяла сочинения Пушкина и неожиданно для себя зачиталась почти до утра. Какая же сила страсти! Какое изящество чувств!.. А доброта!.. Я беспрестанно сравнивала безобразного автора и прекрасную, высокую душу, что так благородно и просто излилась в стихах. Как странно...»
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Из дневника Алины Осоргиной мы узнаем, что две недели - с вечера середы 4-го ноября и до утра четверга 20-го - она лежала в довольно сильной простуде. Дважды ее навещала Жюли, но записочками подруги обменивались по три раза на дню.
Из дневника Алины Осоргиной: «8 ноября. Я все читаю несчастного Пушкина и не могу отделаться от странного впечатления, будто он сам предсказал для себя всю эту историю, которая еще бог весть чем для него закончится...
Его Татьяна-княгиня Гремина - прямая мадам Пушкина, бесспорная царица нашего света. Пылкий Онегин у ног ее - конечно, барон д,Антес. А сам он? Ужели он - «толстый этот генерал», доверчивый Гремин?.. Впрочем, теперь мне все трудней верить сплетням вокруг Натали. Третьего дни я наблюдала ее на бале у Салтыковых, - это сияние редкостной красоты и кротость, простота, благородство посреди враждебной, любопытствующей толпы! На ее челе невинность ребенка и какое-то робеющее себя духовное страдание, - точно некая обреченность. И мы смели осуждать ее!..
Жорж был бледен; не подошел к ней, как делал обыкновенно. Видя остановившиеся на ней его страдающие глаза, я вспомнила так тонко, так страшно-пророчески выраженное другим:
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!»
Странно: верно, простуда действует на меня расслабляюще, но я точно въяве вижу и наш серенький сельский дом, в котором я так много читала, и этот куст боярышника под моим окном, и эти осенние - такие просторные - дали с моего балкона, и первый пушистый снег, и зимние долгие, темные вечера; и эти книги... Я точно его Татьяна, но без Онегина, без этой пусть несчастливой, но великой любви. В самом деле, одно такое чувство может согреть на всю жизнь, может все оправдать.
Судьба меня обокрала.»
Записка Жюли Самойловой Алине Осоргиной (10 ноября, двенадцать часов дня): «Итак, моя дорогая страждущая подруга! Я выздоровела, а вот ты заболела совсем некстати. Я бы не хотела афишировать нашу дружбу частыми визитами к тебе. К тому же этот твой неподражаемый муж, этот твой такой же невыразимый дядюшка и эта тетушка (им подстать) внушают мне желание видеть их как можно реже. А сообщить тебе хочется многое из того, что я - вопреки моему глупому обыкновению ничему не удивляться - считаю достойным вниманья.
Ну, конечно, это, прежде всего, скандал вокруг великого отечественного поэта! Как раз в день нашей последней встречи он получил утром по почте какие-то оскорбительные послания (несколько экземпляров), в которых кавалеры Ордена Рогоносцев назначают его своим сотоварищем. Естественно, он взбесился, позвал жену. Прелестная Натали рассказала ему о преследованиях обоих баронов. Это лишь говорит, что ума в ней нет ни на грош; может быть, она даже каялась перед ним? Короче, мавр решил придушить не Дездемону ( за что ее, в самом деле?), а твоего приятеля Жоржа (который вместе с отцом своим тоже, в известной степени, Дездемоны)... Он послал Жоржу вызов, говорят, в самых казарменных выражениях. Это противу всяких правил: отвечать анониму. Дело, однако же, завертелось. На сцену явился сам господин посол, дабы защитить своего - прости господи! - законного сына. Он выпросил отсрочку; поэт согласился. Говорят, де Геккерн умолял Натали написать письмо своему ненаглядному Жоржу и просить его не драться. Прелестный ход! Это дало бы д,Антесу повод отказаться от дуэли, сохранив лицо. Мадам Пушкина, конечно, не согласилась, - оба Геккерна промахнулись насчет бесконечной ее доброты, и здесь я от всей души ее поздравляю! Думаю, теперь в любом случае бароны могут собирать чемоданы: дуэль есть нарушенье закона, то есть скандал в глазах государя; а то, что д,Антес юлит и пытается избежать честного поединка, марает его несмываемо в глазах всего общества. Для нашего света оба потеряны навсегда. Ай да Пушкин! Кажется, сей Отелло одним движением придушил обеих сладостных Дездемон...
P.S. Нет, этих людей я рано похоронила: оказалось, твой Жорж уже год, как любит, - и угадай, кого? Эту желтенькую Катрин Гончарову! Только что он сделал ей предложение. Каково?! Никто в искренность его чувства, конечно, не верит. Итак, он опять подтвердил, что презренный трус.»
Заметы на полях: «Вероятно. Наталия Николаевна решалась рассказывать мужу далеко не о всех ухаживаниях д,Антеса. Об ее объяснении с де Геккерном 17 октября стало известно поэту лишь после объяснения с женой 4 ноября, когда были получены злополучные пасквили.» (З.Д.Захаржевский, «Последний год Пушкина»)
- Что тебе, Глаша?
Поняв, что обнаружена, горничная вошла и встала нерешительно на пороге. Уже минут пять она заглядывала в спальню, а барыня все читала, потом отложила листок и лежала, глядя неотрывно в стену.
- Вам худо, матушка барыня?
- Скажи мне, Глаша, - точно не слыша ее вопроса, отвечала Алина. - Помнишь ли ты нашу Сосновку?
- Как же не помнить! У меня там чай вся родня. Я и сама оттуда...
- Глаша, а помнишь ли ты соседа нашего Кузовлева?
- Которого? Толстого аль худого?
- Ах, молодого, конечно! Худого...
- Как же не помнить! Такой озорник!
- Право?!..
- Конечно, барыня, за девушками еще как гонялся... И такой охальник был, уж такой разбойник!.. Как коршун, бывало, набрасывался. Дочку Степана-буфетчика обрюхатил да Матрену-молочницу, - от вас-то скрыли тогда... Батюшка ваш все думал женить его на вас, - да господь поберег!
- Ах, что такое ты говоришь, Глафира!..
Кузовлев казался Алине, тогда еще девочке, таким интересным, - стройный синеглазый брюнет. Он дарил ей цветы и романы; он учился в Лицее; он видел в Париже Шатобриана! Матрена ж была рябая толстая молодайка...
- Ступай, Глаша! И глупостей не болтай...
Ночью Алине приснился Пушкин.