Дорнот – по-монгольски означает “восток”. Это старинное название города Чойбалсан, расположенного на востоке страны, крупного промышленного, культурного и административного центра восточного аймака (района). Так до сих пор именуют этот город в сводках авиарейсов и в билетах монгольской авиакомпании, видимо отдавая дань старой традиции. Я не удивился этому: к личности маршала Чойбалсана отношение у монголов не однозначное. Воспоминания о нем вызывают в душе каждого монгола те же чувства, что и у нас упоминание о “славных сынах ленинской партии” Ежове и Берии.
Расположен город в равнинной части страны, в степи, вблизи вертлявой речки Керулен. Но однозначно нельзя сказать, что поверхность земли здесь ровная, как стол. Степь здесь состоит из нагромождения гигантских холмов, образующих такую толчею, что над поверхностью земли выступают лишь пологие вершины, словно какой-то великан играл гигантскими шарами и так и бросил их здесь, согнав в кучу. Змеевидное тело реки, рассекающей плато, удивляет своими невообразимыми кольцами и причудливыми изгибами еще на подлете к городу, невольно ассоциируясь с восточным длиннохвостым драконом. Быть может, когда-то так и возник, на ассоциациях с телом реки, образ никогда не существовавшего животного: древним людям река представлялась большим живым существом. Река, за исключением весны, неглубока и неширока: я много раз переходил ее вброд, неся в руках вещи. В редких местах вода доходила до груди. Но течение довольно быстрое. Русло часто распадается на два-три потока, обрамляя собой небольшие острова, сплошь покрытые кустарником, часто с обрывистыми берегами и песчаными плесами. Кое-где, под укрытием крутых склонов бывшего русла растительность устроила настоящее буйство, столь удивительное в выжженной, покрытой верблюжьей колючкой степи. Вода в реке темно-бурая, из-за огромного количества земли и ила, плывущего в этом потоке и, заставляющего реку делать эти причудливые изгибы. Этот цвет никак не напоминает “голубые воды Керулена”, являвшиеся в воспоминаниях на чужбине Чингиз-Хану и увековеченные в произведениях Яна. Если вода в Керулене и голубая, то где-то далеко вверх по течению, за тысячи километров отсюда, где горные ледники, сливаясь с лучами близкого здесь солнца, рождают тонкий ручеек, звенящий детским еще голоском по каменистому чистому руслу, напоенный синевой ясного неба. Город вытянут в безбрежной степи не вдоль реки, что было бы для нас понятней, а вдоль единственной асфальтированной дороги на 5-10 километров. Начинается он вместе с асфальтом и вместе с ним заканчивается, не удаляясь от него более полукилометра, словно боясь утонуть в пыли степей.
Промышленных предприятий немного, но они спроектированы по социалистическим стандартам, когда все безмерно укрупнялось пока не вырастало в гигантских размеров мостодонтов и начинало приносить таких же масштабов убытки. В то время здесь функционировали теплоэлектростанция, кирпичный завод, мясокомбинат, достраивалась ковроткаческая фабрика. Были небольшие, по нашим меркам, но вполне приличные для Монголии типография, узел связи, водочный завод. А наличие одновременно железнодорожного вокзала и пусть небольшого, с грунтовым покрытием аэропорта, делало это место в степях центром цивилизации. Из объектов культуры следует обязательно назвать наличие краеведческого музея и довольно большого и вместительного концертного зала, здание которого у них иначе как “театр” не называлось.
Водочный завод выпускал, тогда видимо небольшими партиями, национальную монгольскую водку, название ее звучало и воодушевляло страждующих обеих национальностей, как “АРХИ”. Архи для монгола это все. Точнее и полнее тут не скажешь. Споив “на корню” и одурманив свой народ, наша «руководящая и направляющая» партия взялась за продвижение «культуры» в массы братских народов. В результате этой плодотворной работы пьянство и алкоголизм, стали среди монголов обычным явлением. Правда, в отличие от наших “алконавтов” монголы знают, где надо пить. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из них валялся посреди улицы в пьяном виде, да и просто сильно выпивших на улице встретишь не часто. Всякое проявление этой дурной болезни здесь всемерно и демонстративно преследуется, впрочем, как и у нас когда-то. Как-то в Улан-Баторе, стоило нам, удобно устроившись на лавочке у центрального универмага, откупорить бутылку пива, как тут же подошел неизвестно откуда взявшийся милиционер и сделал строгое предупреждение о недопустимости распития спиртных напитков в общественном месте. Наши разъяснения, что это не крепкий алкогольный напиток, а всего лишь пиво, не возымели никакого действия. Пришлось употреблять этот целебный, в полуденный зной напиток, как заправским алкоголикам: скрываясь в подворотне и тревожно озираясь. Зато любители выпить, из числа наиболее политически начитанных, ухитрились и к этому процессу приплести имя популярного тогда “вождя мирового пролетариата” В.И. Ленина. “А помнишь?” - заявляли они мне в один голос, убеждая в пользе выпивки – “Ленин в одной из своих работ говорил: АРХИ – важно”. Современный аполитичный читатель вряд ли поймет этот юмор, поэтому поясню, что в одной из работ Ульянова было использовано, как ключевое – слово: “архиважно” и здесь никак нельзя отказать монголам в наличии у них здорового юмора.
Зато само водочное предприятие представляло собой образчик допотопности производства. Пожилой оператор-монгол, постоянно клюющий носом то ли от спиртных паров, то ли от употребления сего нектара, сидя сбоку от некого подобия конвейера, попеременно открывал рукой над каждой проезжающей пустой бутылкой, то краник высвобождающий воду местного происхождения, то краник источающий, привезенный из СССР, спирт. При этом, никаких приборов, отмеряющих налитое, не было и монгол, лишь хитро прищуривал свои раскосые глаза, колдуя над очередной бутылкой. Как достигалась объявленная этикеткой крепость в сорок градусов, останется, видимо, еще долго “ноу-хау” монгольской водочной промышленности.
Приходилось мне посещать, по роду службы, неоднократно типографию. Здесь мы размножали необходимые нам бланки. Монголы в работе никогда не подводили нас, но и их общество тогда уже вовсю грыз червь беспринципности отношений социализма: ты – мне, я – тебе. Но запомнились мне не принципы сотрудничества, а любопытные и вызывающие взгляды молодых монголок, работающих здесь. Это и понятно. В то время Советский Союз для каждой монголки имел такую же притягательную силу, как и сейчас для наших, ищущих лучшей доли девчонок, Запад. И глубокой мечтой каждой молодой монгольской девушки было найти свою любовь среди русских парней, выйти замуж и уехать в большую и, тогда еще великую страну, от нищеты и обыденности. Случаи такие бывали крайне редко. И причины здесь, по-моему, в различном менталитете народов, различных подходах к вопросам быта, гигиены, о чем я уже упоминал выше. Вспоминаю друга-монгола, в откровенных беседах за рюмкой “Архи” часто задававших прямой вопрос: “А почему вы наших женщин не любите?” Что я мог ему ответить, чтобы не обидеть? Что меня лично отталкивает вид засаленных халатов и грязного белья? И я всегда пытался отделаться шуткой или молчанием. А он между тем наседал: “Я скажу, что русские женщины пахнут куда хуже” – сам себе отвечая на поставленные вопрос, и, пытаясь как-то возвысить свой народ в этом нелегком одностороннем диалоге. В заключение этого спора хочу сказать, что неприемлемо любому цивилизованному человеку осуждать других людей из-за того, что они не такие как мы, а их обычаи и традиции отвечают местным, суровым условиям существования. Он же мне с затаенной в глубине души гордостью рассказывал, что его близкая родственница, когда-то в недалеком прошлом вышла замуж за проходившего здесь службу русского солдата. Уехали они жить, после демобилизации супруга из армии, в Архангельск. Но прожили там молодожены вместе совсем недолго – через два года молодая монголка умерла. Объяснял монгол этот факт просто: климат не подошел. Я же, изъездивший пол – России, и испытав на себе ее климат, думаю, что причина кроется гораздо глубже. Мне же часто приходилось выручать монгол в глухой степи бензином, наполняя баки их заглохших машин и мотоциклов из своих канистр. Помочь в степи любому, кто нуждается в этом – золотое правило здешних мест – и я выручал, и меня выручали совсем незнакомые люди не раз. И часто в благодарность за бензин монголы предлагали своих попутчиц, по-видимому, жен. Но мы тогда были воспитаны на идеях благородства и товарищеской, интернациональной взаимопомощи и платы я никогда не брал. Мой же шофер, на вопрос, не хочет ли он связи с предложенной женщиной, грубо ответил: “Что я свой фаллос на помойке нашел?” Что удивительно для русского “Ваньки” привыкшего пить все что горит, и иметь все что шевелится.
Несколько раз довелось мне побывать на местном мясокомбинате. Это было крупное, современное по тем меркам предприятие, куда монголы сгоняли на забой скот со всей округи. К мясу у монгол отношение святое, такое, как у белорусов к картошке, у украинцев к салу, а у русских, пожалуй, к хлебу. Это неудивительно, монголы издревле были скотоводами, а не землепашцами. Монгол вырастает на мясе и всю свою жизнь питается преимущественно мясом. На три с лишним миллиона жителей в Монголии тогда было более двадцати миллионов голов скота, причем и эта цифра, по моему мнению, явно занижена. Да и что еще можно найти в безводной степи для пропитания? Мясо стоило тогда здесь удивительно дешево, а его обилие, после пустых полок мясных отделов советских магазинов, пьянило. Субпродукты отдавались практически даром, так печень говяжья продавалась по 25 мунгу за килограмм – это примерно по восемь копеек!!! Но без зелени и овощей мясо быстро приедалось и даже более того, начинало вызывать отвращение. Интересно, что паек монгольского цирика (солдата) на сутки состоял примерно из трех килограммов мяса и пары мучных лепешек. Удивительно, как организм приспособился к постоянному потреблению большого количества мяса. Ведь известно из истории, что в странах Востока долгое время практиковалась смертная казнь через чрезмерное употребление мяса, страшная пожалуй тем, что наступала смерть не сразу и давала человеку время поразмыслить перед лицом ее, о сотворенном им зле и понять неотвратимость возмездия. Основывалась она на знании физиологических законов природы, применительно к человеку и открытых в древности, видимо, эмпирическим путем. Суть ее в том, что у человека, употребляющего в пищу только отварное мясо, примерно на двадцатый день интоксикация организма из–за гнилостных процессов в кишечнике достигала своего апогея и человек мучительно умирал. Хотя если бы вообще ничего не ел, а только пил воду, то прожил бы не менее 45-ти суток. Правда, и мои наблюдения свидетельствуют о том, что обильное мясоедение пагубно сказывается на здоровье монгольской нации: монголы очень быстро стареют и выглядят их старики неприглядно: изогнуты, словно деревья в ураган, от каких-то непонятных болезней. Монголы мало живут. Ноги их не то что стройными, даже ровными назвать сложно, а скорее, у многих они напоминают крабьи клешни, встретившиеся и сцепившиеся друг с другом своими хватательными кистями. От чего происходит такое искривление костей? Возможно здесь и раннее приучение детей к седлу, и недостаток витамина “Д”, вызывающий рахит и рахитичность конечностей, а может и несбалансированное питание – отсутствие в пище свежей зелени, овощей, фруктов. Впрочем, вопрос ведения сбалансированного и правильного питания на здоровье монгольской нации никем, по-моему, еще не изучался, и мои предположения выглядят в этом свете лишь жалкими потугами.
Единственное посещение мною кирпичного завода оставило в душе неприятный осадок. “Делегация” нашей воинской части пыталась убедить заместителя директора завода о необходимости поставки в наш адрес дополнительных объемов продукции. Основным нашим аргументом был подрыв боеспособности советской армии, вызванный недопоставками кирпича. На это мы получили циничный ответ, что защищать нас теперь, дескать, не от кого: с Китаем отношения отличные, а по сему не отнимали бы вы у меня времени. Все его существо выражало русское изречение: “Катитесь колбаской”. Такого откровенного неуважения я не встречал среди монголов ни до, ни после этой встречи. Наоборот, они запомнились мне людьми, готовыми всегда прийти на помощь. Правы те из мудрецов, что утверждают: хочешь узнать человека – дай ему власть. Наверное, поведение этого местного “князька” тому подтверждение. Чтобы сгладить это негативное впечатление от общения с этим удельным монгольским князьком скажу, что местные шоферы никогда не отказывали нам, командированным в разные уголки страны, в своей помощи. Правда, возили они в открытом кузове и с таким “ветерком”, на ухабистых монгольских дорогах, что я только теперь задумываюсь, как я тогда ни разу не вылетел из кузова и не свернул себе шею при встрече колеса с очередным ухабом. Запомнился и случай в Улан-Баторском аэропорту. Нам, троим офицерам, необходимо было дождаться утреннего рейса, а для этого провести всю ночь на улице: новое здание аэропорта тогда только строилось, а старое закрывалось на ночь. Но простой монгол подошел к нам и предложил помощь. Ночь мы провели в уютной гостинице. Я не запомнил даже имени этого простого человека, помню, он только говорил, что учился в Советском Союзе. Впрочем, добро оно только тогда останется добром, когда ты сделаешь его безымянно, дабы избежать ответной благодарности и следование принципу “Ты – мне, я – тебе.” Я много раз убеждался, что сделанные тобой добрые дела непременно оборачивались, по неизведанным пока и непознанным человеком законам, божьей благодатью, для делающего добро.
Сообщение с Улан-Батором осуществляется, в основном, самолетами. Основной самолет – рабочая лошадка – наш АН-26. Монголам эта модель пришлась как нельзя более ко двору, они любят ее за надежность и неприхотливость, способность производить посадку на грунтовые площадки. Железнодорожное сообщение есть только с Читой. А если ехать в столицу автомашиной, то дорога эта займет около недели. Местные же авиалинии обслуживаются другим нашим долгожителем – самолетом АН-2. У одного из них в мою бытность заглох в полете двигатель, но монгольский летчик сумел посадить в степи биплан, за что был награждён правительственной наградой. Аэропорт небольшой, здание зала ожидания деревянное. Повсюду логотип Монгольских авиалиний – МИАТ. Внутри сразу бросается в глаза обязательный атрибут всех государственных учреждений и предприятий - большая и красивая дверь с надписью “Дарга”, что в переводе означает “начальник”. Но меня удивила не эта дверь, дверь людского тщеславия, а дверь, ведущая в отделение для получения багажа пассажиров. Была она высотою не более метра и чтобы пройти сквозь нее и получить багаж, мне пришлось буквально сложиться вдвое и следовать “гусиным шагом”, как когда-то в детстве на уроке физкультуры, под сдержанные смешки монголов, легко как-то преодолевающих это препятствие. Покрутив во все стороны, набившей шишек головой, и присмотревшись повнимательней к антуражу, я обнаружил, что кроме входной двери и двери начальника все остальные двери: в кассу, подсобные помещения и т.п., выполнены в подобном же стиле “монгольского классицизма”. По-видимому, привыкшим к невысоким входам юрт монголам, подобные двери не кажутся таким уж анахронизмом, а наоборот, чем-то родным и привычным. Нам же они доставляли тогда массу неудобств.
Железнодорожная ветка с Читы заканчивается в степи, восточнее города и станция носит название Байн-Тумен. Эта та самая станция, откуда в далеком 39-м году наши войска походным маршем двигались к Халхин-Голу на помощь монгольской армии. Отсюда Жуков бросил на врага танковые бригады, не дожидаясь подхода пехоты, открыв тем самым, новую страницу в тактике использования бронетанковых войск. Отсюда шли на смерть за свободу монгольского народа русские парни. Шли через страдания и испытания жарой, жаждой, пылью и ветром. Шли навстречу смерти. Я всегда этой черте русского человека пытался найти объяснение. Он готов защищать кого угодно, где угодно, от кого угодно, начиная от стран Африки до самого Вьетнама. Его не надо упрашивать, ему достаточно сказать “надо”. И здесь дело не только, вернее сказать не столько в политическом факторе, хотя он, безусловно, имеет место, а в черте характера, присущей только русским – готовности к самопожертвованию во имя справедливости. И черта эта сформировалась не под воздействием идеологии и пропаганды последних семидесяти лет, причина здесь лежит гораздо глубже. Кроется она в том, что мы, русские, отчасти по своей натуре, отчасти, вероятно, по своей неустроенности и вечной неналаженности нашей гражданской, бытовой и общественной жизни, во все времена отличались от других народов тем, что больше мучились вопросами справедливости и смысла жизни.
До реки Халхин-Гол, точнее до места былых столкновений с японцами, отсюда около двухсот километров. Побывал как-то и я на этом месте боевой дружбы русских и монголов. Сейчас здесь стоит воздвигнутый монголами памятник. О былых сражениях напоминает техника, разбросанная по полям. Погода здесь очень сухая и техника прекрасно сохранилась до наших дней, у нас, в средней полосе России, это все давно бы превратилось в ржавчину и рассыпалось в прах. Особенно много самолетов различных типов. Последнее время монголы стали сталкивать их в одно место, где образовалось огромное кладбище техники – кладбище человеческой мысли и человеческого безумия.
Мы сняли некоторые детали самолетов для музея боевой славы части. Эти детали, даже сейчас, через вереницу прошедших лет, хранили тепло человеческих рук, снаряжавших когда-то боевую машину в полет. Это ощущалось по внезапно вытекающему из патрубков машинному маслу, при первых поворотах гаечного ключа, заботливо нанесенной кем-то смазке подшипников и разных других мелочах, позволяющих почувствовать прикосновение истории. В груди отчетливо забилось сердце, подкрался какой-то щемящий холодок сострадания к происшедший здесь когда-то людской трагедии.
На обратном пути нас застала песчаная буря. Пожалуй, это громко будет сказано “буря”, но другого названия этому явлению здесь пока не придумали. Внезапно, веявший свежий ветерок, превратился в свирепо шумящий и завывающий упругий поток воздуха, несущий тонны пыли и песка. Впереди идущая в нескольких метрах машина потерялась из виду. Мы включили фары и остановились. Но свет не пробивался в этой стене из песка далее пяти метров. А между тем вакханалия только усилилась. Стало темно. Ветер с пронзительным свистом задувал во все щели автомашины, образуя на полу возле них, горочки песка. Салон автомашины наполнился пылью, песок скрипел на зубах, глаза слезились. Казалось, наступил апокалипсис. Где-то сверкнула молния, пушечным эхом прогремел гром. Но все закончилось минут через двадцать, так же внезапно, как и началось. Сильный ветер, правда, не прекратился, но вся пыль и песок куда-то исчезли. Видимо ураган собирает все, что ему сподручно прихватить с этой потрескавшейся от жары безводной степи, и несет впереди себя, в своей наиболее сильной части. Не обращая внимания на ветер, мы двинулись дальше.
В связи с рассказом о событиях 39-го года не могу не упомянуть еще об одной истории здешних мест. Расскажу ее так, как поведали мне когда-то.
У самой окраины города, там, где дорога по длинному мосту пересекает бегущую в низине реку и взвивается вверх по пологому склону холма, стоит курган, на вершине которого высокая стела, напоминающая динамизмом ваяния вырвавшийся из под земли язык пламени. Это памятник заснувшему часовому. На гранитной плите имена 42-х русских парней, отдавших жизнь за свободу монгольского народа. Короткой летней ночью 39-го года отряд японских разведчиков прокрался вдоль реки и напал на казармы расположенного здесь гарнизона аэродрома. Часовой спал, а может и не спал, кто теперь может сказать об этом достоверно? Но люди в казармах спали, после тяжелого трудового дня. Самураи действовали бесшумно, только холодным оружием. Никому не суждено было проснуться утром в этих казармах.
До сих пор сохранились эти казармы. Они огорожены деревянным забором и в них никто не живет, хотя с жилплощадью у монголов всегда была напряженная ситуация. И мне показывали их. Они сильно обветшали, ничто не напоминает о разыгравшейся здесь когда-то трагедии. Тихо, безлюдно, лишь птицы, залетающие сюда, оживляют пейзаж, да незримо витает печаль, навсегда поселившаяся здесь. Жизнь будто замерла на том далеком летнем дне 39-го года. Однако, отбросим грустные ноты, жизнь слишком коротка, чтоб посвящать ее печали.
Следующий мой рассказ о местном краеведческом музее. Посетить его мне удалось лишь с третьей попытки. Первый раз причина была банальной - музей был закрыт в связи с выходным днем. Второй раз, история прямо таки мистическая. Когда я, молодой комсомольский вожак, согласно плану культмероприятий, собрал воскресным утром всех единомышленников для поездки в краеведческий музей, моя бывшая супруга, раздосадованная постоянным отсутствием мужа по служебным и общественным делам, в сердцах воскликнула: “Ну, чтоб у тебя колесо оторвалось”. У меня оно не оторвалось, но оторвалось у машины, на которой мы ехали. Пришлось возвращаться с половины пути пешком, не солоно хлебавши, под подтрунивания старших товарищей: “Опять комсомольцы с облавы пришли”. Хотите верьте этой истории, хотите – нет. Но языка своей бывшей супруги я стал с тех пор остерегаться, а тещу вообще причислил к ведьмам. В третий раз, назло всем нечистым силам, я все-таки попал в заветный музей. Но мечта моя пополнить багаж знаний о дружественной стране так и не осуществилась. Меня ждало полное разочарование. Я до сих пор не могу объяснить самому себе, почему монголы без стеснения могут выставлять в качестве экспонатов предметы и вещи место которым на свалке. Вот, например, макет танка Т-62. Табличка поясняет, что данный макет был подарен советской Н-ской воинской частью, дислоцирующейся неподалеку, городу Чойбалсан в таком-то году по такому-то случаю. Конечно, и сейчас она излучала золотисто-медное сияние, как много лет назад, но катков у модели танка катастрофически не хватало. Либо модель изначально имитировала последствия перехода танка через минные поля, либо ею, уже вдоволь наигрались все дети местного сомона (поселения), разобрав, при этом, на сувениры ходовую часть. И такой экспонат выставлялся без всяких оговорок или пояснений. Видимо, примером монголам здесь послужила “Венера Милосская”, выставленная в Лувре, как известно, без рук. О других выставленных “раритетах” и говорить не хочется. Прошли мы эту экспозицию, не останавливаясь. Везде чувствовалась убогость экспонатов и скудоумие устроителей. Объяснить это можно только недостаточным развитием общего уровня культуры человека в этих удаленных от цивилизации местах. Впрочем, посетил я музей, все-таки не напрасно. Оказывается, монголы сейчас освоили и землепашество. На большом настенном стенде демонстрировались сорта злаков, выращиваемые в этом аймаке. Я был несказанно удивлен этим, поскольку всякая работа у монголов, связанная с копанием земли, исстари считалась нечистой, да и видеть до этого засеянных и колосящихся полей в степи, мне не приходилось. Монголов я видел часто на лошадях и никогда на комбайне. Вернее будет сказать, я вообще за все время службы не видел комбайна на территории Монголии. Особенно удачно, как следовало из приведенной здесь аннотации, монгольский арат освоил выращивание гороха сорта “Салют”. Видимо и среди селекционеров есть большие шутники.
Побывал я и на выступлении местной самодеятельности в городском здании театра. Зал театра оказался большим и вместительным, явно построенный с расчетом на проведение партсъездов. Своими слишком большими размерами, он не отвечал реальным потребностям местного населения. Единственный недостаток в оборудовании зала, который я заместил – это отсутствие звукоусиливающей аппаратуры, то есть все вокальные номера проходили “вживую”, не то что без фонограммы, но и без микрофона. Что же касается качества пения, то я его оценить просто не смог, так как почти ничего не расслышал. А петь монголы, надо отдать им должное, умеют и любят. Часто в городе можно услышать далекие отголоски “сводных” хоров: это монгольские девчата, собранные в бригады и едущие на какие-нибудь работы в открытом всем ветрам транспорте, самозабвенно берут колена какой-нибудь народной песни. Порой остановишься и заслушаешься. Вот так же и у нас в деревнях, по рассказам моей бабушки, умели когда-то петь. Теперь все это куда-то ушло и заменилось пьяным бормотанием застольных сабантуев, похабными частушками с матерщинкой на свадьбах. Не услышишь теперь у нас нигде ни красивого сильного голоса, ни слаженного хора, ну а слов песен, обратите сами внимание, не знает полностью никто. В Улан-Баторе я как-то был свидетелем, как двое хорошо подвыпивших монгольских парней, шествуя по центральной улице вразвалочку, и обняв друг друга за плечи, старательно выводили нашу песню: “На недельку до второго, я уеду в Комарово …”. Не удивил выбор песни: это в то время в Советском Союзе был шлягер, удивило доскональное знание текста. Скажите, кто из нас помнит текст этой песни или знал его полностью? Знаю, что в таком хмельном состоянии песня выбирается движением души, а не разумом. По-видимому, песня оказалась созвучной музыкальным струнам загадочной монгольской души.
Однако, вернемся на концерт. Кроме группы советских специалистов, работающих в МНР и офицеров, здесь присутствовали несколько классов монгольской средней школы, возрастом примерно от 8-ми до 14-ти лет. Можно предположить, что их привели “окультуриваться” из-за нежелания посещать подобные мероприятия тружениками “города и степи”. Но эти юные создания, вместо того, чтобы всем своим существом впитывать “доброе и вечное”, подняли такой невообразимый гвалт с выяснением отношений, перекидыванием бумажек и перестрелкой из рогаток, что стало понятно, выступление мы если и рассмотрим, то навряд ли, расслышим. Преподавателей, видимо, среди детей не было, утихомирить их было не кому. Артисты же повели себя так, как будто ничего необычного не происходит, а в зале стоит обычная рабочая атмосфера, стимулирующая творческий процесс. На сцену вышли две молодые монгольские девушки в национальном убранстве и затянули чистыми голосами какую-то длинную и заунывную песню, периодически заглушающуюся набегающими волнами шума. Я же все время выступления отчаянно крутил головой, дабы избежать случайного рикошета юных стрелков. После жидких хлопков в адрес участников первого номера оторванных от своих игрищ дитятей, концерт продолжился. Но я понял, что почерпнуть что-нибудь для себя в этой вакханалии я не смогу, а Мельпомена, если б и посетила этот салон, то оглохла бы уже к первому антракту. Единственный раз, правда, весь зал замер и обратился во внимание, сменившееся через несколько мгновений бурным ликованием – это на сцену буквально выпрыгнул танцор с очередным номером программы – украинским народным танцем “гопак”. Но веселье и смех вызвал не он, а его широкие, атласные, раздувающиеся парашютом, ярко-красные шаровары. Успех этого номера был необычайный, пока танцор выделывал на сцене всевозможные антраша, в зале стоял гул, временами переходящий в рев. Мы поддались конформизму, не понимая, что с нами происходит, и даже крикнули пару раз “браво”. Наивный и непосредственный степной народ! Танцор ждал нас, как бы невзначай, после представления у выхода, дабы быть узнанным и обласканным. Все его существо светилось и давало понять это. Правда, в порядке самокритики, скажу, что я его без алых шаровар не узнал, выходя из этого вертепа. У меня, к сожалению, плохая память на лица и все люди с восточным типом лица мне кажутся однояйцовыми близнецами.
Есть в городе и небольшая автостанция. Правда, “цивильные” автобусы здесь эксплуатируются только на асфальтированных дорогах и правильность этого решения очевидна. Для сообщения между столицей аймака и сомонами используются обычные бортовые машины, в основном ЗИЛы, кузовы которых поперек движения перегорожены рядами лавок-скамеек. И ни тента тебе, ни укрытия. Только непременное монгольское украшение – красные флажки в самых разных местах машины. Места на лавках пронумерованы и каждый занимает его согласно купленного билета. И вперед. В дождь, в холод, в жару - сообщение действует бесперебойно. Впрочем, это нам, мнящим себя европейцами, такой способ передвижения кажется, по крайней мере, суровым, а монголу, проделывающему каждый день путь длиной в десятки километров в седле, он кажется вполне комфортным. Следует заместить, что и мы в МНР недалеко ушли от монголов в части цивилизованности перевозки людей. Простому нашему горожанину, возможно, не понять, как можно перевозить людей по степи в жару и в холод в будках грузовиков, превращающихся в зависимости от времени года то в источающую жар духовку, то в морозильник. На все сооружение – единственное окошко над кабиной шофера, в луче света, пробивающегося сквозь него, всегда кружат, в дикой пляске, мириады пылинок. Летом ощущаешь себя в душегубке, зимой же жителем Якутии. Единственная дверь запирается обязательно снаружи и случись какая-либо авария, выбраться пассажирам без посторонней помощи из этой будки невозможно. Вы не поверите, но все время командировки я мечтал более всего об одном, вернуться в СССР и больше никогда не видеть этой будки.
Вот я и заканчиваю свой рассказ об этом далеком городе в степях Монголии. И единственное о чем не могу не упомянуть еще – это о находящемся к северу от города историческом сооружении – вале Чингисхана. Я видел этот вал. Нескончаемая земляная насыпь уходит за горизонт, петляя по ближайшим сопкам. Сколько людей трудились здесь, чтобы его воздвигнуть, сколько эта земля впитала крови и слез. Но рухнула когда-то считавшаяся незыблемой, созданная Чингисханом империя. И лишь остатки этого сооружения заставляют задуматься о тщетности человеческих усилий создать что-то важное и незыблемое на чьих-то костях и крови. Только доброе, навсегда запечатлевается Всевышним, хранит и оберегает нас по жизни и заставляет потомков вспоминать с благодарностью, подпитывая непознанную еще, но существующую бессмертную человеческую душу.
Конец.