Проклятое место

В середине 70-х я закончила аспирантуру и сидела без работы. Месяц сидела, два, три.. Выбирала-выбирала, и пора было на чем-то остановиться. Хотелось пойти в какое-нибудь заведение с двумя присутственными днями в неделю и с удачливыми, талантливыми сотрудниками, как это было в том институте, где я училась в аспирантуре. Хотелось заниматься какими-нибудь общими теоретическими вопросами себе в удовольствие… Но подобные места на дороге не валялись и , поковырявшись, я остановилась на прикладном НИИ, главным образом, из-за его местоположения. Здание находилось на набережной в старинном здании, своеобразном лабиринте с множеством гулких лестниц и узких комнатушек. Из окон, вырубленных в мощных каменных стенах, была видна Красная площадь, и в обеденный перерыв я иногда успевала добежать по мосту к храму Василия Блаженного, погулять по брусчатке вокруг него и вернуться обратно. В этом доме, как говорили, когда-то располагался публичный дом, потом, после революции – были коммуналки, а теперь вот – храм науки.

В первый раз я пришла туда, случайно узнав о вакансии. Со мной разговаривал заведующий лабораторией по фамилии Петюшкин, предупредивший сразу, что академической вольницы здесь не будет, что институт прикладной, есть планы, есть обязательства, есть вышестоящая организация и - предложил немедленно выйти на работу, что я и сделала. В первый трудовой день я явилась к нему в кабинет. Следом за мной вошла любопытная крупная девица и попросила разрешения позвонить по телефону. Путаясь в проводах, беспрерывно оборачиваясь с радушной улыбкой в мою сторону, она худо-бедно договорилась о чем-то по телефону и по указанию Петюшкина отвела меня на мое рабочее место и представила коллективу. Узкая комната метров двенадцати, уставленная письменными столами, обращенными к единственному окну с видом на Кремль, была населена исключительно женщинами разного возраста. Одна из них при виде меня кинулась ко мне с возгласом: «Тебя-то как занесло в это болото?», это оказалась моя бывшая однокурсница Оля Андреева. Через минуту она утащила меня на перекур в коридор со словами: «Ты знаешь, куда ты пришла работать? Ты знаешь, что это место называют «Институт благородных девиц», потому что здесь работают в основном только девушки, и никто не может выйти замуж! И ты посмотришь, какие умницы и красавицы! Это проклятое место, отсюда уходить надо, а ты пришла!»

Лучшие столы - передние, поближе к окнам, и один в заднем аппендиксе, остающийся невидимым, когда в комнату кто-то заглядывает, - были, естественно, заняты. Свободными были два стола на самом сквозняке возле беспрерывно хлопающей двери. Справа у окна сидела Инга Коростылева – та самая любопытная, улыбчивая и путающаяся в проводах. Слева – Елена Вильгельмовна Лемке. Потом шел стол иссушенной пожилой сотрудницы, имя которой мне вспомнить не удается, она скоро перестала приходить на работу из-за болезни. В аппендиксе сидела тихая и незаметная Таня Селезнева, которая ела яблочное пюре из баночек с детским питанием и, не будучи курильщицей, свободное от срочных заданий время посвящала чтению беллетристики . Благо, если появлялся Петюшкин, она без суеты успевала поменять диспозицию, разложив на столе какие-нибудь умные таблицы.

Тематика лаборатории была для меня новой, и я честно пыталась изучить литературу, которой меня снабдили, чтобы полноценно включиться в работу. У остальных жизнь текла как по накатанному. Спустя какое-то время я не хуже других освоилась с закономерностями существования в этом пространстве, но первые две-три недели, все происходящее вокруг меня, казалось совершенным бредом, имеющим единственный зловещий смысл – отвлекать меня от моих познавательных попыток.

С утра все шумно обменивались впечатлениями, накопленными за проведенный не на работе вечер. Одновременно освежали или наносили, кто не успел, макияж, пили чай, и - кто не успел - завтракал. Делегировали кого-нибудь разведать планы начальства на день, часок листали кто – какие бумажки и отправлялись обедать. В обед старались прихватить лишний часок, чтобы меньше мучиться до конца рабочего дня, да, вдобавок, сделать что-нибудь полезное для себя. Радовались, когда это удавалось, и шумно шепчась, показывали друг другу дефицит: губную помаду, домашние тапочки, а при колоссальном везении и импортные сапоги, приобретенные в обеденный перерыв в Гуме.

В те мучительные часы, когда я пыталась между всеми шумами и событиями включиться в свои книжки, больше всех меня раздражала Инга. Стоило всем затихнуть над своими делами, как я, сидя за ближайшим к ней столом, слышала каждый ее вздох и бормотанье. Она то нервно барабанила пальцами по столу, то напевала что-то невнятное себе под нос. Потом вскакивала, бежала в кабинет Петюшкина звонить, а, вернувшись, опять истязала свой стол заодно с моими мозгами.

Елена Вильгельмовна потрясла меня своей беспардонной манерой демонстрировать синие засосы на шее и поправлять розовое исподнее, задирая неизменный шерстяной, коричневый сарафан, надетый поверх блузки, ничуть не стесняясь ужасного шнурованного корсета на необъятном теле и застиранных просторных панталон.

Пожилая сотрудница не угодила мне всего лишь тем, что беспрерывно подкашливала.

Позже всех сидящих в этой комнате я искренне полюбила. Всех, кроме иссушенной пожилой кашляющей сотрудницы. Не успела. И свое прежнее раздражение я, наверное, просто забыла бы, если бы не произошло то, что произошло. Долго я чувствовала себя виноватой – пусть не в том, что потом случилось, но, во всяком случае, в своем бесчеловечно капризном эгоизме.

Вскоре я влилась в «трудовой ритм». Все происходящее в комнате, наполнилось плотью и кровью не понятого мною поначалу смысла. Когда в одном маленьком пространстве постоянно вместе находится столько человек, их непременно что-то должно объединять. Эти люди должны стать единым организмом, иначе всякая не приживающаяся часть, как я поначалу, отторгаясь, будет причинять муки всему телу в целом. Профессиональная деятельность лаборатории с ее изначальной показушностью и извращенной фальшью по-настоящему сплотить коллектив, безусловно, не могла. Этот организм соединялся общностью переживаний каждого и жизнью вообще, а не в этой комнате.

Мы подружились с Ингой и я узнала, что она имела все основания нервно петь и барабанить пальцами по столу. У нее был мучительный Буриданов выбор – продолжать затянувшуюся историю с женатым человеком, который с минуты на минуту готов был, казалось, изменить свой семейный статус, или сказать «да» другому человеку и отправиться с ним в длительную командировку, оставив надолго в Москве любящих престарелых родителей. Ответ требовался решительный и немедленный. Чувствовала себя Инга в этот экстремально романтический период ужасно: беспрерывно болел бок, врачи обнаруживали то одно, то другое, а сама она подозревала еще и беременность.

Назначили курс лечения, но оно не помогало. Как-то пару раз, чтобы не пропускать инъекции в выходные дни, она приезжала ко мне: у меня был металлический стерилизатор, шприц, иглы, и я умела делать уколы.

Все-таки подтвердилась беременность, и Инга легла в больницу делать аборт. Ее родители были в курсе, а оба жениха получали препарированную информацию.

Тем временем, страсти разгорались и в жизни Елены Вильгельмовны. Ей было пятьдесят два года и по ее уверениям, врачи прописали ей активный секс для успешной акклиматизации в ее возрастном периоде. Программу оздоровления ей помогал реализовать тридцатилетний иногородний шофер, практически поселившийся в ее доме.

Цветущая, веселая с роскошной улыбкой и васильковыми глазами Елена Вильгельмовна не сомневалась в своих прелестях, она приходила счастливо взвинченная после бессонных ночей и смущенно оправдывалась: «Это мне врачи прописали для климакса». Прошло несколько недель «лечения» и всплыл «побочный эффект». Елена Вильгельмовна стала жаловаться, что шестнадцатилетняя дочь, живущая с ней вместе в двухкомнатной квартирке, не хочет ее понять: и так, мол, тесно, а ты вон еще в дом мужика притащила. И старший сын осуждает: «Постыдилась бы, кому ты нужна, он же из-за прописки с тобой».

Однажды Елена Вильгельмовна пришла на работу с синяками под глазами, но совершенно уже без смущенного блеска. Она стала замечать, что между дочерью и шофером что-то происходит. Дочь у нее была всю жизнь вроде и не совсем дурочкой, но и не вполне умной. С трудом окончила школу и устроилась работать нянечкой в детском саду. Учиться дальше не хотела, и, судя по всему, не могла. Внешне она была неказистой и бесформенной – с матерью не сравнишь. Подруг и мальчиков у нее не было, и Елена Вильгельмовна боялась, что она просто ничего не знает и не понимает. А как объяснить, не знала.

В те дни мы с Еленой Вильгельмовной работали в одной теме и записалась на три дня в местную командировку. Мы должны были познакомиться с некоторыми экономическими аспектами деятельности одного крупного научно-производственного объединения и написать справку. Делалось это абсолютно формально: правду либо не рассказывали, либо, рассказывая, просили не протоколировать. Поэтому справиться собирались за два дня, а на третий - просто посидеть дома.

В день второй с утра мы встречались на Октябрьской площади. Она опоздала, была очень возбуждена, сказала, что всю ночь не спала, и попросила меня доделать работу самостоятельно. На этом она со мной распрощалась, и я почувствовала явный алкогольный шлейф за ней.

Вечером третьего дня мне позвонила Оля Андреева и спросила, когда я видела Лемке. Я начала выкручиваться, но наш прогул, как выяснилось, никого не волновал. Просто сами сотрудники пытались что-то понять. Получалось, что вечером того дня, когда Лемке не пошла со мной по работе, она умерла.

Сын зашел поздно вечером со своим ключом в ом. Сестра спала в дальней комнате, а в ванной, наполненной водой, лежало мертвое тело. Висок был разбит. Версия: начала вылезать из ванны, случился сердечный приступ, упала, ударилась, потеряла сознание, захлебнулась.
Никаких расследований, насколько я понимаю, не было.

В день похорон стояла жара. На дочери и сыне были черные шерстяные свитера, наверное, более легкой траурной одежды у них не нашлось. Я и сама впервые тогда столкнулась с проблемой похоронного гардероба. Накануне похорон Лемке я выкрасила в эмалированном тазу трикотажную блузку в черный цвет. Она мне очень пригодилась в то лето.

Любовника-шофера не было.

Поминки устраивали в той самой квартире, где в ванной нашли тело. Вспоминали Елену Вильгельмовну, глядя на большую черно-белую фотографию сияющей блондинки, чем-то похожей на Любовь Орлову, а чем-то на Мэрилин Монро. Тогда она еще не носила коричневый необъятных размеров сарафан и атласный розовый корсет. И наверняка не интересовалась вопросами климакса.

Следующие похороны были буквально через две недели на Ваганьковском кладбище. Хоронили Ингу Коростылеву. На могиле стояла «мыльная» фотография в розово-голубых тонах, где Инга совершенно не походила на себя. Когда Инга умерла, почему-то именно мне пришлось ехать за медицинским заключением в больницу, где ее загубили. В этой больнице «успешно» ворочал делами суперблатной гинеколог Цервикадзе. К нему в отделение ложились по протекции, за деньги, за хрустальные вазы – кто на аборт, кто на лечение от бесплодия. Такая вот гинекологическая диалектика. Это было известное в Москве место. Слава хорошего врача и ловкого дельца с годами сменилась на страшную славу ошибочно перевязанных вместо труб мочеточников, забытых во время операций инструментов во внутренностях и роковых смертей.
 
У Инги оказалась небольшая киста и двурогая матка. После первого аборта шла операция по удалению кисты, потом, поскольку беременность продолжала развиваться, решили что беременность – внематочная, и опять разрезали. Наконец, поняв, что стандартный аборт не затронул крохотную жизнь, приютившуюся в ответвлении патологического органа, взялись делать еще один аборт, во время которого Инга скончалась. В заключении причиной смерти значилась тромбоэмболия легочной артерии.

Никаких расследований точно не было.

И вот снова похороны, поминки. Никогда на похоронах я не видела столько молодых лиц.

Женихов - ни того, ни другого - не было.

На девятый день к родителям Инги пришли только Оля Андреева, Таня Селезнева, да я. Оля Андреева говорила, что все это наш проклятый институт. Ингин отец вспоминал Мопассана и говорил, что красивая женщина не может принадлежать одному мужчине. Я поняла, что под красивой женщиной он подразумевал свою дочь. (Интересно, в этих двух рогах могли быть дети от двух разных отцов?) Мы плакали, а мать покойницы угощала нас удивительно вкусными домашними блинчиками с мясом, и все время хотелось добавки, почему-то мы были после кладбища очень голодными.

Третьи похороны были уже осенью. Хоронили кашлявшую иссушенную сотрудницу, которую я не успела полюбить и имя которой я не могу вспомнить. Похоронили и разошлись, даже поминок никаких не было.
Круг замкнулся.

По длинным гулким коридорам бывшего публичного дома продолжали шуршать красивые девицы, которые никак не могли выйти замуж. История дома чудилась в каждом его укромном уголке, на каждой потаенной лестнице, позволявшей клиенту уйти, ни с кем не сталкиваясь. Хохотки и звон бутылок, бархатные портьеры и букеты цветов, разбитые женские судьбы. А потом – грохот кастрюль на коммунальных кухнях, разгулявшиеся пролетарии, нэпманши в затейливых шляпках, тайные ночные визиты, аресты….

Только меня уже к Новому году в этом проклятом месте не было.

В день третьих похорон, выходя из автобуса, доставившего нашу небольшую компанию сотрудников на кладбище, я увидела в группе других скорбящих, своего научного руководителя. Со всей допустимой для случая радостью он кинулся ко мне с известием, что совсем недавно стал директором института, где я заканчивала аспирантуру - того самого, с двумя присутственными днями в неделю и удачливыми и талантливыми сотрудниками. И что уже выбил две новые вакансии, так что, если я не слишком дорожу своим нынешним местом, он будет рад и дальше направлять меня на пути научной истины.

На вторую вакансию он взял моего будущего мужа.