Про домовых в деревне говорили весьма почтительно. Не потому что любили, а потому что боялись. Считалось, что грубое к ним отношение навлечет беду на весь дом и домочадцев. Домовых кормили пенками из супа, хлебными крошками и вареньем, оставляя все эти лакомства в укромном месте где нибудь за печкой. Мать пугала Зойку домовым, когда та не убирала комнаты, обещая, что «хозяин» (так называли эту неведомую силу) не любит нерадивых да ленивых и, при случае, может защекотать до смерти. Сетры подшучивали над меньшой, доверчивой сестрой, потому что не верили. Но Зойка-то знала, что у них хозяин был, и не один. Первый был маленький, шаги легкие, острые. Он прохаживался по коридорам ночью, тихо скрипя половицами, и было так страшно от этих, почти детских шагов, что одеяло само ползло на голову, закрывая ее от этого странного мира. Но над одеялом оставалось огромное пространство комнаты, с домовым в самом центре, и Зойке хотелось спрятаться в шкаф или в чемодан, туда, где никто больше не поместится, кроме нее.Чтобы все было закрыто наглухо, и никаких шагов, никаких вздохов, никаких страхов. Таким местом был гроб. Однажды она увидела его на улице. Гроб несли четыре человека, много людей толпой шествовали следом. Кто-то плакал, остальные торжественно молчали. Зойка не раз уже слышала разные страшные байки про гробы, но, столкнувшись лицом к лицу с этим, почувствовала вдруг покой и радость. В гробу лежал старик с лицом счастливого человека, спокойно сложив на груди коричневые руки. Она пыталась пристальней вглядеться в его лицо, но гроб двигался вперед, а люди были слишком высоки. Зойка смотрела зачарованно, из последних сил вытягивая тонкую шею и привстав на цыпочки. Тот гроб был особенный, первый, обитый дешевым красным сукном и имел невиданную ею доселе форму. Суженный впереди и медленно расширяющийся к концу, он был как клин из живого в мертвое, не хватало в нем только гармоничного начала из острого наконечника. Спереди он был словно обрублен и это было неправильно. Гроб должен начинаться с острого угла, прорывающего живую ткань воздуха.
Гроб тихо проплыл мимо, как бы сам по себе, живя по своим собственным законам, и завернул за угол. Сам. Большой и красный. Без людей. В тот миг люди исчезли, превратились в густые смазанные тени, как-бы и люди, но ненастоящие. Но гроб был самый настоящий - корабль, летящий над изгородями, сосуд, таящий в себе странное сочетание конца и начала.
Гроб идеально соответствовал Зойкиным представлениям о защите от страхов. Она мысленно уложила себя вместо этого коричневого старика, мысленно накрыла гроб крышкой и вдруг почувствовала себя полностью защищенной.
Пока она стояла вот так с закрытыми глазами, процессия исчезла как будто и не было ее вовсе.
И потом, даже много лет спустя, в минуты наибольшего напряжения и бессилия, она всегда укладывала себя в гроб - руки на груди и лицо, устремленное в небо глазами, губами, лбом. Умиротворение, тишина и мгновение покоя возвращали ей трезвость ума и способность находить выход из самых трудных ситуаций.
А в ту ночь, после ее встречи с гробом, пришел «хозяин» . Он не ходил уже, он бегал, нагло топая маленькими копытцами. Зойка по привычке натянула одеяло на голову, но, вспомнив про гроб, быстро представила себя в нем, и страх ушел. Она встала и посмотрела прямо на того, кто противно хихикал в темном углу. От неожиданности «хозяин» замолчал и прыгнул за печку. И тогда Зойка начала бормотать от радости: - «Вот так тебе, вот так, я сильнее чем ты, ура-ура! Я тебе покажу кто в доме хозяин. Я встала- ты сбежал, ушел, ушел! Ха-ха-ха, мамочка, я знаю кто он такой, он бездомный, а если приютили его- так пусть себе сидит за печкой и не шалит... а то пугает еще... Он пугает, а я не боюсь, я не боюсь- он не пугает. ( и громко, так что зазвенели висюльки на люстре!) Ты не напугаешь меня больше! Я тебя не боюсь!»
Мать стояла в дверном проеме бледная с красными глазами и испуганно смотрела на дочь. Зойка кинулась к ней, обняла за ноги и все шептала, слизывая слезы и улыбаясь – "мамочка,мамочка, он ушел, он понял…»
Только утром она рассказала матери все как было, та тихо охала и говорила, что надо ждать каких нибудь событий, - и впрямь- скоро Зойкина старшая сестра вышла замуж! Ее, Зойку, за свадебный стол не пустили, сказали, что мала еще. И сидела она в дальней комнате, обиженно прислушиваясь к веселому свадебному шуму, а за стареньким комодом вздыхал и причмокивал «хозяин». И Зойка, в благодарность за сочувствие, вывалила ему за комод все угощения которые перепали ей со свадебного стола.
А через несколько дней она познакомилась с «банником». О его коварстве предупреждала Зойку бабушка. Тихая и чувствительная, она сочетала в себе истинную веру в Бога и чрезмерное суеверие, которые и передала Зойке по наследству.
В тот вечер Зойка, как всегда, пошла в баню последней, поскольку не переносила мокрого жара и мылась всегда с приоткрытой дверью. На этот раз баня была достаточно остывшей, и Зойка плотно прикрыла за собой дверь. Тихо мурлыча себе под нос, она намылила голову, но что-то заставило ее смахнуть пену с глаз и взглянуть на каменку. Там, среди камней, на горячей печке лежала голая голова, безволосая, безухая. Голова была глянцевая, как поверхность омута, с красивым перламутровым оттенком. Голова улыбалась. Зойка промыла глаза холодной водой, постояла с закрытыми глазами чуток и медленно разлепив веки, всмотрелась- голова лежала на месте.
Зойка кинулась к двери и долгое время билась, пытаясь ее открыть, но дверь как будто бы срослась с косяком, а голова на камнях медленно поворачивала к ней свое лицо с глазами-дырками. Наконец дверь поддалась, и Зойка, голая, босиком, через двор, бесконечно длинный, по лестнице, тоже бесконечной, наконец вбежала в дом, задыхаясь от страха и отвращения. Сетра фыркнула, отец бросил ей свою рубашку, а мать, тихо промолвив « малахольная», ушла к себе в комнату.
Зойка зарылась головой в подушки, ее ругали, стыдили, сокрушались, а она любила их, и плакала, и благодарила Бога, что они у нее есть.
Утром, убежав к бабушке и все ей поведав, Зойка получила наставление: -«Баню бойся, это место нечистое, баня губит, а дом любит. Не храни в бане ценные вещи, не говори в бане о нечисти, не бранись в бане, никого не хули, не ходи в баню после полуночи, заходи крестясь, выходи – славя Бога.»
С тех самых пор баню Зойка не любила. Из-за «банника». И потому, через несколько лет, выходя из бани, как всегда последней, и пожелав баннику сгореть в самое ближайшее время, она ничуть не удивилась, увидев, что крыша бани занялась огнем. Она стояла, завороженно наблюдая как пламя облизывало печную трубу и монотонно повторяла – «гори, сукин ты сын, гори ясно»…
Войдя в дом, она с улыбкой посмотрела на отца и зятя, спокойно вечерявших за столом. «Баня горит»,- сказала Зойка и прошла в свою комнату. Те посмотрели на нее, отец кашлянул и продолжил прерванный разговор. Через минуту Зойка напомнила им, что во дворе горит баня. Зять недоверчиво посмотрел на дверь и медленно встав из-за стола решил на всякий случай проверить, а вдруг и впрямь…
И пулей влетев назад благим матом заорал- «По-жа-ррр!..» Все кинулись тушить баню, браня Зойку на чем свет стоит. - «Дура малахольная, ты чего ж не орала, не кричала, ведь и вправду горит…»
А Зойка стояла на крыльце, укутавшись бабушкиным пуховым платком, и смотрела, как в жерле огня крутится и визжит полированная голова. Из трубы вырвался последний вздох пламени и с ним, летучим Голланцем вырвался гроб в форме красного клина. В гробу лежал старик с лицом счастливого человека, спокойно сложив на животе коричневые руки.
По двору бегали люди с ведрами и баграми, а на крыльце стояла Зойка с запрокинутым к небу лицом и улыбалась…