Особенности национальной охоты и рыбалки

Назаров Евгений
В этой главе я расскажу о том, как понимают охоту и рыбалку простые русские люди, вернее сказать, как занимались этими промыслами командированные советские специалисты и военнослужащие на территории Монголии в 80-тых годах 20-го столетия. Монголы тоже занимаются и тем и другим. Охотой – с незапамятных времен, занятие это связано с жизненной необходимостью, добывать себе пропитание и шкуры на одежду. Один из основных объектов охоты – забайкальский сурок – тарбаган. Для монгола это и мех и мясо. Но мех они выделывают очень плохо. Мне доводилось держать в руках шкурки степной лисы – корсака, предлагаемые местными торговцами. Мех буквально расползался в руках. Причина тому проста – поваренная соль в степях Монголии такой же дефицит, как и вода. А при первичной обработке свежеснятой шкуры ее необходимо с мездровой стороны обильно посыпать солью, иначе в дальнейшем ничего путного из нее не выйдет. Кроме упомянутых животных, объектами охоты у монголов являются степные волки, зайцы и местная разновидность диких козлов – дзерены. В Казахстане их называют джейранами.

Рыбалкой местные жители раньше не занимались – не позволяла религия, запрещающая осквернять копанием землю и плескаться в водоемах. Да и сейчас монгол с удочкой – это нонсенс. Но на крупных водоемах организованы рыболовецкие артели и продукцию, поставляемую ими, я успел оценить. Рыбы здесь очень много везде: и в озерах и в реках. В озерах вырастает очень крупная рыба, в основном сом и толстолобик. В реках рыба поменьше размерами: сом, лещ, карась. Как только спадает вешняя вода и реки возвращаются, в привычные им, русла, толпы наших соотечественников устремляются на рыбалку. Лов в начале лета, а это именно то время, производится на так называемые “донки” или “закидушки”, которые представляют собой длинную толстую леску с отходящими от нее поводками и крючками, снабженную грузилом. Лов происходит ночью. Попадают на такую снасть в основном хищные рыбы, но улов, как правило, бывает большим. Время карася позднее – июль, август. На карася идут с обычной удочкой, но с уловом возвращается не всегда: надо угадать время клева. Я видел одного такого настоящего рыбака, фамилия его, помнится, была Алехин. Родом он был из Волгограда. Удивительным было его чутье на рыбий клев. И на что он ориентировался при этом, до сих пор остается для меня тайной за семью печатями. Наверное, все-таки, чувствовал атмосферное давление, а может, и сопоставлял целый ряд факторов. Порой товарищи часами уговаривали его составить компанию в рыбной ловле, но получали отрицательный ответ: “Не пойду, клева не будет”. И точно друзья возвращались ни с чем. А другой раз, во время зарядившего дождя и ненастья, он вдруг хватал удочки, и суетясь подгонял всех: “Ну, давайте же быстрей, самый клев начался!” И что удивительно, это его шестое чувство никогда не подводило. Однако я думаю, читателю не интересно знать, что и на какую наживку ловится в водоемах затерянного посреди материка края. Скорее такая информация заинтересовала бы телеведущего Андрея Затевахина для передачи “Диалоги о рыбалке”. Я же постараюсь на этих страницах описать то, что по каким-либо причинам врезалось цепким репейником и осталось в глубинах памяти, что запомнилось силой и глубиной переживаний. И первое, о чем не могу не рассказать, не упомянуть на этих страницах, что я до сих пор не могу понять и чего не могу осмыслить – это хищническое, я бы даже сказал варварское отношение к природе со стороны командированных советских людей. Откуда это в нас? Откуда это стремление все уничтожать и крушить, быть может, породившее не одну революцию. Откуда, вечно голодный блеск в глазах, при виде съедобных форм фауны? Я давно задумывался над этим вопросом. Волею судьбы, мне довелось, юношеские годы провести в бывшей ГДР и дало пищу для дальнейшего сравнения людских поведенческих инстинктов у различных рас. Подолгу мечтательным мальчишкой простаивал я перед витринами детских игрушечных магазинов. Чего только не было за стеклом! Поражали игрушки не только красотой и инновациями, но и необычайной хрупкостью. Казалось, прикоснись только к этому составу детской железной дороги небрежным движением, и он рассыплется у тебя в руках. Здесь же демонстрировался и экспонат от советской промышленности – на совесть сделанный металлический автомобиль, который можно было при случае использовать и как наковальню и как молот, при отсутствии оригиналов под рукой. В этом контрасте хрупкости и собакевической прочности, два национальных характера – Европейский и Российский, который нельзя отнести ни к европейскому, ни к азиатскому типу, поскольку он представляет их смешение. Этот коктейль, разбавленный кровью нашествий и массовых переселений и есть - самобытный русский характер. Наш ребенок и играет своеобразно: игрушки у него быстро распадаются на детали,  модели техники разбираются и разбиваются. Один мой знакомый в детстве использовал подаренного ему ко дню рождения плюшевого мишку, как мишень для метания ножа. Немецкий же малыш аккуратно повозит, чуть ли не бумажный паровозик по такой же железной дороге, и так же аккуратненько сложит его в свою коробочку. Так далеки русский и немец друг от друга, так далеки их генотипы. Рядовой европеец никогда не понесет выловленную им рыбу домой для потребления. Он просто измерит ее, запишет в “охотничий” дневник величину своего очередного трофея, ну, может быть, еще сфотографируется на память и отпустит обратно, будто сердобольный старик из “Рыбака и рыбки”. Почему же в наших глазах загорается такой огонь, когда мы тащим из воды очередную жертву, пригодную часто разве что на корм коту из-за своих небольших размеров? Быть может виной тому вечный голод, сопровождающий бесконечными вспышками всю историю государства Российского? Быть может мы внуки крестьян тех голодных лет социалистических преобразований деревни, когда люди, вынуждены были есть собственных детей? Я видел рыбаков среди каменных громадин Москвы, удящих рыбу в ручейках, образованных, по-видимому, прорвавшейся где-то канализацией. Конечно же, рыбы они здесь никогда не поймают, но отдохнут хоть культурно. А удочка зачем? Да дело в том, что отдых для нас это скорее разрушение, чем созидание. В данном случае разрушение чьей-то жизни – убийство. Не отсюда ли то упоение боем русского солдата, не отсюда ли строптивость “самой непокорной из рас”? И эта дикая жажда разрушения выплескивается у подростков через разбитые фонари и окна, исковерканные лифты домов и исписанные подъезды, а у взрослых находит свое отражение в пристрастии к охоте и рыбалке, переворотам и революциям. Я всегда удивлялся людям, которые получают удовольствие от убийства. Я с недоумением слушал порой захлебывающиеся от восторга речи охотников: “И как она (коза) бежала, я же ей обе задние ноги перебил?” или о том, как плачут добиваемые этими “интеллигентами” подраненные животные. Я сам употребляю в пищу мясо и понимаю льва, подкарауливающего свою добычу, но я никогда не понимал и не пойму человека - палача, сытого, но кровожадного. Не зря человек уничтожает иной раз тысячи себе подобных без всякого зазрения совести нажатием лишь на кнопку бомболюка. Ум человека в процессе эволюции грандиозно развился, но его душевные качества и особенно совесть оставались на зверином уровне. Даже волк, убивающий, как известно, столько сколько сможет поймать, а  не столько сколько требуется для пропитания, и тот никогда, даже в самый сильный голод не нападает на себе подобного. И только человек без всякого зазрения совести вешает и стреляет, душит газом себе подобных. Однако прервем наши рассуждения и возвратимся на бескрайние степи Монголии. Однажды, в мою бытность в Монголии, рыбаки обнаружили за несколько километров от города Чойбалсана, райское для себя место. Здесь старое русло реки образовало небольшое озерцо: неширокое, но довольно вытянутое в длину. Водоем буквально кишел рыбой. Никуда не спешащая вода была прозрачной и теплой, а обильно разросшиеся водоросли давали хорошее укрытие и пищу многочисленным стаям рыб. До этого я никогда не видел такой хорошей рыбалки. Стоило забросить крючок в воду, как тут же следовала поклевка. Рывок – и в твоих руках трепещущая, ищущая свой шанс выжить живая плоть. И так без остановки час, два, три … Причем на обеих берегах число рыбаков было довольно значительным для такого небольшого водоема. Я не переставал удивляться тогда, откуда в таком небольшом объеме воды столько рыбы? Не найдя ответ на этот вопрос и вдоволь наловив рыбы, мы, довольные, поехали восвояси. К сожалению, нам не довелось порыбачить еще раз на этом месте. Через пару недель мы с горечью узнали, что наши специалисты из числа гражданских, несмотря на помехи из густых зарослей водорослей, прошли несколько раз по озерцу с сетью, выловив при этом массу разной рыбы и несколько ленивых жирных щук. Дело довершило наше воинство, не ведавшее об успехах гражданских специалистов и решившее глушить рыбу силой взрыва. После нескольких детонаций взрывпакетов, озерцо, по составу обитателей, стало не очень отличаться от Мертвого моря. У меня же воспоминания об этом варварстве до сих пор, где-то в глубине груди, вызывают саднящую боль, а совесть корит за принадлежность к роду человеческому.

Методы охоты не очень отличались от рыболовецких. Охотились “советские” на зайцев, уток, диких гусей и вообще стреляли во все, что движется. Но особой популярностью пользовалась охота на дзеренов, огромные стада которых, серыми подвижными тучами кочевали по просторам степей. Причем охотничьими ружьями владели немногие и откуда они у них взялись, никто не распространялся, что и понятно: перевозить оружие через границу, было строжайше запрещено. По-видимому, приобретались ружья у монголов с рук по сходной цене. Потому, когда военнослужащие собирались на охоту, основным оружием у них был автомат АКМ. Охота осуществлялась преследованием, для чего использовался один, или несколько, бортовых ЗИЛов. На этих машинах, стреляя на ходу и пугая пастухов-аратов, мчались за обезумевшими животными охотники. Домашний скот монголы, как правило, пасут и охраняют. Причем, особое усердие, как мне кажется, в этом ремесле они стали проявлять после близкого знакомства с русским понятием коммуны: все вокруг колхозное, все вокруг мое, и привычкой наших соотечественников прибирать к своим рукам все, что плохо лежит. Это не эпоха правления Чингисхана, когда порядок и законность были столь сильны, что, по словам современников, любой всадник мог скакать день и ночь по степи с золотым подносом на голове, и никто не смел его обидеть. Теперь пришли мы, потомки тех, кого затронул и обжег революционный термидор, приговорив выживать в зонах и тюрьмах. Потомки тех, чей слух ублажало и вызывало революционный экстаз слово “экспроприация”.

Монгольские пастухи пасут свой многочисленный скот со знанием дела. Стада выгоняются, как правило, вблизи какой-нибудь возвышенности, какую только можно отыскать здесь. Арат постоянно находится на ее вершине, зорко наблюдая за всем происходящим, и, не тратя попусту время на патрулирование. А зрение у монгол очень острое. Пастух  караулит стадо обязательно  на коне и с винтовкой, которой владеет мастерски. Я много раз слышал рассказы наших незадачливых охотников, по различным причинам приблизившихся к таким охраняемым стадам. Над головой их внезапно начинали роиться и жужжать, посылаемые раз за разом неизвестно откуда пули. Это пастух, по-своему оригинально, но доходчиво пояснял потенциальным похитителям, на манер сказочной Машеньки: “Высоко сижу, далеко гляжу!”

Однако  коровы, живущих оседло в городах монголов, часто гуляли сами по себе. И бывали случаи, когда домашняя скотина становилась охотничьим трофеем наших “следопытов”, правда, грешили этим разбросанные по степям без должного присмотра  небольшие подразделения солдат. В этом случае дотошные следователи – хозяева скотины, по обрывкам шерсти и каплям крови нередко находили обидчиков и не стеснялись требовать компенсации. Как правило, этим и рюмкой “Архи” все и завершалось. Монгол был доволен: продать за хорошую цену скотину при ее переизбытке было тогда невозможно, русский командир проштрафившегося подразделения тоже: удалось избежать международного скандала.

В памяти той поры осталась сцена охоты на перелетных уток, как некий образчик “национальных особенностей”. Охота происходила почти без отрыва от исполнения служебных обязанностей офицерами и упоминается мною в связи с необычностью ситуации. По долгу службы я неоднократно посещал наш прирельсовый склад строительных материалов, занимающий солидную территорию и представляющий собой огороженное забором нагромождение различных строительных деталей и конструкций. Будучи однажды у начальника базы на приеме и, ведя с ним непринужденный деловой разговор, я стал свидетелем следующей сцены. За окном кто-то вдруг истошно крикнул: “Летят!” Тотчас во всех уголках здания началась суета, раздался топот десятка сапог по настилу коридора. Начальник базы, к моему удивлению, тоже повел себя необычно: четкими и выверенными движениями, отрепетированными, по-видимому, неоднократно, он выхватил, из моментально распахнутого сейфа, малокалиберную винтовку и исчез с нею за дверью, без всяких объяснений. Случись репетиция боевой тревоги, вряд ли какой расчет, сумел бы действовать более быстро и слажено. Ища отгадки всей суматохи, я прильнул к стеклу окна, боясь увидеть в небе самолеты “вероятного противника”. Сквозь пелену давно немытого стекла видно было мелькание силуэта начальника базы, перемещающегося перебежками между штабелями деревянных изделий. Внезапно нестройным речитативом прогремели несколько выстрелов. Теряясь в догадках и готовясь, на всякий случай к ретираде, я нос к носу столкнулся в дверях, с только что демонстрировавшим навыки пластуна, начальником. “Эх, не попал, не попал!” – восклицал он, и с само обличающей иронией добавляя: “Козел он и есть козел!” Последняя фраза не могла не вызвать у меня гомерического смеха: я знал, что фамилия юмориста-капитана – Козел, с ударением на первом слоге. А все это действо оказалось всего лишь охотой, на залетающих на территорию базы, по каким-то своим делам перелетных уток.
Вспоминается и самосвал, виденный однажды на той же базе. Дно его кабины, без преувеличений, напоминало дуршлаг, изготовленный пьяным слесарем, поскольку имело несколько отверстий, распределенных по площади явно на хмельной глазок. Объяснение же происхождения этого решета выглядело более чем тривиально: во время преследования стада диких коз неумелый охотник на одном из ухабов нажал на курок автомата, изготовленного к бою. К счастью для попутчиков и стрелка, тогда никто не пострадал.

Диких коз – дзеренов били все, кто хотел поохотиться и не ленился нажимать на курок. Причем, в пищу брали только задние ноги, точнее выражаясь окорока туши. Остальное мясо выкидывалось, как недостаточно пригодное для приготовления изысканных блюд. И такое отношение считалось вполне нормальным. Из задних ног готовилось в основном печеное мясо, напоминающее по вкусовым качествам буженину. Не могу не остановиться на рецепте приготовления, хотя не претендую на лавры  Андрея Макаревича из организованного им “СМАКа”. Но может кого-нибудь из хозяев или хозяек заинтересует способ приготовления дичины. Основное, что надо сделать перед жаркой – это хорошо вымочить мясо в проточной или часто меняемой воде, так, чтобы оно стало из бурого почти белым. Обычно на это уходит двое суток. Потом острым ножом срезать многочисленные жилы и только после этого можно приступать непосредственно к приготовлению блюда. Мясо козы надрезается во многих местах и начиняется кусочками свиного сала. Это делается для придания сочности сухому мясу дзерена. Теперь добавляем специи и соль по вкусу и в духовку на один час. Получается очень вкусно: мясо ломается руками, как свежий хлеб и отличается, непередаваемым словами, специфическим вкусом.

Добывали диких козлов и для пропитания солдат, используя мясо, как дополнительный паек, распоряжаясь на чужой земле, словно в собственной вотчине. Я помню, как командир одной из отдельно расположенных рот, настрелял целый кузов бортового ЗИЛа этих несчастных животных и кормил все подразделение в течение месяца мясом до отвала.
Вот такие нравы процветали тогда среди моих соплеменников в отношении монгольской природы. Да разве можно делить природу на твою и мою: природа едина и сколько бы человечество не городило границ, нельзя, уничтожая флору и фауну в одном месте, надеяться на сохранность своего уголка. Все мы находимся в одной лодке, одном ковчеге. И те перемены, которые с большим трудом пробивают себе дорогу в нашем обществе, вселяют в меня надежду, что не вернемся мы уже к этому варварству, что перемены коснутся, наконец, и наших истерзанных душ.