Если было бы можно иногда отворачивать упрямые реки от равнодушных северных морей или переходить их, не касаясь воды, я бы, возможно, поверил в относительность времени и в то, что жизнь совсем не похожа на день, проведённый в переходах метрополитена, когда первая электричка означает неминуемое исчезновение последней, а вечером выключают свет, и тогда приходится думать о том, почему именно на этой станции ночь обняла тебя за плечи. Можно бестолково плакать, уткнувшись в её грудь, как обманутый ребёнок, безутешно, но я бы тогда наверняка знал, что в рюкзаке за её спиной пара крыльев, предусмотрительно спрятанных тобою от возможного дождя или от взглядов прохожих, в любом случае, ты похожа на ангела, если их действительно иногда можно встречать в лабиринте, где за стеною стоит ещё одна стена, а небо опутано паутиной проводов.
Наверное, хорошо быть ангелом: не знаю, что значит быть им, и что пьют ангелы вместо чая, вполне возможно, что тоже чай, но сейчас мы пьём пиво, теплое и сладковатое, вкусное пиво, идем рядом и болтаем о какой-то чепухе. Не хочется думать о словах, сплетать их узлами во фразы, потому что сейчас хорошо просто так брести по улицам, молчать, смотреть на людей, которые сейчас ничем не отличаются от афишных тумб или манекенов за стеклами витрин, смотреть на тебя иногда и наблюдать те моменты, когда её глаза, поймав рукава света фар автомобиля, на мгновение загораются, и у тебя забавная привычка морщить нос, тогда ты совсем превращаешься в ребёнка-девочку, и я абсолютно перестаю понимать, отчего ангелов изображают мудрыми полумёртвыми старцами или кудрявыми юношами с дудками, куда лучше бутылка пива в руке или желтый телефон: связь с небом гарантирована в любом коридоре лабиринта, я почему-то немного ревную её к твоим абонентам, на мгновение мне становится стыдно собственной минутной глупости, но сегодня на удивление тепло, и небо похоже на пиво в облаками пены наверху, если рассматривать их со дна бокала, какое-то неожиданно тёплое для конца марта, забавно.
В какой-то момент, когда я начинаю понимать близкое расставание так, как чувствуешь волну воздуха, идущего от состава, поршнем выдавливаемого из штольни метро, меня охватывает лёгкая паника, такую испытываешь в больнице, когда мать с отцом пришли навестить тебя ненадолго, но говорить глупо и не о чем, так кажется, пока они сидят у кровати и либо задают глупые вопросы (что читаешь? Вот книга, мама, и, пожалуйста, принеси мне ещё те две, они с краю полки стоят) или, что ещё хуже, рассказывают о том, как заходили Сашка с Димой, а во дворе играют в футбол и можно было бы уехать с дедом на рыбалку (глупо, глупо), и ничего больше не хочешь, кроме того, чтобы она замолчала и ушла, а отец просто ушел бы, потому что он всегда молчит, он знает, что слова - это глупо, и я за это его люблю, хотя знаю, что он приходит сюда лишь потому, что это нужно матери, а в конце, когда яблоки отданы, и медсестра предупреждена о варёной курице в холодильнике, я смотрю на руки матери и вижу, что она движет ими хаотично, это значит, что говорить уже не о чем, и нужно справиться с собою, сдержать спазмы в горле и, как советовал отец, при этом посчитать до десяти, чтобы не разрыдаться от собственной беспомощности перед неотвратимым расставанием с уже поднимающимся с табуретки миром, который сейчас бесконечно дорог потому, что рядом, у изголовья кровати, снова стоит ночь, готовая обнять за плечи, запахи лекарств и пота, храп соседей по палате, санитарки в коридоре, звук плямкающих об пол мокрых тряпок не спутать ни с чем, ночь, с которой нечего делать, и молчание совсем не то, когда идешь с Дэс по улице куда-то и желаешь о том, чтобы эти улицы были длиннее, подземные переходы глубже, а стрелки часов можно было бы останавливать взглядом.
Думая о Дэс, начинаешь видеть себя иначе, нежели представляешь обычно, возможно, это следствие непонимания смысла самых простых вещей, которые делает она: держишь пиво в руке или моешь яблоко, нажимаешь кнопку плеера или смотришь на небо – абсолютно не важно что, но мне кажется, что ты делаешь это иначе, это очень странное ощущение, и начинаешь боятся того, что вещи, которые я привык считать сделанными из камня, на самом деле хрустальные, возможно даже прозрачные, и удивительно найти себя слепым посередине автомобильной дороги или толпы людей, спешащих к эскалатору, как в эти моменты люди могут кричать или просить о помощи, если хочется спрятаться, уйти с головой в себя как улитка, разглядывая в отверстие привычный ранее, но сейчас незнакомый и по-новому прекрасный мир, в котором ангелы ходят по улицам с бутылками пива, и люди совсем не похожи на людей, так как если даже сгоревшую до основания спичку положить на зеленую ладонь листа, это не будет похоже на смерть.
Однажды я вынырнул из липкого мрака сна незрячий и голый, но в голове моей пели птицы. Птицы пели долго, их пение было многоголосым и неспешным, постепенно оно перестало казаться мне однообразным, и я подумал, что, скорее всего, я просто умер, так как не помню, что было со мною, но знаю, что времени больше не существует, потому что не было ничего, кроме пения птиц, названий которых я не помнил, но голоса их были мне знакомы, и был обманут самим собою, так как сразу после этого появились люди и спугнули птиц. Через несколько дней повязку сняли, но до того, как я ощутил стойкий запах микстуры и хлорки, я понял, отчего у ангелов есть крылья. Я понял, отчего они меняют цвет в фотографиях, сдувая пыль со стен лабиринта, а я всего лишь храню их в альбомах, как засушенные листья деревьев среди таких же пожелтевших листов ненужных, давно забытых и хмурых, как осенние дни, складок собственной памяти, и почему люди могут заполнить пропасти между собой страстью или близостью, построить мосты через упрямые реки в виде детей или старости, похожей на тарелку манной каши. Ангелы всегда будут над ними, будут стоять на стенах, даже если она идёт рядом. Они будут разглядывать, улыбаясь, наш бестолковый бег к эскалатору, движения в вагоны составов, перетекающих из первого в последний до того, как выключат свет, и поэтому я вскрою коробку фотоаппарата без перемотки плёнки, где Дэс могла бы превратиться в ещё один засушенный лист из Дэс, идущей рядом, потому что когда я думаю о Дэс, мне так же страшно (нужно посчитать до десяти), как видеть в отражении неожиданно хрустальных стен лабиринта своё лицо, глаза, которые я спрятал от лестницы подземного перехода, куда спускаешься ты, и ей все равно: небо это или подземелье, и птицы, как и прежде, пронзительно поют.