Такие дела

Александра Лиходед
                Как рыбку выбросил меня               
                на берег злой прибой,               
                но скоро я очнулся               
                и стал самим собой.               

Курт Воннегут, «Колыбель для кошки»



Улицы были залиты ярким светом желтых фонарей. Светофоры на перекрестках покачивались длинными глазастыми телами и подмигивали разноцветным непостоянством. Пешеходов почти не было. Машины. Много машин. Вместо людей. В них, в машинах конечно же были люди, но за тонированными стеклами их было не видно, а глаза у Алекса стали малость того…Да и какой он, к черту, Алекс?! Александр Сергеевич  Пуговкин, по маме - Бернстейн. Был. А здесь так просто Алекс. Им, канадцам, так удобнее.

Алекс шел по тротуару, немного сгорбленный старинной сутулостью лет, и старался не шаркать, хотя рядом и не было никого. Так, для себя, не хотел шаркать и все тут. Он думал о том, что надо зайти в русский магазин и купить селедки, и еще не забыть русских газет взять. А на обратном пути зайти к башмачнику Фиме с роскошной фамилией Айзенхауэр, и подбить железными набойками ботинки. Ботинки  были на меху. Новенькие. Алекс вез их через две границы. Белорусские ботинки. Кожаные. «Разве здесь такие ботинки найдешь?»- грустно думал Алекс. «Хотя, может, и найдешь, да мне в те магазины путь закрыт, с моими-то деньгами… Эх, а стоило ли все это затевать?» 

Где-то  сбоку послышался веселый смех. Алекс повернул голову, на скамье у фонтанчика перед высотным жилым домом сидело человек пять русских подростков. Они говорили на смешанном англо-русском языке и,  подталкивая друг друга локтями и плечами, над чем-то заливисто хохотали. Алекс улыбнулся всем своим широким ртом, полным превосходных протезов, дорогой памятью об Израиле.

Девушки в коротюсеньких юбках мотали стройными ногами, обутыми в кроссовки с невероятно высокой платформой, и буквально визжали от слов молодого кудрявого затейника, сидевшего в самом центре и без остановки  подбрасывающего новые шуточки в незатухающий костерок девичьего смеха. Девушки были особенные, кроме ног, на которых тяжело висела неудобная обувка, они имели многочисленные колечки на розовых раковинах своих ушей. Алексу было это хорошо видно, потому что солнце на закате имеет странную особенность до мельчайших подробностей высвечивать все мелкие предметы, оно и  сейчас последними длинными лучами игриво забавлялось с  бесчисленными ободками девичьих колец. А у одной даже пуп был с кольцом, оно тоже посверкивало, видать еще с камешком каким-то. «Господи, святы»,- подумал Алекс. Это ж надо, так себя надырявить. Ох. А парни были самые обыкновенные. Без колец. Только штаны широченные и спущены эдак на манер черных рэпперов, будто они собрались по большой нужде, а по пути передумали, да так и остались в состоянии невысказанности. В общем ребята, как ребята, ничего особенного. Только один, который с кудрями, чуть отличался от других. Он был такой, каким Алекс был лет 60 назад. Скромная клетчатая рубаха и брюки. Обычные. Не узкие, ни широкие. У него самого когда-то были такие брюки. Он их помнил. Он мог описать их в подробностях. Он тогда впервые влюбился и надевал такие брюки, когда знал наверняка, что увидит ту девочку… Как же имя-то её?… Вот память проклятая… Хорошее такое имя, простое cовсем.  «Лена»,- крикнул кудрявый девушке со сверкающим пупком, которая направлялась от их скамейки  к подъезжающей белой машине и помахал ей рукой. «Лена, - прошептал Алекс, - точно Лена. Её так и звали Лена. Надо же. Как же я забыть то мог? Лена… У нее не было такого роскошного пупка, да этого и невозможно было себе представить, чтобы в те времена девушка пупом вперед ходила. Она была такая необыкновенная… Все  ребята по ней с ума сходили. А потом началась война и Лена добровольцем ушла на фронт. И он, Алекс тоже пошел воевать одним из первых, но никогда  ее больше не видел. Ни на фронте. Ни после войны. Она погибла под Сталинградом. В честь нее назвали улицу, где она раньше жила. Какая же у нее фамилия была?… Улица-то, на которой они жили, ее фамилией названа. Ох и память. Ну и ну…»- думал Алекс, стоя  на тротуаре.

Он вздрогнул, потому что смех на скамейке вдруг затих. Алекс посмотрел на ребят. «Дедушка, вам нехорошо? – спросил его кудрявый по-русски, здесь своих отличали безошибочно, - Может, вам помочь до дома дойти?» Алекс даже съежился от досады. Он подумал о том, что какой же он старый идиот. Мало того, что вылупился на молодежь, как  козел на капусту, так еще и рот растянул в улыбке и совсем про нее забыл, про улыбку, да так и стоял дурак-дураком, глядя сквозь них на свои воспоминания. «Нет-нет, все нормально, это я так,- торопливо забормотал Алекс, - Я просто отдыхал, устал вот чуток и отдыхал вот»… Алекс постоял еще немного, не зная, что бы еще такое сказать, что б не уйти уж совсем без лица, шутку бы какую придумать, но не найдя ничего в своем арсенале острот и каламбуров, молча повернулся на своих стертых каблуках и засеменил дальше, ругая себя последними словами.

Алекс уже давно был немолодым человеком, но в душе по-прежнему чувствовал какие-то тайные волны, наполненные горячей влагой. Глаза его еще не утратили зоркости и, проходя мимо симпатичных девушек, он получал истинное наслаждение, сравнимое разве только со «Сметанником», который так искуссно пекла его Фрида. Он вспомнил о жене и сердце тихо екнуло в груди. С Фридой прожили они немало - немного, а почти сорок девять лет, встретившись через несколько лет после победы в одном из послевоенных госпиталей, где работал Алекс шофером, а Фрида медсестрой. Сорок девять лет. На следующий год дети обещали им отметить пышную золотую свадьбу. Алекс только ухмылялся, представляя себя в качестве «золотого» жениха и от всякой пышности заранее отказывался. Чего людей смешить? Молодым можно пышно праздновать, а ему, Алексу, не хотелось что бы смотрели на него с сожалением. На него и на его старенькую Фриду. Что бы говорили: «Смотрите, смотрите, он еще почти в своем уме!», «А вы бы видели, как он читает, за ним ни один молодой не угонится, только слюнями сильно брызгает», «А вы не слышали как поет его жена? Можно даже песню угадать с третьего раза». Ни-за-что! Не дождётесь! Я сам себе хозяин и никому такой радости не доставлю. Нашли жениха с невестой. Я им покажу свадьбу. Алекс даже забыл про молодежь на скамейке, так разозлился он на своих детей. А Фрида у него была и впрямь золотая. За это время он успел ее изучить вдоль и поперек, как, впрочем, и она его. Они давно надоели друг другу до чертиков, но представить себе жизнь без нее Алекс уже не мог. Фрида была уже и не женой даже, а неким доказательством его состоятельности. Вот так.  От нее он имел троих детей, которые уже давно обзавелись собственными семьями, увеличивающимися в численности к растерянному ужасу Алекса… Иметь троих детей – это вовсе не мало, а вот, когда у каждого из этих трех тоже по трое, и все эти, значит уже двенадцать, собираются в маленькой субсидированной квартирке Алекса – становится несколько грустно и приходят на ум разные нехорошие мысли, как те, что сейчас роем витали в его, теряющей волосы, голове. «Шаркай, не шаркай, - думалось Алексу, - а путь один. Туда, откуда не возвращаются». Внуки вырастут и обязательно забудут ничем не примечательного деда, который никогда не испытывал к ним никаких сюсюкально-слюнявых чувств, наблюдавшихся у многих его сверстников, которые взахлеб рассказывали о своих замечательных внуках, словно нет на Земле других тем для разговора. Удивительной особенностью обладают старики: приводить в состояние тихой паники находящегося рядом рассказами о домашних животных, собственных бесчисленных болезнях и внуках. Они могут буквально часами посвящать тебя в таинства побаливаний, покалываний, поскрипываний изношенного и до мельчайших подробностей изученного организма, а так же разворачивать унылую картину улюлюканья, пуканья, хождения, мяуканья, первых слов, которые всегда направлены к ним - бабушкам и дедушкам. Запас историй так неистощим и так однообразен, что когда кто-либо начинает «заводить пластинку» о внучатках, котятках или (чур меня!) подаграх, склерозах, длительных запорах  и всяческих других формах старческого слабоумия, Алекс, с тихим подвыванием, старается улизнуть даже не попрощавшись. Такие дела. Алекс был самым обыкновенным, таким, каких, наверное, ходит  не один миллион по земле. И все они точно так же ходят, стараясь не шаркать ногами. Их было много,  Алексов было много, и от самой мысли такой стало ему еще хуже, и уже не хотелось ему никакой селедки, и он гордо прошел мимо русского деликатесного магазина с милым названием «Аннушка», высоко поднимая ноги. Рядом с «Аннушкой» зазывно маячила светящаяся реклама с обещанием почистить вашу грязную рубашку всего за 99 центов. Алекс почему-то погрозил рекламе кулаком.  Он вспомнил, как в Израиле, какой-то умник собрал грязные рубашки по всем квартирам их серого, похожего на тюрьму, дома, и, пообещав их вернуть чистыми всего по 2 шекеля за каждую - исчез навсегда. Зачем ему понадобилось такое количество грязных рубашек?  Может ему просто недоставало мелких денег для похода в магазин? А может он все эти рубашки постирал и себе оставил? А может он просто псих, каких повсюду немало… Может быть. Но с тех пор любое упоминание о чистке рубашек приводило Алекса в ярость.  Вечер надвигался решительно и быстро. Витрины все ярче и ярче вырисовывались на затухающем небе и, казалось, сама жизнь становится темнее, приучая его, Алекса, к  вечности   небытия.  Он остановился. Почесал за ухом. Повернулся к «Аннушке». Медленно, как в больном сне, развернулся на своих плоских стопах, и зашагал прямиком за оттвергнутой селедкой, без которой его Фрида была бы сегодня очень несчастна. Она любила селедку всей своей уставшей еврейской душой. Ни сладости, ни цветы она не любила с таким вдохновением. Такие дела. Сколько раз возвращался Алекс домой с длинным свертком в руках, протягивая его улыбающейся жене в виде цветка на длинном стебле. И сейчас, зайдя в магазин он выбрал самую большую и длинную из всех соленых и блестящих рыбин, плавающих аппетитной стайкой в аквариуме, наполненном рассолом, в котором угадывался лавровый лист, кориандр и горошки черного перца.

Выйдя из магазина, Алекс улыбнулся чему-то и направил свои старые ноги прямиком через темнеющий сквер, который отделял его от дома, где жили старики. Много стариков. Все они выходили по утрам на балконы и перекликивались между собой, как на «линейке». «Фрида, а Фрида, забегу к тебе на часок за рецептом твоего торта. Ты будешь дома?» - кричала соседка с нижнего этажа. Как будто для того, чтобы записать рецепт торта, человеку необходим целый час. «Софа, принеси мой делатель массажа, у меня уже спина болит» –соседка слева… словно ее спина вчера еще не болела. «Алекс, дорогой, спасибо тебе за газеты. Ты мне не почитаешь? А то на мои очки вчера Муся села всем задом»,- сосед справа. Ага! Щас! Муся села, пусть сама теперь тебе и читает. Алекс ласково прозвал свой новый дом «старчатник», припоминая, что в его давным-давно брошенном азиатском городе, откуда он уехал еще не шаркая ногами, когда-то был небольшой райончик с названием «турчатник», где жили одни турки. Здесь, в этом доме с коричневыми стенами и маленькими железными балконами, похожими на бородавки, жили одни старики, посему и «старчатник». Жильцам это было не по вкусу. Они так и говорили: «Алекс, мы на тебя нервничаем. Ну зачем такое обидное название нашему дому дал?» Странные. «Ну давайте назовем «Молодятник»», - предложил Алекс, после чего «приобрел на себя недоброжелателей», как сказала Фрида. Каждые пол-года, а иногда и чаще, в доме кто-нибудь умирал. Вот так.  И тогда все, добро- и недоброжелатели притихали, как мыши. На небольшой срок. Они старались не смотреть друг на друга и ходить боком по коридорам так, чтобы, повстречавшись с кем-то, случайно не задеть. Словно боялись какой-то смертельной заразы. Алекс всегда смотрел на это с небольшой долей презрения. Он понимал, что от этой «заразы» не убежишь. Поэтому-то старики не хотят жить среди себе подобных, а стараются раствориться среди молодой поросли, чтобы на какое-то время забыть о надвигающемся мраке. Он тоже не хотел жить в этом доме. Но так сложилось. Что там? За этой чертой жизни? Никто не вернулся, никто не рассказал.  Такие дела. Он опять улыбнулся чему-то и посмотрел в черноту кудрявящихся крон старого парка. Можно было пойти в обход, по залитым цветным светом вечерним улицам малого Торонто, но он пошел прямиком, по маленькой тропинке, которая вилась меж красивейшими магнолиями, с набухшими фиолетовыми почками, вот-вот готовыми взорваться своим лиловым великолепием. Рассеянный свет фонарей, казалось, убаюкивал, и Алекс присел на скамейку возле небольшой песочницы, блаженно глядя в темно-синее, почти черно-синее вечернее канадское небо. Красота. Он закинул голову, хрустнув старыми позвонками, и стал наблюдать, как вспыхивают звезды в сгущающейся синеве.

Где-то раздались голоса. Говорили подростки. Вернее не говорили, а выкрикивали громкие, лающие английские ругательства. Что-то заставило Алекса встать и отойти в непроницаемую тень раскидистых деревьев. Голоса приближались. Вскоре у песочницы появилась большая группа возбужденных молодых людей, они тащили кого-то, окружив его живым кольцом. Это был парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, которого они перекидывали по кругу, что-то выкрикивая ему на ходу. Алекс был не силен в английском, но кое-что ему все же удалось разобрать. Они называли парня свиньей и требовали извиниться перед кем-то. Подросток мотал головой и хрипло отвечал, что они, дескать, подонки, и извиняться он не намерен. Тогда они окружили его плотным кольцом и стали пинками подбрасывать вверх.  Их было много. Алекс сосчитал. Их было пятнадцать крепких парней. Пятнадцать против одного, который казался сейчас маленьким и легким. Один против пятнадцати.  Ему не давали упасть, каждый раз подкидывая его сильными ногами. Казалось, что они пинают не человека, а большую мягкую куклу, так странно и безжизненно поднималось и опускалось тело. Что-то было в этом теле знакомо Алексу. Что-то болезненно родное было в облике этого парня, чья голова запрокидывалась словно в экстазе медленного танца. Он был в простой клетчатой рубахе и еще… он был кудрявый! Руки его взлетали, подобно крыльям подбитой птицы, опускаясь плетьми вдоль ломающегося тела. От каждого удара по этому чужому телу по мышцам Алекса пробегала судорога, будто бы он сам получал эти страшные, бухающие пинки. Их чудовищная смертельная музыка была странно знакома Алексу - Тум-пам-пам-пам, Тум-пам-пам-пам,- неаполитанская песенка, да-да, неаполитанская песенка, которую он когда-то разучивал на баяне. Потом баян сломался, и Алекс бросил свои занятия музыкой. Тум-пам-пам-пам - впивалось в его мозги и кости. Боже мой, - рвалось в голове Алекса, -  как же больно, как больно, Господи… Алекс хотел закричать, хотел выскочить из своего укрытия и кинуться на помощь парнишке, сделать что-то, что заставило бы его, Алекса, чувствовать себя не таким обыкновенным. Вот так вот. Он готов был ринуться в самую гущу и сражаться до последней капли крови, но что-то нестерпимой болью сжало сердце, полоснуло по горлу и украло дыхание. Он не почувствовал, как медленно сполз на землю, все еще хватаясь за шершавую кору черного канадского клена. Никто не видел, что там у черного ствола старого дерева сидит на земле умирающий старик, протягивая руку к кудрявому мальчику, словно желая погладить того по голове. Никто не знал, что старик смотрит на то, как молодые люди убивают подростка за что-то, что кажется им в этот миг таким важным и значительным. Пройдет несколько минут и они поймут, что парень убит.  Его мертвое тело будет лежать перед ними в странной позе, похожей на позу зародыша в утробе, только руки его будут раскинуты, как будто он хочет обнять их всех на прощанье. Они умолкнут на миг, а затем побегут в разные стороны, словно можно убежать от этих страшных объятий, которые всю их долгую жизнь будут раскрыты для них. Всегда. Каждую ночь. Каждый миг, напоминая им об этом вечере у песочницы. Такие дела.

Парня найдут, когда звезды уже спрячутся в светлеющем покрывале неба, черный мешок будет застегнут на его лице с незабываемым жужжащим звуком. Звуком смерти. А под кленом обнаружат мертвого Алекса, с широко открытыми глазами, устремленными на песочницу. Он будет сидеть обнимая влажный ствол дерева, прижимаясь холодной щекой к блестящей его кожуре. Маленький черный жук будет ползать по сморщенному в болезненной гримасе лбу Алекса и рука его будет сжимать селедку, словно хочет он ею стукнуть себя прямо по лбу, по надоедливому жучку, вьющему орнаменты по его пергаментной старой коже своим черным брюшком, истекающим блестящим желтым ядом.

А сейчас Алекс готов был ринуться в самую гущу неравной драки, сползая по стволу все ниже и ниже. Такие дела. В затухающем его сознании роились разные нехорошие мысли. Ничего-то у него не получилось в жизни героического. Никаких особенных событий. Только вот внуки. Девять. Жена Фрида, которая ждет селедку, да дети, которым он был уже не нужен. Он смотрел в немом изумлении на отдаляющийся мир, на подростков, которые, погружались в какую-то пучину материализованных эмоций, похожих на диких монстров потерявших разум. Где-то, в самой глубине своего рвущегося на куски сердца, он чувствовал ужасный стыд перед легким парнишкой, плавно взлетающим от глухих ударов тяжелых ботинок, за свои геройские устремления, так подло зависящие от его старого, бесполезного тела. В какой-то момент он даже будто увидел, как мальчик вырвался и убежал, и как он сам помогал ему укрыться в густых зарослях парка. Он бежал следом за тонкой его фигурой, подсвеченной безразличием туполицей луны, пытаясь прикрыть его собственным телом. Он говорил какие-то слова, чтобы поддержать избитого подростка, прикрывая спиной от ударов, которые почему-то все-таки сыпались на них со всех сторон. Тум-пам-пам-пам, Тум-пам-пам-пам. Да-да, Неаполитанская песенка. Боже мой, как больно, как больно... Я здесь, мальчик, я здесь. Все будет хорошо. Вот увидишь, все будет хорошо. Тум-пам-пам-пам, прямо по сердцу, пинками, прямо по сердцу, ах, как больно, как больно. Держись, мальчик, держись, мы вместе, вместе…

Он,  Алекс, не понимал, что мир убегает от него, оставляя его один на один с тем, что затаилось за пределами песочницы, магнолий, подростков и селедки в желтой обертке, свисающей из его руки наподобие  бумажного меча, словно был он Дон Кихотом, пораженным в неравном бою. Вся его таящая сущность была поглощена тем, что происходит там, в этом страшном капкане. Такие дела. Ему  казалось, что он все еще бежит по направлению к этим безумным людям или наоборот от них, но они с такой скоростью то удалялись, то приближались, раскачиваясь раскаленным маятником между ним и мальчиком, что он досадливо подумал – «Как нехорошо, ах как нехорошо.  Мне с моими-то ногами их уже не догнать… Ох-ох-хох… Не успею. Кто же им скажет, что нельзя пинками по самому сердцу?.. Кто же?.. Не плачь, мальчик, все будет хорошо...»



Торонто, июнь 2002