НА ТЕТИВЕ
Моя жизнь:
необычное в обычном,
включая Эстонию
Моим дорогим родителям
и друзьям посвящается
СОДЕРЖАНИЕ
Стр.
От автора: «В чем дело, господа?» 2
1. ПОЕХАЛИ! 3
2. ТЕТИВА 4
3. ПЕРЕЕЗДЫ, ПЕРЕЕЗДЫ… 6
4. О СИЛЕ ДУХА 9
5. ГЛАВНАЯ СТРАНИЦА 11
6. ОПЯТЬ ТЕТИВА 13
7. РОЖДЕНИЕ СТРУНЫ 15
8. ДАЛЕКО ИДУЩИЕ ВЫВОДЫ 16
9. СУДЬБЫ 19
10. ХОЖДЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРУ 21
11. О, ЖЕНЩИНЫ!
Часть 1-я: Вступление и sonatina 24
Часть 2-я: Вариации 26
Часть 3-я: Rondo 29
Часть 4-я: Sonata 31
Часть 5-я: Finale apofeoso 32
12. И Г О Р Ь 34
13. ДРУЗЬЯ
Часть 1-я: Истоки 37
Часть 2-я: Геннадий 40
Часть 3-я: «Мушкетеры» 41
Часть 4-я: Р и ч 44
Часть 5-я: Алеша 45
14. ПУШКИНОГОРЬЕ 47
15. «ПОЮЩИЕ» В ТЕРНОВНИКЕ 49
16. ОТКРЫТИЕ МИРА 54
Эпилог: Что впереди? 58
От автора: « В ЧЕМ ДЕЛО, ГОСПОДА?»
Вы открыли вводную страницу моего труда. «Стоит ли читать?» – вот первый вопрос любого читателя. Кто таков автор? Зачем он все это написал? Для чего "книга вышла в свет"? «Моя жизнь»… Да мало ли у кого какая жизнь! «Необычное в обычном»? Ну, может быть, это единственное, что пока еще способно привлечь посторонее внимание. «Почитаем – увидим».
Итак: в чем дело, господа? О чем моя книга? О необычном? Пожалуй. Мне скоро 60-т. Оглядываясь назад, в середину прошлого века, я иногда ловлю себя на интересе к тому, чтО порой происходило со мной за это время, хотя внешне моя жизнь не выделяется ничем: я практически НИКОМУ не известен, кроме друзей. Некоторые религии, правда, утверждают: человек – подобие Бога, и его существование тоже от Бога. Так ли это? Может быть, все дело в точке отсчета? Взгляни на Землю из Космоса – и любая земная жизнь представится нулем. А посмотри на себя изнутри, с одной из миллиардов составляющих тебя клеток – и сам себе покажешься Вселенной. Так где же истина?
Но не стоит увлекаться вопросами. Одна из главных задач, которую поставил я себе, когда писал все нижеизложенное – НЕ МЕЛЬТЕШИТЬ. В жизни любого человека это едва ли не первое условие сохранения интереса к своей персоне. Потому что интересен нам прежде всего человек яркий, масштабный и неординарный. За такими наблюдают, к ним тянутся, им подражают. Вспомните себя в детстве – увидите, что так оно и есть.
И вот для справки. Если соотнести себя с моим, ХХ-м веком, то легко ответить на вопрос «кто я?». Я не видел Ленина, поскольку мой первый вдох «имел место быть» спустя 18 лет после последнего вдоха Ильича. Не видел Сталина, даже на трибуне Мавзолея (и слава Богу). Хрущева? – нет, не видел. Брежнева с командой – пару раз, из рядов московских демонстрантов. Изо всех наших славных космонавтов довелось встретить лишь А.А.Леонова, первого человека, вышедшего в открытый космос. Видел его вскоре после его возвращения из Космоса, в метре от себя, даже задал ему вопрос. Но об этом как-нибудь в другой раз. Практически ВСЕ люди-символы моего века прошли мимо моей жизни, то бишь я их знаю, они меня – нет. Ни Гагарин, ни Высоцкий, ни Горбачев, ни Евтушенко, ни… далее сплошные «ни» и «не». О чем же тогда писать «свидетелю ХХ века»? О себе и своих друзьях? А кому это интересно? Себе и друзьям? Тогда зачем нужна книга? Как знать… Может, все дело именно в «точке отсчета».
Так вот – о «точке отсчета». Похоже, я все-таки выбрал ее для себя. Скажем так: всё, о чем пишу – это взгляд человека, с первой секунды своего рождения попавшего в экстремальную ситуацию, да так в ней и оставшегося. Это когда каждый сознательно прожитый час жизни проведен в состоянии напряжения, подспудного страха. Отдых – только в часы сна. Откуда «страх»? Об этом ниже. Единственный вопрос: как вы считаете, долго ли протянет такой человек? И вообще: может ли он чего-то добиться, если пресс «первородного страха» давит его постоянно?
Ну что ж, в путь, на поиски «НЕОБЫЧНОГО В ОБЫЧНОМ». И да поможет нам…
1. ПОЕХАЛИ !
Момента своего появления на свет я, как ни странно, не помню. Но знаю о нем со слов мамы. И знаю теперь: это был момент того самого «первородного страха», может быть даже ужаса, эхо которого пронеслось по всей моей жизни. Ибо при выходе на свет я застрял, и врачам пришлось захватить мою голову медицинскими щипцами и помочь мне выйти наружу. Наверное, что-то при сем было повреждено – во всяком случае, первородный страх я определенно испытал, и он въелся в меня навечно – так с ним и живу. Может быть, к этой теме еще вернусь (а может и нет). Но представьте себе, что вы – существо, появляющееся на свет. В утробе вам было нелегко, но спокойно, вас заранее любили родители. И, рождаясь, вы вправе были ожидать, что внешний мир встретит вас любовью и участием. Вы уже настроились на «любовь и участие»… а вас вдруг хватают щипцами за голову! Боль, ужас, хруст – и со страшным чмоком вас, наконец, вытаскивают во внешний мир. Вот вам и алгоритм существования на всю оставшуюся жизнь.
Трудно сказать, какой стороной повернулась бы ко мне судьба, не будь этих щипцов. Но что случилось, то случилось, и храни Господь всех новорожденных от подобного явления в свет.
Был эпизод (со слов мамы), когда я, примерно двухгодовалый, однажды ночью разбудил ее жутким криком. Что померещилось – не помню, не знаю, и никто уже не узнает, но мама была сильно напугана и сгоряча даже наказала меня. Может, то сработал уже упомянутый «первородный страх»?
Ближе к пяти годам стало прорезываться во мне сознание – в лице памяти. И первое памятное событие тех лет, которое навсегда осталось внутри яркой живой фотографией, скорее даже «киноэпизодом» – это гибель человека на моих глазах. Все помню, до деталей. Ничего другого из той своей жизни не вспоминаю, а эти несколько минут – до мельчайших подробностей. Стою на балконе второго этажа нашей квартиры в военном городке. Метрах в двадцати – телеграфный столб с железной перекладиной и изоляторами на ней. Там, обхватив крючьями-«кошками» корпус столба, работает солдат-связист. И вдруг треск, столб начинает заваливаться на бок. Солдат, повиснув на перекладине, отчаянно трясет ногами в «кошках», затем удар… Жутко кричу, но успеваю заметить, как из подъезда выскакивает офицер, склоняется над упавшим, подбегает кто-то еще, солдата вытаскивают из-под столба, и последнее, что вижу - это беспомощно болтающиеся его руки за спиной офицера, который, взвалив на себя, тащит упавшего в медсанбат.
Спустя много лет я узнал от отца, что солдат погиб – ему пробило грудь той самой металлической перекладиной, на которой он работал.
Но не стоит только о грустном. Вот и пришел на ум эпизод, о котором когда-то рассказала мама. То был год 43-й либо 44-й. Мне, очевидно, исполнилось годика полтора. Семья наша жила в те дни во Владивостоке, у маминых родителей, очень любимых нами бабушки Марины и дедушки Васи. На Западе – война, а папа, военный человек, преподает в артиллерийском училище Владивостока (просился было на фронт – не отпустили, сказали, что офицерские кадры тоже кто-то должен готовить; благодаря этому, может быть, я и не остался без отца). Жил у нас в тот момент поросенок, которого назвали «Мальчиком». Кормили его рыбой, другого ничего не было. И вот однажды днем папу на работе срочно зовут к телефону: «Звонит ваша жена». Папа берет трубку и слышит мамин голос:
- Коля! Приезжай! Наш мальчик попал под машину…
С белым перекошенным лицом папа появляется дома – и тут узнаёт, что речь шла не обо мне, а о поросенке.
- Тьфу!! – это всё, что смог тогда в сердцах произнести папа.
Потом уже и посмеялись, хотя поросенка было все-таки жаль (они же умные, умнее даже собак).
Когда поросенка освежевали, его мясо пахло рыбой.
2. Т Е Т И В А
Моего отца, как я уже сказал, на фронт не отпустили. Но вот дядя Витя – Виктор Васильевич Волокитин, мамин брат, был мобилизован, сражался рядовым на многих фронтах, в том числе под Сталинградом, прошел все круги фронтового ада и сумел-таки вернуться с войны хоть и совершенно больным, но живым. Вот два фронтовых эпизода, о которых слышал я из уст бабушки Марины.
Была атака нашей пехоты. Виктор Васильевич шел в первых рядах атакующих, и кто-то из немецких солдат с силой швырнул в него финский нож. Нож попал точно в область сердца, но… рукояткой, и дядя Витя, потеряв сознание, упал. Поскольку на него, «мертвого», никто не обращал внимания, и даже автомат его не прибрали к рукам (видимо, не очень-то был нужен – тяжелый, неудобный ППШ), Виктор Васильевич, улучив момент, открыл огонь по противнику с тыла. Они этого не ожидали, в результате их атака захлебнулась.
И еще был эпизод, когда дядю моего накрыло грунтом: снаряд разорвался в нескольких метрах от него. Когда упали последние куски почвы, дядя Витя оказался заживо погребенным, поэтому сослуживцы, ставшие свидетелями случившегося, махнули рукой: «Готов Витя… И могилу копать не надо». Но комбат приказал:
- Откопать!
Его было не послушались (солдат на войне экономит силы, зачем мертвяка откапывать?), но комбат выхватил пистолет:
- Откопать!!!
Откопали, бледного, но живого. Домой же дядя Витя вернулся после госпиталя. Врачи настаивали на ампутации ноги, но он наотрез отказался. «Погибнешь! С экземой не шутят», говорили врачи.
- Пускай помру, - отвечал он, - но без ноги домой не поеду!
Отпустили как есть, комиссовали. А нога-то выжила! Вернулся он домой весь в медалях.
И снова о себе и о грустном. Не знаю, как получилось, но с понятием «смерть» у меня сложились какие-то… странные отношения. Если образно, то в моей жизни она, смерть, представляется мне туго натянутой тетивой гигантского лука, один «узел» этой тетивы – гибель на моих глазах того самого солдата-связиста, другой узел – смерть папы посреди ночи, его открытые мертвые глаза на фоне пола кухни, те самые глаза, в которых всегда прятались юмор и веселье, хотя временами из них выплескивался и гнев. Эти два тугих узла, с краю и в середине моей жизни – жуткое дыхание чужой смерти прямо мне в лицо. Что находилось на самй тетиве – об этом чуть позже.
Говорят, заряженное ружье обязательно рано или поздно должно выстрелить. Лук – более допотопное оружие. Но и он, если стрела на тетиве, тоже обязательно когда-то выстрелит. И мне от этого его выстрела не отвертеться. Во всяком случае, острие стрелы уже заглядывало в мои глаза. И это уже не «посторонняя смерть» – много страшнее и безысходней. Когда и как это случилось? Если интересно – извольте.
Внешне все было до банальности просто. Но… вспомните про мою «точку отсчета». И посмотрите на случившееся моими глазами.
Он ворвался к нам в дом около 5-ти утра. К нам, сонным, расслабленным.
Взломал замок и вошел. Наших собак отвлек на себя его сообщник – это выяснилось потом. По чистой случайности я проснулся чуть раньше, и выйдя в соседнюю комнату, различил в темноте входящий чужой силуэт. Он явно этого не ожидал, а моей реакцией на его появление, увы, оказалось недоумение и страх (наверное, сработал «первородный»). Если бы вместо страха явилась злость – все могло закончиться иначе (я, как-никак, владею некоторыми эффективными приемами рукопашного боя, обучился им в спортивной секции).
Он оказался молодым и здоровым, наголову выше меня, и тоже явно владел всякими там подсечками и отмахами. И, видимо, был накачан наркотиком. Он сбил меня с ног, он хрипел мне в лицо «Убью!» и молотил меня ударами слева и справа. И вот тогда, на сбитом дыхании, я увидел лицо СВОЕЙ СМЕРТИ, потому что поверил, что он меня сейчас действительно убьет (не он, так его сообщники), а потом придушит и спящую в соседней комнате жену. «Ну вот и всё…», - мелькнуло в моем сознании, и стало тоскливо и невыразимо страшно не за себя, а за спящих дорогих мне женщин: супругу и маму.
Это уже потом был стресс, и стыд за то, что не сумел воспользоваться навыками самозащиты, и сотни раз прокрученные возможные варианты моего поведения в первые минуты вторжения наркомана в наш дом, и многое, многое другое. И полиция, и протокол, и утренние визиты друзей, узнавших о нашей беде, и тревога за жену, фактически спасшую меня, но получившую при этом мощный удар в голову от наркомана. Он все же не выдержал, и когда в борьбу, проснувшись от шума, вступила наша мама, вдруг вскочил с пола и рванул к выходу. Я в горячке едва не достал его утюгом уже на улице. Он потерял в свалке свои наручные часы и кроссовки – их потом приобщила к протоколу полиция, как вещдоки. Гада так и не нашли, хотя делом занимался мой хороший знакомый в полиции, Коля Павленко (когда-то я помогал ему, в бытность его еще участковым). Да и кого было искать? Лица бандита мы так и не увидели – он даже при свете, который зажгла мама, прикрывал его руками. Не новичок, знал, негодяй, что для него лучше всего оставаться неузнанным.
Словом, смерть в тот раз просвистела мимо меня, хотя дыхание ее я почувствовал очень остро. Но до чего же странными бывают иногда симметрии! Оказывается она, смерть, уже заглядывала в мои глаза еще ДО начала моей сознательной жизни, ДО «первого узла тетивы». Этого эпизода не помню, но знаю о нем со слов родителей. Примерно в годовалом возрасте я стал жертвой коклюша. Заходился в кашле, родители были в панике. Однажды кашель довел меня до посинения – и это был почти что конец. Спасло только то, что наша соседка была врачом. Срочно сходили за ней, она сделала мне укол – и смерть в тот раз отступила. Но начиная от «первого узла тетивы» она затеяла со мной малопонятную игру в прятки: нет-нет да покажет свое лицо. А я потом ломаю голову: что же она такое? Как ее понять и объяснить?
Попытки «понять» ни к чему не приводили – каждый раз она оказывалась загадочнее любых объяснений и схем. Лишь в середине 90-х дошло до меня сносное толкование. Исходило оно от трудов великого философа и йога ХХ века Шри Ауробиндо. Полностью проблему я для себя не решил, и загадка осталась. Но кое-что все же прояснилось, и это довольно любопытно. Но, как говорится в одном весьма интересном телевизионном детективном сериале с названием «Гражданин начальник»: «Не сейчас, чуть позже». К этой теме еще вернусь, она стоит того.
3. ПЕРЕЕЗДЫ, ПЕРЕЕЗДЫ…
География служебного перемещения нашего папы, совпадающая, разумеется, с перемещениями нашей семьи, охватывает прежде всего Дальний Восток (это, например, поселок Смоляниново Приморского края, Шкотовского района; это Владивосток; это, наконец, советская военная база тех лет в Китае – Порт-Артур, ныне китайский город Люй Шунь). Затем был Крым – Евпатория, где отец учился на высших офицерских курсах и, наконец, Таллин – место его последнего служебного назначения. Здесь он и вышел в запас в 60-м году, здесь проработал затем на гражданке до начала 70-х, а в 74-м, вскоре после перенесенных двух сложных операций, умер на второй день после моей свадьбы – не выдержало сердце в общем-то радостных для него свадебных приготовлений.
Интересная штука – память, особенно вкупе с воображением. Будто два крыла, обопрись на них – и возникает совершенно реальное ощущение полета над своим прошлым: воспарил, летишь на бреющем и видишь живые картины. Вот город, где родился, можно приземлиться на время и посмотреть, как всё происходило. Снова ввысь. Что там дальше, внизу? Какой год? Какие люди? Где там я среди них? Чуть снизился – ага, вижу! Вот он я, вместе с пацанами ношусь по горе, что над городом, а под горой посреди остальных домов бабушкин дом, там росла мама, и там временно поселилась наша семья. А дальше что? Вот поселок, военный городок. Сколько там хожено-перехожено лесных окрестностей, лазано-перелазано оврагов, деревьев и даже складов военного оборудования! Пацаны всегда найдут лазейку там, где ни один часовой не уследит. Хорошо еще, что добрались не до гранат и огнестрельного оружия, а лишь до безобидных дымовых шашек.
Снова вверх, в небеса, опять лечу над своей жизнью. 1948-й год. Во-он там, в Желтом море – что за кораблик? Военный фрегат, держит курс из Владивостока в Порт-Артур. Справа вдали корейский берег. В каютах – семьи военнослужащих, направляющихся на службу в знаменитую Российскую военно-морскую базу в Китае. Где-то там, в одной из кают примостилась и наша семья. А вот и мой маленький, потешный, двухгодовалый брат Сережка. Он декламирует матросам какие-то стишки, срывая массу аплодисментов и оваций. Возбужденные служивые, с улыбками на обветренных лицах, утаскивают Сергея в свои кубрики, и Сергей «дает концерт за концертом», то бишь запросто, без комплексов общается с ребятами, вызывая в них бурю восторгов и море смеха.
А потом вдруг – тревога! Заверещали корабельные зуммеры, забегали по палубе озабоченные матросы, быстро расчехлили палубные пулеметы. Из-за горизонта появляются несколько американских авиаразведчиков, низко-низко делают вираж за виражем, прямо над нашим фрегатом, даже летчиков видно. Лица матросов напряжены, на лицах пассажиров – тревожное ожидание. Дула палубных пулеметов синхронно следят за американцами, и те, наконец, уходят, исчезают за горизонтом, над корейской землей. Ф-фу, отбой тревоги… Дальше, до Порт-Артура шли без приключений.
А вот новая картина – порт-артурская бухта. Повсюду китайские домики-фанзы, словно ласточкины гнезда. Во-он группа вездесущих мальчишек на хребте сопки, что над бухтой. Это наша ватага, бросаем камни вниз. Однажды столкнули по склону громадный валун, и он вместо того, чтобы застрять, вдруг пошел вниз, набирая скорость. А внизу, у самого склона, жилье, хлипкие китайские фанзы. И камень на всех парах летит туда! И нам становится страшно за содеянное, и мы, взяв грех на душу, пускаемся в бега, стараясь не думать о том, ЧТО произойдет внизу через минуту-другую…
Вместе со своей «птицей» лечу дальше. Опять Владивосток. Вон снова я, повзрослевший, на сей раз уже школьник. На улицах парализовано движение – хоронят какую-то девочку, примерно моих лет. Почему-то на всю жизнь запомнил ее фамилию: Рыбкина, а звали кажется Таней (так было написано на табличке). Гремит траурная мелодия, медленно движется процессия, и столь же медленно вползает в меня ужас. Гроб открыт. Вглядываюсь в лицо мертвой девочки, силюсь понять происходящее. Не понимаю. Остается звенящая пустота в голове и душе.
Взмах крыльев памяти – улетаю прочь. Что там снова, внизу? Тот самый военный городок, но в иное время, несколько лет спустя. Вот и балкон, с которого увидел я прежде, будучи еще несмышленышем, гибель солдата-связиста. Именно с того момента включились мои часы-память. И в тот же год произошло кое-что еще. По моим понятиям – ужасное, потому и запомнилось…
Офицеры полка, в котором служил отец, частенько собирались у нас. Справляли праздники, играли в преферанс. Среди этого дружного общества, согласно правилу «паршивой овцы», завелся некий сукин сын, шулер и скандалист по натуре. Раскусили его не сразу. Когда раскусили, он успел натворить бед… И момент, когда «раскусывали», пришелся как раз на один из вечеров в нашей квартире. В тот год только-только родился мой брат, Сергей. Офицеры сидели вокруг стола, в нашей гостиной. Раскинули картишки… Когда стали подбивать бабки, выяснилось, что кто-то крепко мухлюет. Быстро вычислили шулера, и отец высказал ему все, что думал о нем. Именно с этого момента дальнейшее врезалось в мою память несколькими жуткими сценами: крик шулера отцу «Коля, шкур-ра!!», потом какая-то возня, затем тишина, и спустя минут десять – опять крики и свалка, затем помню отца, держащего на руках маленького Сергея, а из дверей в него летит бутылка от шампанского и попадает в голову… Я жутко ору, а тут снова какая-то суматоха в коридоре, и отец лежит на полу, и острое ощущения разорения в квартире… Лишь много лет спустя папа рассказал подробности всего, что тогда произошло. Тот разоблаченный офицер-шулер, оказывается, решил «отомстить за оскорбление» и, находясь под парами выпитого шампанского, выдворенный из квартиры, сбегал к себе домой и вернулся назад с табельным оружием. Его вовремя перехватили и завалили в коридоре, успели отобрать пистолет. Но он-таки вырвался и, схватив подвернувшуюся под руку бутылку, запустил ею в «обидчика» – отца, не заботясь тем, что у того на руках был кроха-сын.
Уже потом, пару дней спустя, было разбирательство, суд чести, и виновников скандала разослали по другим местам службы, подальше друг от друга. Жаль, что суд чести не лишил погон того, кто более всего этого заслуживал. Шампанское, выпитое до скандала, увы, повязало виной всех.
Моя птица-память несколько увлеклась. Попробую-ка «полетать», не сбиваясь на частности. Подо мной территория огромного Союза. Далеко внизу ниточка железной дороги, на ней – поезд Владивосток-Москва, где в одном из купейных вагонов примостилась наша семья. Крупные вещи отправлены контейнером, а мы с поклажей втиснулись в купе, нашу маленькую «квартирку» на 10 дней, до Москвы. Переезды, переезды… Такова жизнь военного человека. Чуть что – в путь, к месту нового назначения. И семья тянется следом за ним столь необходимым служивому хвостиком. В купе тесно, но в вагоне хорошо, весело. Уже через пару дней все перезнакомились, а к концу путешествия едва ли не породнились. За окнами Россия, такая, какой она была всегда: шумливая, небогатая. Когда ехали вдоль Байкала, вдруг длинно и тревожно загудел паровоз. Оказалось, проезжаем мимо скалы, на вершине которой зеки-патриоты (кажется, в годы войны) выдолбили огромный портрет Сталина. Все приникли к окнам, поезд замедлил ход. И на мгновение там, в вышине, перед моими глазами мелькнул тот самый портрет. Что я испытал при этом? Да ничего, кроме любопытства, хотя всеобщий патриотический настрой тех лет, разумеется, довлел и над детьми. Когда Сталин был жив, о нем ежедневно долбили едва ли не на всех школьных уроках, его лик нахально лез в глаза изо всех учебников, книг, газет. Это был светоч, земной бог, это была «готовая радость», табу и черт его знает что еще. Когда он умер в 53-м, на одной из траурных школьных пионерских линеек, я слышал, кто-то из ретивых пионеров даже хлопнулся в обморок. Для меня же день смерти «отца народов» запомнился бесконечными траурными мелодиями по радио, протяжными заводскими гудками и последующим психозом в связи с «делом врачей». Нас, детей, пугали тогда врачами, а мы окончательно запугивали друг друга фантазиями о «кровавых проделках» людей в белых халатах. Бедные дети врачей! Им, наверное, было в тот год тяжелее всего. Хочется снять перед ними шапку и низко поклониться, извиняясь за нашу тогдашнюю тупость и жестокость.
Но вот и Москва. Я в ней впервые за свою сознательную жизнь. Помню, что на вокзале нас едва не обокрали. К отцу подошел какой-то тип – кажется, предлагал купить стеклорез, а по сути отвлекал наше внимание от чемоданов. Но отец, сам бывший беспризорник, был начеку. Чемоданы остались при нас. Потом долго ехали по улицам Москвы на военной «Эмке», я молча, серьезно и внимательно разглядывал людей и дома. Кажется, проезжали и мимо Кремля. Затем на несколько дней поселились в высотной гостинице на Комсомольской площади, в шикарном номере на 13-м этаже, над самыми головами гигантских скульптур. Много лет спустя, приезжая в Москву не единожды, я часто проходил мимо той высотки, заглядываясь на окна, что по-над головами тех скульптур, и вспоминал: во-он там жили мы несколько дней, и там было здорово, уютно и богато. Вот бы нам такую квартиру!
Но – всё-всё-всё! Заканчиваю мельтешить. Снова взлетаю ввысь, пора обозревать дальнейшее. Делаю вираж над Европейской частью Союза. Во-он там Крым, видите? Однажды мне на глаза попался снимок Крымского полуострова, сделанный из Космоса. Он мало походил на тот Крым, который мы с детства привыкли видеть на картах: не такой живописный, весь в серо-коричневых тонах, хотя очертания, конечно же, знакомые, лишь очень много деталей. Но самое главное, на снимке реального полуострова… не было столь привычных кружков, обозначающих города! Это, пожалуй, поразило сильнее всего, хотя – разве могло быть иначе? Ну что ж, кружок или не кружок, но – вот она, Евпатория. Снижаюсь, вон уже проступили ручейки улиц, домА – стоп! Вот и тот самый дом, в котором поселилась семья прибывшего на учебу майора береговой артиллерии Н.А.Золотарева. Дом старинный, сад с виноградником и миндальными деревьями. Туалет во дворе. На заднем дворике проживает хозяйка дома, Нина Яковлевна. Одну из комнат занимает наша семья, рядом соседи, тоже семья офицера. Папин учебный корпус – напротив, через дорогу.
4. О С И Л Е Д У Х А
То было славное время – два года, проведенные в Евпатории. Там я впервые в жизни влюбился в девочку из соседнего двора. Звали ее Жанна Яковлева. Вообще-то моя влюбленность – тема особая. О ней стоило бы поговорить отдельно, но «не сейчас, чуть позже». Скажу лишь, что мое восторженное отношение к лучшей половине человечества никогда не ослабевало и не ослабеет, сколько бы ни было отпущено мне в этой жизни. Потому что всё лучшее, что создают мужчины, по моемУ глубокому убеждению, так или иначе связано с грандиозным фактом существования в природе женской половины рода человеческого. Это в принципе, если не отвлекаться на частности.
Однажды папу, как человека военного, а значит солидного, пригласили выступить перед больными ребятишками, что проходили курс лечения в одной из грязелечебниц Евпатории. Папа взял с собой меня. И то, чтО я там увидел, повергло меня в легкий шок. В лечебнице практически со всего Союза лечились дети с больными конечностями: паралич, полиомиэлит и т.д. и т.п. Маленькие инвалиды с живыми, очень взрослыми глазами. Папа выступил, рассказал о военных буднях, о том, как стал офицером, чем вызвал восторг и благодарность детей. А я смотрел в их лица, и мне стало даже слегка стыдно за свой недуг, за мои нервные подергивания, с которыми жил постоянно, начиная с пятилетнего возраста (а может быть – с момента гибели того солдата-связиста); эти подергивания угнетали меня и временами доводили до отчаянья, особенно если надо мной насмехались сверстники. ЧтО значило мое мелкое несчастье по сравнению с подлинным несчастьем вот этих юных созданий! Мои руки-ноги оставались при мне, служили вполне исправно, у меня не было физического уродства. А каково было этим несчастным, наверняка обреченным на всю оставшуюся жизнь, поскольку грязи помогали им мало, и кардинально исправить их недуг никакое лечение все-равно уже не могло.
Много лет спустя мне довелось побывать в Италии, на уникальной экспозиции под открытым небом, которая называлась «Италия в миниатюре». И там, в толпе туристов, я увидел настолько глубокого инвалида, что был по-настоящему потрясен. Человека везли в коляске, он весь был какой-то… расплющенный, лежал на боку, ноги и руки сухие и совершенно неподвижные. Жили только глаза. И эти глаза родственники привезли туда, на выставку, чтобы он увидел рукотворное чудо. Казалось бы - зачем ему? Но задавая подобный вопрос, мы сразу же разоблачаем себя, всё несовершенство нашего понятия о жизни, о гуманизме, о человеке вообще. Не так давно, помогая жене редактировать один из школьных учебников физики, я наткнулся на удивительную информацию о великом ученом, ведущем современном английском физике-теоретике Стивене Уильяме Хокинге. Этому человеку, действующему профессору теоретической физики Кембриджа, по праву принадлежит кресло, на котором некогда восседал сам Исаак Ньютон. Такова традиция. Но… кресло Ньютона на самом деле пустует уже более 20-ти лет, потому что сэр Стивен Хокинг, очередной преемник сэра Исаака Ньютона – инвалид высшей стадии. Он не говорит, он полностью неподвижен, способностью движения обладают лишь два пальца его левой руки. Но Хокинг, повторяю, ДЕЙСТВУЮЩИЙ профессор! Он читает лекции, он пишет труды, он сделал немало фундаментальных открытий в области физики. Его ум уникален и, по его собственному признанию, только интерес к физике, потрясающая красота этой науки поддерживают его существование. Как это возможно? –спросите вы. При современном развитии техники и электроники – возможно. Но суть в другом: какая сила духа прячется порой в человеческом существе!! И замечаем мы это лишь встречаясь с уникальными явлениями жизни, подобными ученому С.Хокингу.
И вновь я, опираясь на свои крылья – память и воображение – лечу дальше. Наша семья опять в пути. Папа закончил учебу почти что с отличием (была лишь одна досадная четверка, полученная им «из-за потери бдительности»), его распределили в Таллин, и вот мы едем туда, в совершенно незнакомый город, о котором даже слышали-то мало. Но прежде по пути останавливаемся опять в Москве, точнее в Подмосковье, у маминой сестры Любови Васильевны Козловой. Тетя Люба – зубной врач. Ее муж, Михаил… вот те на! приехали! даже отчества не помню, он всю жизнь был для меня «дядей Мишей», так его и называли в нашей семье. Дядя Миша служил в свое время морским офицером, и даже оказался вскоре после войны участником визита вежливости нашего военного корабля в США. Затем вышел в отставку, поселился с семьей в Тушино (тогда это было еще Подмосковье) и стал работать мастером на секретном, но всемирно известном Тушинском авиационном заводе. Человек он был немногословный, на редкость спокойный, уравновешенный, внешне очень симпатичный. Имел несколько мелких пристрастий, таких, скажем, как утренние газеты, домино и бутылочка. На его нижней губе всегда висела сигарета. Жизнь его текла размеренно, бесконфликтно и ненавязчиво, и он еще не знал тогда, что вечная сигарета на его нижней губе в конце концов будет стоить ему жизни: он умер от рака легких где-то в 70-х, умер прямо на руках сына, Игоря. А Игорь – о-о! Это особая, я бы даже сказал драматическая страница моих воспоминаний! Но – «не сейчас, чуть позже».
Итак, дня на три мы задержались в Тушино, и мне запомнилось, как я впервые в жизни смотрел телевизор, чудо техники начала 50-х. Москва передавала какую-то детскую кукольную сказку. Мы все сгрудились у крохотного серо-голубого экранчика и сквозь огромную неуклюжую водяную линзу разглядывали живые картинки «маленького кино». Впечатление было сложным: интересно, любопытно, но… не очень-то удобно.
Но вот мы опять в поезде, и свежим ноябрьским утром прибываем в совершенно неведомый, не знакомый прежде город с каким-то непривычным для русского уха названием «Таллин». В то ноябрьское утро, разглядывая с перрона старинный замок на возвышении, справа от вокзала, я и не подозревал, что открывается огромная страница моей жизни, страница, имя которой Судьба. И здесь моя «птица-память» может на некоторое время присесть на ветку, отдохнуть и оглядеться. Ей еще не раз придется взлетать, возвращая меня в прошлое, но первое свое предназначение она выполнила. Маршрут моей жизни обозначен, далее пойдут детали, в которых мы сообща постараемся разглядеть «необычное в обычном».
5. ГЛАВНАЯ СТРАНИЦА
Ну что ж, в путь. Воспоминания как-никак легче самих событий. Оседлать свою «точку отсчета» – и вперед. Открываю главную страницу своей жизни. Что бы такое сказать для начала?
У всякого человека рано ли, поздно ли, но возникает какая-нибудь ведущая идея, ради которой на карту ставится всё. Кого-то эта идея выводит на большие высоты, многие же, если не большинство, проигрывают, и в конце концов успокаиваются (иные навсегда, в прямом и переносном смысле). Это как в спорте: в борьбу вступают тысячи, но чемпионами становятся единицы.
Моя ведущая идея всегда походила на стремление стать чемпионом. Мне нравилось чего-то добиваться, в чем-то преуспевать, нравилось быть на уровне с окружающими, потому что, я чувствовал, меня втайне жалеют, а я ненавижу жалость! И стремление «выделиться» было лишь вывеской моего жгучего желания выздороветь, стать таким же, как все. Господи! Чего только я не предпринимал ради этого! (в дополнение к усилиям папы, мамы и врачей). Я придумывал себе разные системы борьбы с моим недугом (а по сути, то была безуспешная борьба с моим «первородным страхом», хотя прежде я этого не осознавал). Я пытался изучать строение и функции мозга и нервной системы, стремился постичь основы философии, психологии, неврологии, меня показывали профессорам, гипнотизерам и гадалкам, меня даже освободили от выпускных экзаменов в школе! Затем врачи «не пустили» меня в армию, хотя я, можно сказать, рвался туда. Я занимался бегом, лыжами, культуризмом (позднее это стали называть на американский манер «бодибилдингом»), пошел в клуб альпинистов, чтобы заняться скалолазанием ( но в горы меня опять-таки не пустили врачи), в конце концов даже три года занимался в секции рукопашного боя. И все это ради стремления «стать как все». Физического здоровья себе я, наверное, все же прибавил, но вот нервы, мой недуг – нет, здесь все оставалось на прежнем уровне, и победить свой «первородный страх» я так и не смог. И теперь у меня просто опускаются руки, я понял, что проиграл эту битву, и надо смириться, потому что ни сил, ни желания «тянуться за всеми» уже не остается. Всё, что пока еще держит меня в рамках жизни – это чувство ответственности перед моими близкими, любовь моей славной супруги да, пожалуй, вот это стремление рассказать другим о своем немного грустном опыте борьбы за место под солнцем. И хочется низко поклониться всем, кто окружал и окружает меня в этой жизни: моим родственникам, брату, школьным и всем остальным друзьям, коллегам по работе, моей удивительной жене – поклониться за то терпение, которого хватило им, чтобы всегда находиться рядом со мной. Знаю, как это не просто, всегда пытался облегчить им эту задачу, но плохо получалось, точнее – не получалось вообще. Я не смог победить Судьбу, решившую испытать меня на прочность. Я еще держусь, но одному Богу ведомо, как это тяжело. И лишь знание того, что на Земле жили и живут тысячи людей, чьи судьбы неизмеримо драматичнее моей, заставляет меня порой устыдиться своих раздумий о «несостоявшихся мечтах».
Вспоминаю рассказ одного из давних моих друзей, Геннадия Татаринцева. Его старший брат всю жизнь боролся за здоровье своего сына – мальчик в детстве заболел полиомиэлитом. Куда только он его не возил, к каким специалистам не обращался! Шапку снимаю перед таким отцом! (но и перед своим – тоже). Так вот, однажды судьба привела его в некое медицинское учреждение, где содержались, росли и воспитывались дети, которым… ну просто никак нельзя было находиться среди сверстников, даже вообще среди людей. Почему? Из-за нездорового интереса, из-за недозрелости нашего современного общества. Судите сами. Вячеслав (брат моего друга) встретил там двух девочек, лет 14-ти, про которых любой обыватель сказал бы, вытаращив глаза:
- О! Двухголовый человек!
А это были ДВА ЧЕЛОВЕКА, вот в чем суть! Но природа пожадничала и определила близнецам лишь одно тело на двоих. Девочки грустно сидели на скамеечке, тихо беседовали. У каждой, естественно, было свое имя. Возможно, Танечка и Ирочка, или как-то иначе. Но допустим Таня и Ира. Ира спросила Таню: «Может быть, сходим в лес?». Таня устало ответила: «Нет, что-то не хочется». Вот так и живут, советуясь друг с дружкой, вдали от людей, в окружении врачей, нянечек и, возможно, таких же или похожих на них сверстников. А может уже и не живут. Кто знает, сколько им отпущено? Давно это было. Грустно? Очень!
Вспоминаю свое посещение Ленинградской (тогда еще) Кунсткамеры. Петр своим указом повелел собирать «уродцев» со всей России, да и из-за кордона, наверняка, были поступления. Ладно зародыши там или мертворожденные - они заспиртованы, им все-равно. Но если собирали и живых, то – кто знает, скольким трагедиям личности стал свидетелем петровский Санкт-Питерсбург, когда их, «двухголовых», «волосатолицых» либо там «трехногих» свозили в одно место, устраивая с их помощью развлечения для простого и чинного люда? Мы уже никогда этого не узнаем, потому что если кто из тогдашних «уродов» и страдал, то – молча, смахивая свои слезы наедине, без свидетелей. Гордость человеческая не позволяла плакать на людях! И тоска их умирала вместе с ними, на задворках, вдалеке от беззаботно веселящегося «нормального» люда.
Это сейчас, в нынешнее время, чтобы выставить на всеобщее обозрение из ряда вон выходящее явление, связанное с генетическими фокусами природы, причем не в лице самогО… ну, «неформала», что ли (язык не поворачивается сказать «урода»), а всего лишь его восковую копию, требуется СОГЛАСИЕ самой личности, если она еще живет, либо иное какое-нибудь СОГЛАСИЕ. При этом «выставляемый» непременно получает определенную денежную компенсацию за свое согласие, будь он «одноглазый человек», «трехгрудая женщина», «трехметровый гигант» либо человек с иными, мыслимыми или немыслимыми генетическими отклонениями. И лица моих современников, приходящих на подобные выставки, серьезны, а души полны сострадания. Лишь молодежь иногда реагирует по-пещерному. Но если рядом мудрый педагог, их реакция довольно быстро приобретает вполне человеческие очертания. Видимо, в определенном смысле человечество все же выросло духовно по сравнению с петровской эпохой.
6. ОПЯТЬ ТЕТИВА
Итак, события моей эпохи продолжают развиваться по своем сценарию. Пожалуй, призову снова свою «птицу-память». Лети, подруга, покружи над Таллином, над Эстонией, высвети то, что было не столь уж давно – в пределах одной жизни. Во-он, видишь, домик внизу, вокруг него полно всякого стройматериала: песок, щебень, бутовый камень. Два-три солдатика копошатся – папа попросил их помочь отремонтировать наше жилье. Домик одноэтажный, довольно ветхий, стены из бревен, а снаружи дранка да штукатурка. Нижние бревна, что на фундаменте, кое-где подгнили, да и сам фундамент «не фонтан», сляпан был когда-то наскоро, местами жидковат. Все сие требует ремонта. Но если его, ремонт этот, сделать, то у нашей семьи может наконец-то появиться свое, не временное, ПОСТОЯННОЕ жилье. Домик прежде был войсковой санчастью, потом в него, от необходимости, вселили три офицерские семьи. Тесно, но военным не привыкать. И вот у папы зародилась идея: чтО если разменяться с двумя другими семьями, а затем, подремонтировав домик, вселиться в него всей нашей семьей? Так и сделали. Одна соседская семья вскоре получила квартиру, другой мы отдали свою, выделенную отцу к тому времени. И закипели ремонтные работы. И вот они, работы эти кипят – видно с высоты полета моей «птицы». И я кручусь среди солдатиков. Вот один из них перебрасывает бутовый камень, другой ловит. А мне чего-то вдруг понадобилось на куче песка, что насыпана там, за бутовым камнем. И я суюсь туда, не глядя на летящие камни. Хлоп! – удар в челюсть справа! В глазах плывут круги, я держусь рукой за челюсть, из раны хлещет кровь. Справа, опустив руки, топчется растерянный солдатик, бормочет, почему-то обращаясь ко мне на «вы» (а мне всего 14-ть!):
- Извините… Извините…
Сзади появляется отец. Он разъярен. Но бешенство его обрушивается не на солдатика – на меня:
- Какого черта ты суешься туда, куда тебя не просят?!!
Я понимаю, что виноват, что недоглядел, что сунулся, действительно, не туда и не вовремя, помешал работе, «подставил» ни в чем не повинного солдатика.
И лишь теперь, с высоты времени вижу: то звенит, вибрируя, тугая «тетива», о которой уже говорил, ибо в 10-ти сантиметрах от точки, куда пришелся удар, был мой висок, и присядь я чуть ниже либо кинь солдатик свой плитняк слегка по иной траектории – некому было бы сейчас писать эти воспоминания.
Мне перевязали челюсть и, к счастью, все обошлось без переломов – видимо, камень задел меня вскольз.
Но тетива – тетива осталась натянутой, и ждала других случаев подразнить, заявить о себе. Она действительно была натянута вдоль моей жизни, от нее легко «плясать», когда вспоминаешь. Вернусь-ка я снова в Порт-Артур. Там осталось много интересного.
Как-то раз отец взял меня с собой на одно памятное событие. Возлагали венки, кажется, на могилу моряков, погибших на легендарном крейсере «Варяг». Почему так думаю? Потому что часть экипажа с «Варяга», как известно, спаслась, и к концу 40-х годов это были убеленные сединами, но крепкие, мускулистые деды. Они с гордостью носили матросскую форму и появлялись иногда на памятных официальных торжествах в Порт-Артуре. И я несколько раз видел этих героев собственными глазами! А в тот самый день возложения венков, пока играла музыка, я бродил по военному кладбищу вдоль могил, и меня почему-то поразили прорезанные бескозырки, пилотки и форменные фуражки, лежавшие на некоторых свежих холмиках. То заявляла о себе она, тетива! Она демонстрировала мне себя в том виде, когда силишься понять: ПОЧЕМУ? И безуспешно пытаешься ответить на вопрос: КУДА делись эти люди? Ведь они совсем недавно еще жили, и были молоды – вот лежат бескозырки и фуражки, которые мирно и обыденно возвышались, может быть, еще неделю назад на их головах. Они разговаривали, смеялись, спали ночью, просыпались по утрам – кареглазые, светлоглазые; где-то живут их матери, отцы, братья и сестры, а ОНИ уже не живут… Непостижимо! Но такова была игра моей «тетивы». Она подбрасывала мне пищу для раздумий, но сама того не ведая, подкрепляла во мне мой «первородный страх». Я не понимал и боялся, культивируя в себе нерешительность, которая, в свою очередь, меня же и наказывала.
Однажды отец, уделявший много внимания нашему с братом физическому развитию, соорудил во дворе перекладину, и ненавязчиво, но упорно заставлял меня проделывать на ней всяческие солдатские упражнения. Я подтягивался, пытался выполнять разные там замахи и перевороты, отец меня подстраховывал. Что-то получалось, что-то – нет. Больше всего мне нравилось заканчивать перевороты, потому что ноги в этот момент касались такой родной и привычной земли, после чего я сразу же отпускал руки – и больше ко мне никто не приставал. Но я рос, вытягивался, и перекладину пришлось поднять повыше. Отец поднял ее и решил проверить – на мне, естественно. И вот я делаю знакомый комплекс, заканчиваю переворот и привычно отпускаю руки… а ноги в этот момент оказываются не на «родной и милой земле», а по инерции пролетают мимо нее (перекладина-то поднята!). В силу закона Всемирного тяготения приземление получилось, но его точка поменялась, и я приземлился не на ноги, а на голову… Опять же удар в челюсть, как в боксе, какой-то хруст в шее, кровь… Как я не свернул себе тогда шейные позвонки – до сих пор удивляюсь. В качестве же памятки на всю жизнь остался сквозной шрам на нижней губе. Тетива, тетива… Всё она, родная.
Было еще кое-что, в самом начале, в первые дни нашего приезда в Порт-Артур. Оказывается, не всякий климат бывает по плечу детскому организму, и едва мы с крохотным моим братом появились в Китае, на нас обрушилась какая-то зараза. Подробностей не помню, но знаю, что в результате этой атаки у меня на груди и на левой брови выросли два громадных гнойника, так что потребовалось вмешательство хирургов. Навсегда запомнилось, как орал от страха, когда мне делали наркоз, потом – тишина… И вот уже я проснулся, с двумя повязками – на голове и груди, и всё позади, и можно не бояться ни врачей, ни своих ужасных нарывов, ни смерти… С той поры ношу в центре груди, почти у самого горла, тот самый мой первый «боевой» шрам. Тетива, всё та же тетива…
7. РОЖДЕНИЕ СТРУНЫ
Но Порт-Артур памятен еще и вот чем: там впервые прикоснулся я к Большой музыке. И хотя музыкант из меня в конечном итоге не получился, но брошенное в тот раз зерно проросло позже, спустя годы, и вылилось в большое, серьезное увлечение классикой. Нет, я не играл – я СЛУШАЛ: Рахманинов – 2-й концерт; Чайковский – 6-я симфония; Бетховен – Крейцерова соната, Апассионата, Лунная, 5-я симфония; и – Моцарт, бесконечный Моцарт, которого невозможно слушать без слез восторга! Открылись мне эти россыпи вскоре после окончания десятилетки, уже в Таллине. И стали моим «личным сокровищем», теперь уже до конца жизни. А тогда, в Порт-Артуре, зерно было заронено моими родителями, воспользовавшимися счастливым стечением обстоятельств. Дело в том, что нашими добрыми соседями оказалась семья офицера Бабкина в лице его самого, супруги Галины Андреевны и их дочери Ирочки, моей сверстницы. Жила с ними и их бабушка, мать Галины Андреевны. Так вот, Г.А., сама по себе женщина неординарная, статная и весьма привлекательная, была прекрасным учителем музыки. И я стал брать у нее уроки. И хотя вечные гаммы сильно надоедали, мало-помалу я начал разбираться и в нотной грамоте, и в технике исполнения музыкальных произведений. И даже, помнится, однажды выступил в концерте – играл с листа какую-то вещь. Было, было… Но затем – новое служебное назначение отца, сборы в дорогу, пианино пришлось продать, и «музыкальная карьера» моя завершилась, едва начавшись. Жаль, очень жаль! Но что было делать? Уже год спустя все навыки забылись, и больше с нотной грамотой в своей жизни я не сталкивался. Лишь «зерно» осталось – любовь к музыке, более-менее развитой слух да тяга к исполнительству. Со временем моим утешением и подспорьем стала ее величество гитара. Я люблю этот инструмент, я много чего спел под нее друзьям, я не расставался с нею в студенческом строительном отряде, в Клубе альпинистов, и в конце концов даже записал в 98-м году несколько песен на Радио. Так что не только тетива, но, к счастью, и СТРУНА тоже с некоторых пор стала определять мою судьбу.
И все же – Таллин. Давайте-ка вернемся туда. Взлетай, моя «птица». Отдохнула и хватит. Вперед!
50-е годы. Тогда в Эстонии всё было иначе, не то, что в 90-е. Не было индюшачьего неприятия всего русского со стороны властей города и республики. Боялись, наверное, а может быть, ТЕ были просто душевнее, человечнее нынешних. Нынешние, официальные, налево и направо твердят о «засилье всего русского» в Эстонии в советское время, на этом и строится вся их текущая политика неприятия и русского языка, и русского менталитета. И эстонская молодежь клюет на подобные байки, не вдаваясь в детали. Так проще: не надо самому думать да совесть свою ворошить. Но все это – отдельная, болезненная тема, и к ней я еще вернусь в свое время.
Первые дни нашего приезда в Таллин запомнились свежим ноябрьским воздухом, суетой вселения в крохотную двухкомнатную квартирку с большой хозяйственной плитой, которую мы топили дровами, и теснотой, столь уже привычной для нас и все же неестественной. Мама, закаленная буднями, выпадающими на долю жены офицера, стойко переносила новые тяготы, готовила пищу, хлопотала по хозяйству, устраивала нас в школу и т.д. и т.д. Жёны офицеров – женщины особенные, и не каждая женщина способна стать служивому подругой и опорой. Маме это удавалось. Возможно, выручала ее извечная тяга к художественной самодеятельности. Всю свою сознательную жизнь она пела: вокал, хор. В какой бы глуши ни приходилось жить нашей семье, любовь к песне всегда служила маме подспорьем. Сколько фотографий осталось в память об этом ее пожизненном увлечении! Она любит порой перебирать их, и наверное тихо напевает при этом про себя, чтобы воспоминания об ушедшем были острее.
А я продолжал свою нелегкую дуэль с неврозом и с моей досадной «тетивой». И больницы стали для меня делом обычным. Папа и мама не могли примириться с «нервной неустроенностью» старшего сына, и всё искали, искали варианты моего излечения. Лечили меня в Таллинской детской больнице, затем в специальной неврологической клинике недалеко от эстонского города Вильянди. Несколько раз посещал я Ленинградские медицинские учреждения, включая Военную Академию им. Кирова, Институт усовершенствования врачей – ГИДУВ, и даже Институт им. В.М.Бехтерева. Бывало, стоило мне начать лечение, как быстро проявлялись результаты, и я объективно начинал чувствовать себя лучше. Врачи были довольны: дело идет на поправку! Но стоило выписаться , как я снова попадал в тиски своего «первородного страха», и беды мои возобновлялись. И весь этот бесконечный марафон, питающийся надеждой на то, что «вот-вот все станет хорошо», которая сменялась затем отчаянием, ощущением краха, заставил меня в конце концов перестать верить во всемогущество медицины. И я стал искать для себя такого успокоения, которое хотя бы на короткий период способно было вывести меня из состояния вечного напряжения. Транквилизаторов избегал – не хотел к ним привыкать; алкоголь, после одного моего мощного прокола, стал мне противен; женскими руками избалован я не был, хотя бы уж потому, что боготворил женщин, они же, напротив, относились ко мне с предубеждением и опаской. И я нашел в конце концов безобидный допинг, с помощью которого научился легко уходить от своего «первородного». Этим «допингом» стала гитарная струна. Играть на гитаре начинал самоучкой, по слуху, и именно с одной струны, затем вскоре освоил вторую, третью и, наконец, четвертую. Мне хватило четырех струн! Пятую, шестую и седьмую «покорять» не стал. Так с той поры и играю всю жизнь: на первых четырех струнах семиструнного лада, хотите верьте, хотите нет. Постепенно гитара стала моим другом и утешителем. С нею забываю все свои страхи, с нею как-будто переношусь в иное измерение, иную жизнь, где нет ни моей досадной тетивы, ни посторонних косых взглядов, ни вопросов типа «Вам плохо?». Нет, ребята, мне не плохо, мне ХО-РО-ШО, потому что в душе моей родилась и зазвенела струна!
8. ДАЛЕКО ИДУЩИЕ ВЫВОДЫ
До «рождения струны», однако, было пока что неблизко. Еще не раз пришлось мне отведать фокусов той самой игры, которую затеяла со мной моя тетива. Помню холодный ужас, который испытал, когда в свои неполные 15 лет летел под колеса трамвая. Случилось это в 56-м году, осенью, по дороге в школу. Трамваи тогда ходили в Таллине старенькие, двери в них закрывались не автоматически, а вручую – задвигались изнутри. Естественно, находилась масса любителей догнать идущий трамвай и запрыгнуть в него на ходу. И я последовал было примеру храбрецов. В тот день, утром, спешил в школу. Мой трамвай только что отошел от остановки, а тут я. Задняя дверь трамвая, как всегда, открыта. Я был в цейтноте, опаздывать в школу не хотелось, потому и ринулся к этой открытой двери, надеясь догнать трамвай. И догнал, и уцепился за поручень… но что-то меня вдруг подбросило, и ноги вместо ступеньки оказались внизу, под нею. Меня потащило. Успел вскочить на ноги и уже снова запрыгнул было на ступеньку – но опять подбросило, и в следующий миг, ударившись затылком о вагон, я выпустил поручень и оказался спиной на рельсах… А мой трамвай, покачивая рычагом прицепа, плавно удалялся. Сквозь навалившийся ужас успел все же осознать, что руки-ноги целы, что просто сильно ушибся затылком и спиной, что со мной опять судьба сыграла злую, но поучительную шутку, не более, и что спасло меня лишь то, что я пытался вскочить на заднюю площадку последнего, а не первого вагона. И только после этого стал соображать и решил посмотреть, чтО же все-таки подбросило меня? Все оказалось до глупости просто: вдоль линии было насыпано несколько холмиков мусора, их не успели убрать, ваш покорный слуга их не заметил, и ноги его вместо прямой понеслись по синусоиде.
С той поры я никогда не пытался заскакивать в уходящий транспорт.
И были еще два эпизода, после которых автор навсегда зауважал, скажем, тезис о том, что «с оружием и боеприпасами не шутят».
Первый эпизод научил меня мало, лишь слегка напугал. Зато после второго, получив порцию затрещин от отца, я очень быстро осознал ошибки своей тактики и сделал «далеко идущие выводы». Вот как всё произошло в первом эпизоде. Отец, как всякий военный человек, офицер, имел при себе табельное оружие – пистолет. Хранил он его, надо полагать, где-нибудь в сейфе, на работе. Но иногда брал с собой на дом. Однажды по какой-то причине он оставил пистолет дома, спрятав его глубоко в тумбочке (сейфа в доме у нас не было). Дома оставался я, больше никого. Полагаю, что – в силу какой-то малопонятной закономерности – если в одном доме присутствуют пацан и оружие, они непременно найдут друг друга. Так и случилось. Взяв в руки приятно тяжелый «Макаров», я испытал чувство, сходное с легким опьянением, но испугался самого себя и упрятал пистолет на место – в кобуру и в тумбочку. Но не надолго, потому что как раз в тот момент пришел ко мне мой дружок Витя Кикут. Можете ли вы представить себе пацана, у которого «в заначке» имеется «живой» пистолет, чтобы он при этом не похвастался, не показал его приятелю? «Макаров» быстро выплыл из тумбочки и кобуры, мы оба склонились над ним, потом я, направив ствол в окно, нажал на спуск – ничего, не заряжен, значит. Тут же направил на друга, опять нажал на спуск… Не волнуйтесь, опять ничего, сухой щелчок. Решив продемонстрировать ВитькУ, что соображаю в устройстве, я нажал на кнопочку, выводящую обойму из рукоятки… и ноги мои подкосились: обойма была полнехонька! У Витька на лице появилась растерянная улыбочка, а я, сглотнув, дрожащими руками заправил обойму в пистолет, пистолет в кобуру, а кобуру – в тумбочку, подальше от греха. Потому что пульс в висках интенсивно выстукивал: «А если бы не предохранитель??!». Мне тогда еще было не ведомо, что правила хранения оружия обязывают держать его на предохранителе. Ну да не в том дело. Возможные последствия все-равно представились мне ужасными, и хорошо, что отец о происшествии так и не узнал. С той поры к пистолету я больше не прикасался. А Витя, мой дружок, со временем стал военным летчиком транспортной авиации, облетал весь мир, побывал во многих «горячих точках» 60-х и 70-х годов, и наверняка имел свое табельное оружие. Летчиком он был вполне стоящим, надежным, его уважали в эскадрилье, ценило начальство. Но однажды его, КВС (командира воздушного судна) крепко подставили два нерадивых солдата наземной службы. Солдаты погибли, порубленные винтами его самолета при рулении, Виктор страшно переживал, тем более, что отец одного из погибших – высокий московский (кажется) чин в горячке требовал «расстрелять» Виктора. Комиссия разобралась, Виктора вчистую оправдали – он не нарушил ни одного пункта инструкции при рулении. Он продолжал летать, пока однажды не получил вполне «земную» травму: прыгая с платформы грузовика, попал пяткой на какой-то болт, лежавший в траве, в результате – вывих и трещина в кости. Лечился, но помогло мало, и в конце концов комиссовался и вернулся в Таллин.
Второй эпизод, подброшенный мне «тетивой», выглядит, пожалуй, драматичнее, потому что последствия увидел папа. Но по порядку.
Примерно в том же возрасте, вскоре после запуска первого Спутника (однажды, чтобы увидеть его в небе, мы всей семьей забрались на крышу сарая), так вот, начиная с того самого 57-го года я, как и многие пацаны во всем Союзе, быстро заразился лихорадкой ракетопускательства. Мастерил всякие микроскопические «стартовые площадки и комплексы» из дощечек, гвоздей, проволоки, затем забивал спичечными головками нутро пустотелых пуль, устанавливал их «на старт» и поджигал смесь. «Ракеты» выпрыгивали максимум сантиметров на двадцать – и топливо в них заканчивалось. Меня такие успешные запуски устраивали мало, мне нужны были не сантиметры покоренной высоты, а по крайней мере метры, лучше десятки метров (о сотнях уж и не мечтал). Я понимал, что корпус моих ракет маловат: ну что там какие-то два-три сантиметра в длину! Но где было взять корпус бльших размеров? И вот однажды мне повезло: нашел где-то довольно внушительную пулю, что-то около 12-ти сантиметров, притом довольно «упитанную». Инстинкт самосохранения все же останавливал от того, чтобы поковырять и выпотрошить ее вручную. Я обратился к отцу:
- Пап, а что это за пуля?
Отец посмотрел, повертел в руках:
- Не знаю.
Про то, что в мечтах я уже освобождал пулю от содержимого (мне нужен был корпус!) отцу, естественно, не сказал. Но – вдруг разрывная? – это останавливало. Я потоптался возле отца с денек, повздыхал: «Проклятая пуля!», и не дождавшись от него встречного желания помочь, решил-таки рискнуть. Слово «разрывная», повторяю, сдерживало, но сомнение «а вдруг не разрывная?» гнало вперед. И я нашел компромисс: решил ее выплавить, но так, чтобы не стоять при этом рядом. Быстро сообразил приспособление: изготовил зажим-держатель из проволоки, зажал в него пулю, установил всю конструкцию на большую консервную банку, налил в нее бензин, поджег, а сам юркнул в сарай и, наблюдая сквозь щель в двери, изредка пощелкивал из воздушного ружья, дабы «отвлечь внимание» на случай, если рванет. Прошло минут десять – ничего. Пора выходить – наверное, уже выплавилась. Что-то меня задержало на минуту: дай, думаю, щелкну еще пару раз, вдруг действительно рванет? И рвануло… Со вспышкой! Да так, что жестянщик, работавший на крыше соседнего дома, едва не свалился вниз!
Совершенно смущенный, я выползаю из сарая, склоняюсь над банкой. Банка лежит на боку, бензин догорает на земле, ни пули, ни зажима – всё ушло на какую-то неведомую орбиту. Выскакивает совершенно белый отец, а я в тот момент почему-то схватился руками за голову – от волнения, наверное. Дальнейшее, думаю, описывать излишне… Помню только, что на шум подошел тот самый жестянщик – он слез-таки со своей крыши, чтобы поинтересоваться: «А чевО это стряслось?». Наверное, в тот момент уместно было бы ответить ему расхожей фразой из анекдота: «Чево, чево… Живу я здесь!», но я мог лишь «ойкать», стоически выдерживая заслуженные отцовские затрещины.
9. С У Д Ь Б Ы
Когда вспоминаю своих современников – друзей детства, школьных друзей, коллег по работе, просто знакомых – невольно удивляюсь: до чего пестры их судьбы, даже если судить по тем скудным сведениям, что я мимоходом узнавал о них. Иные судьбы где-то в стороне, далеко от моей, другие тесно переплетены с моею. Наверное, это нормально. Но прежде сУдьбы эти казались мне простыми, незамысловатыми, включая и мою собственную. Я еще не понимал в то время, что всё зависит от «точки отсчета» или, как говорят физики, от системы координат. А если вспомнить при этом и про «тетиву»…
Коля Соловьев, мой одноклассник и друг детства. Он был сложным мальчишкой, что-то мне нравилось в нем, что-то нет. Как бы то ни было, но мы, несколько школьных корешей, много часов проводили вместе: всё чего-то придумывали, мастерили, соперничали. Сарай в нашем дворе был забит разной ерундой – железками, проводами, обрезками и деталями, и мы любили во всем этом покопаться. Коля притаскивал откуда-то маленькие моторчики (их невозможно было нигде раздобыть, но он доставал), мы ковырялись в них, фантазируя, чтО бы такое с их помощью соорудить? Коля вообще любил удивлять своими рассказами да поступками, и явно испытывал удовольствие, видя наше, его дружков, изумление и любопытство. У него были застужены легкие, но он все-равно любил спорт, движение, любил бег, лыжи, прыжки в высоту, обожал велосипед. И он оказался первым из одноклассников, который ошарашил меня своей внезапной смертью (опять «тетива»!). Однажды к нам в дом пришла его старшая сестра Люба, с совершенно мокрым от слез лицом:
- Юра! Коля умер…
Я застыл, не зная, чтО ответить, потому что новость невозможно было переварить («Как это «умер»? Что за чушь! Мы же все – недавние пацаны, нам до смерти еще топать и топать!»). Я был настолько растерян, что даже не предупредил никого из бывших одноклассников, и на похоронах оказался единственным представителем от нашего 10-го «а». Колю хоронили от завода, где он работал и откуда ушел на военные сборы. Там его и настигла смерть, но не на учениях, нет, все оказалось много прозаичнее: он сходил в баню, и после нее хватанул слишком много холодного осеннего воздуха. И бедные его легкие не выдержали…
Мне навсегда запомнилась наглая муха, усевшаяся на Колино лицо перед тем, как его опустили в могилу. Она вызывающе ползала по лицу, и некому было ее отогнать. Именно эта муха окончательно убедила меня в том, что Коли больше нет... Эх, тетива, тетива!
Вообще-то сУдьбы иных семей бывают до странности драматичны. Вот, например, в семье покойного Коли Соловьева было три брата и сестра, самая старшая из них. И старший брат Коли (не помню уж его имени) незадолго до колиной смерти погиб на стройке: загонял в стену стальные стержни строительным пистолетом, что-то повернул не так - и стержень вместо стены вошел ему в голову. С младшим из Соловьевых я одно время работал вместе, в столярном цехе Судоремонтного завода. Не знаю, где он сейчас, но дай Бог, чтобы оставался жив. Потому что есть у меня пример еще одной семьи, судьба которой несравненно драматичнее, и об этом я расскажу в свое время.
Двор домика, где поселилась наша семья, всегда был заполнен детворой, моими школьными товарищами.Мы что-то там мастерили, строили, состязались в толкании ядра, в подтягивании на перекладине, гоняли мяч, а зимой - шайбу (отец и мама специально для этих целей заливали во дворе каток). Словом, друзей было много, скучать было некогда, и я, к тому же, среди этой ватаги забывал про свои невзгоды, свой невроз - отвлекался. Как-то раз вдвоем с одноклассником Юрой Новицким мы решили заняться боксом. У Юры имелась пара боксерских перчаток, и я уговорил родителей купить мне такие же. Пособий и инструкций по боксу мы нигде не нашли - некогда было искать, очень уж "горело". Поэтому тренировки наши сводились к следующему: напихав в рот микропористой резины, мы надевали перчатки и молотили друг друга во все места, куда доставали руки. Если удавалось попасть в нос либо скулу противника, тот рычал: "Ах так!" - и кидался в ответную атаку, чтобы "отомстить". Чуть позже к нам присоединился младший брат Юры, Борис. Боря посмотрел на наши тренировки, попробовал пару раз принять в них участие, и поняв, что ничему путному с нами не научится, записался в секцию бокса. И быстро начал расти! Через год стал полноценным боксером, не раз участвовал в районных и городских соревнованиях (я видел его на ринге - работал он мощно и красиво) и, если не ошибаюсь, дошел до титула чемпиона города в своем весе. А нам с Юрой надоело квасить друг другу физиономии, и мы прекратили свои тренировки. Правда, я еще некоторое время сопротивлялся, и тоже пошел было в бокс, занимался вместе с матросами срочной службы. В конце концов мне даже удалось получить удостоверение "Судья по спорту", но как бы то ни было, достичь серьезных результатов в боксе мне было не суждено - врачи не позволили.
Юра Новицкий по стезе бокса решил дальше не идти (брат сделал это за двоих). Его мощным увлечением стало радио. Как-то раз он собрал транзисторный приемник, разместив его в небольшой пластмассовой коробке, сделанной "под книгу". Для той эпохи это было чудо! А после школы, отслужив в армии, Юра поступил в один из Ленинградских ВУЗов, стал радиоинженером, поселился в Москве и некоторое время работал на кораблях космической связи со спутниками. Очень престижно для того времени! Но последние 20 лет я о нем ничего не слышал.
Слава Лемберг, тоже из нашей школьной компании. С начала нашего знакомства он мне казался несколько угловатым, нескладным. Но однажды я увидел его на коньках... Это были вихрь, скорость и совершенство! Никогда прежде не встречал человека, который мог бы так преобразиться.
Мне довелось стать свидетелем Славкиной необыкновенной любви, и последующей женитьбы и, увы, завершающей драмы его развода с женой. Не стану вдаваться в подробности, не имею на то права. Лишь слегка обрисую нить его судьбы. Он закончил Кирсановское авиационно-техническое училище, и даже летал некоторое время в одном экипаже с моим братом, Сергеем. Позже вышел на пенсию, поселился с новой семьей в Молдавии, откуда их в 90-х годах вытеснили тогдашние молдавские события. И наконец он окончательно осел не то в Свердловске, не то в Рязани - точно не знаю. Не так давно он был у меня в гостях, постаревший, как все мы, но все такой же "нескладный" и улыбчивый.
Володя Кутовой - они со Славкой крепко дружили. У Володи своя линия судьбы, довольно любопытная. В 10-м "а" с легкой руки одного из наших, Валерия Пономаренко, его почему-то прозвали "Китаец". И попробуйте мне сказать, что детство никоим образом не определяет взрослой Судьбы человека! Потому что - хотите верьте, хотите нет - прозвище Китаец, вольно или невольно, но стало для Володи своеобразным лоцманом: он поступил в высшее училище погранвойск, по окончании которого его направили на учебу в МГУ для изучения... представьте, китайского языка! И он служил на Дальневосточной границе в самый сложный период советско-китайских отношений. Женился он на нашей однокласснице, прелестной Людочке Аксютовой. Она также окончила МГУ, стала биологом. После ВУЗа сопровождала Володю во всех тяготах его пограничной службы, родила ему дочь. В конце концов они обустроились в Риге, где их и настигла "великая" и бездушная "Прибалтийская революция" начала 90-х, в результате которой Латвия, как и "моя" Эстония, стали для нас, говорящих по-русски, злобными мачехами. Но Володя и Люда молодцы, им вполне достало воли, культуры и образованности, чтобы не запаниковать и остаться в своем доме, вопреки всем "революционным" призывам некоторых озверевших от безнаказанности прибалтийских политиков. Разговор на тему этой самой "революции" еще впереди. А пока лишь добавлю под занавес главы: мои сверстники, дети ХХ века, честно прошли отпущенное им пространство жизни. И я молю Бога, чтобы он защитил их от тех несправедливостей, которые, возможно, заготовил всем нам нынешний ХХI-й век.
Храни вас провидение, ребята! Вы заслужили спокойную старость, хотя лично для меня вы не постареете никогда.
10. ХОЖДЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРУ
То было сложное, но занятное действо длиною в жинь. А началось, пожалуй, с русских народных сказок и сказок А.С.Пушкина. Сказочные персонажи я воспринимал в детстве как совершенно реальных героев. Я жил событиями из сказок: летал с Бабой-Ягой в ее ступе, путешествовал верхом на Коньке Горбунке, сражался вместе с Иван-Царевичем против Кащея, даже превращался в Козленочка вместе с Аленушкиным братцем Иванушкой... Господи, да мало ли еще какие фантастические события из книг впечатляли и волновали детское сердце. И я читал те сказки взахлеб, и хотелось еще, еще и еще. Но когда на глаза попались сказки еще и в стихах! То, о чем в них рассказывалось, било без промаха: царь Салтан, Черномор, Царевна-Лебедь, Руслан и огромная Голова - это всё были гиганты, от которых веяло силой и красотой. Поначалу я даже мало интересовался, ктО всё это сочинил - какой-то Пушкин... Важно было, чтО именно творилось в этих сказках! Порой даже сожалею о тех давно ушедших днях, потому что по остроте воспритятия книг дни эти были, несомненно, лучшими в моей жизни. Позднее до сознания стало как-то вяло доходить, что все эти герои все же придуманы человеком по имени Александр Пушкин. Но я успокоился на том, что автор, написавший ТАКОЕ, конечно же, был скорее Богом, чем человеком. В таком убеждении и прожил лет восемь, до момента, когда вместе с мамой оказался в Эрмитаже. И там довелось мне испытать два шока. Первый - когда я увидел множество мраморных, идеально отшлифованных обнаженных женских фигур. Красота женского тела настолько потрясла, что я, помнится, никак не мог уйти из зала, где была выставлена одна из богинь (обнаженная, разумеется). С одной стороны, мне было вроде как неудобно, стеснительно (мама-то рядом!), но отвести восхищенных глаз от этой прямо-таки нереальной красоты я был не в состоянии. Но требовалось идти дальше, и пришлось все же оторвать взгляд от богини, унося в своем юном сердце восторг с легкой примесью тоски. С той поры скульптурные работы стали для меня объектом вечного притяжения: на любых выставках тянет прежде всего туда, где есть скульптуры.
Но в тот день в Эрмитаже меня ожидал и другой шок. На одном из стендов я увидел какие-то мелкие предметы, и среди них крохотную серебряную вазочку, а в ней - чей-то завиток волос. И когда прочитал то, что было написано рядом, то буквально остолбенел. А написано было следующее:
"ЛОКОН ВОЛОС
С ГОЛОВЫ А.С.ПУШКИНА"
Все смешалось у меня внутри. Почему? Именно потому, что, повторяю, Пушкина до того момента я не воспринимал как человека - человек, думалось, не мог написать все те чудеса, которыми жил я львиную долю своего детства. Только некто божественный! И вот оказалось, что на ТАКОЕ был способен именно человек. И Человек моментально вырос в моих глазах! И потрясение это отозвалось во мне лет двадцать спустя проснувшимся вдруг горячим интересом к жизни Александра Сергеевича. Но об этом - в свое время.
А пока что вспомним о моей "птице-памяти". Пусть полетает, ей сверху видней, о чем вспоминать. Во-он там, вдалеке, опять слабо замерцал Порт-Артур. В те годы многие зачитывались романом А.Н.Степанова "Порт-Артур". А мы - мы ведь там жили! Папа, помнится, читал роман всей семье вслух, вечерами. Слушать было интересно и таинственно, герои романа оживали, садились рядом с нами. Отрывались мы от чтения с трудом, но две толстые книги сразу осилить было невозможно. Зато по-иному воспринимались уже и бухта, вблизи которой мы жили, и памятник русским воинам на сопке, между Старым и Новым городом: высокая круглая башня с огромным каменным снарядом на вершине. И уж совсем таинственной представилась экскурсия, с которой наша школа побывала вскоре на линии обороны 1904 года - эти казематы, редуты, массивные, некогда грозные старые пушки, по которым теперь безнаказанно лазали школяры. Мне всё казалось, что вот-вот из-за мешков, выложенных в бруствер, выглянет кто-нибудь из русских солдат, оборонявших Порт-Артур почти полвека назад. Так впервые в моей жизни книга тесно переплелась с реальностью.
А вот я сижу за столом, обложившись романами Жюля Верна - это уже Евпатория. А вон, чуть позднее, в Таллине, глотаю современную фантастику: Стругацкие, Рей Бредбери, Иван Ефремов... О, Ефремов! Это было нечто! На уроках в школе, помню, не мог оторваться от романа "На краю Ойкумены", и меня застукала учительница географии и отобрала книгу. И только мое "честное пионерское" вернуло мне книгу, но уже без "права" читать ее во время уроков (географии, по крайней мере). Конечно, все мы много чего читали и по школьной программе, но то была "принудиловка", и потому не столь "вкусно"... Это уж потом, по окончании школы, я вдруг нырнул, как в омут, в "Горе от ума", читал эту комедию взахлеб и подряд десятки раз, наслаждаясь языком и героями. И было новое открытие "Онегина", и его страницы быстро покрылись моими восторженными помарками - комментариями и восклицательными знаками. А вон, "птица", гляди, вон я, пока еще в школе, пишу сочинения, которые всегда давались мне чуть легче, чем моим сверстникам. И вот то самое, небольшое сочинение на вольную тему, где надо было описать какой-нибудь пейзаж. И я описал - что бы вы думали? - горы и кратеры вокруг меня, стоящего на поверхности Луны. И наша учительница литературы, Мария Алексеевна, даже зачитала мое сочинение перед всем классом. И я был горд - какая-никакая, а слава, известность!
Ну, "птичка" моя, полетай еще немного. Гляди-ка, во-он я уселся за свой рабочий стол, обложился бумагой, и пробую писать свой первый серьезный рассказ (были прежде и "несерьезные", но то - самые первые пробы пера, как и мое "лунное" сочинение). Рассказ, наконец, закончен, перепечатан не единожды, и кучу поправок претерпел, и я делаю попытку выйти в свет: рассказ отослан в журнал "Юность". Несколько недель напряженного ожидания - и приходит ответ в виде комментария рецензента: "Рассказ интересен, но требует доработки". И я, окрыленный, дорабатываю и дорабатываю. Зачем? Чтобы напечатали, разумеется! Ан нет... Тот же рецензент присылает приговор: "Доработка оказалась неэффективной". Всё... Из меня будто воздух выпустили. Я еще не знал, что ТАК будет всегда, что ни один из моих рассказов, ни одна из трех повестей, включая повесть-сказку для детей, так и не будут никогда опубликованы. И что предпринятая мною в 78-м году совершенно серьезная попытка поступить в Московский Литературный институт им. Горького так и закончится ничем - ответ "Вы не прошли творческий конкурс" пришел уже тогда, когда вышли все сроки отсылать документы и ехать на экзамены.
В тот год, в апреле, Москва проводила очередной Комсомольский съезд. Как всегда - с помпой и литаврами. И вот, читая в "Правде" о том, как проходило действо, я вдруг наткнулся на фразу, брошенную якобы кем-то из делегатов: "Спасибо вам, дорогой Леонид Ильич, за нашу Советскую Конституцию!". Как же так, подумалось, Конституцию приняли в октябре 77-го, перед тем обсуждали ее всем миром, со всех концов Союза люди слали в Комиссию свои предложения. Поэтому официальный тезис о том, что "творцом Советской Конституции является народ" воспринимался многими как вполне естественный. И вдруг: "Спасибо, дорогой, за Конституцию!". Кому спасибо-то? Почему не народу? Почему "лично"? Что-то тут было не так. И я решил поиграть в демократию: сел и написал письмо в "Правду", изложив свои "претензии". Ответа долго не было, наконец пришла сердитая отписка, дескать, мы не вправе изменять официальные документы и события, и раз уж так было сказано на съезде, газета в точности так и напечатала. Это было в мае-июне. И я со дня на день ждал ответа из ЛитВУЗа - о результатах творческого конкурса. А ответа все не было. А когда он пришел - было уже поздно, поезд, как говорится, ушел. Так я и не понял: связан ли был отказ Литинститута с мои "крамольным" письмом в "Правду", или то была лишь моя фантазия? Как бы то ни было, но других попыток поступить в Литературный с моей стороны не последовало. И всё, чего смог я добиться в дальнейшем своим пером - это лишь некоторые, время от времени появляющиеся публикации в наших местных Таллинских газетах да очерк в №13 журнала "Таллинн" за 1999 год. Кто пришелся не ко двору, тому на нем делать нечего.
Птица! Ты неплохо поработала, спасибо тебе. Ты не сбилась на мелочи, ты высветила лишь то, что нужно. Нет писателя по имени Юрий Золотарев - пороху не хватило, но я честно отработал у тебя, Судьба, свою страсть и изначальную любовь к русскому языку и литературе.
11. О, Ж Е Н Щ И Н Ы !
Часть 1-я: Вступление и Sonatina
Ну что ж, впереди самая благодатная тема. Ибо куда ж нам, мужчинам, без женщин?
Я уже писал о богинях из Эрмитажа, поразивших меня своими формами. Но их холодная мраморная красота - всего лишь отголосок живого совершенства, того самого, о котором говорят, что оно - "страшная сила".
Что же она такое, эта "страшная", "адская" сила, заставляющая мужчин неустанно искать райского наслаждения? Почему маленькая девочка, вырастая, автоматически становится обладательницей этой силы? (как она ею распорядится - разговор особый).
Ладно, с Богом. Призовем на помощь мою "птицу" - и айда. ЧтО там, вдалеке? Какое время, какие годы?
Всё начиналось, как и положено, со школьных симпатий. В любом классе всегда находятся девочки, которые нравятся (или о-очень нравятся!) мальчишкам. Тебе, пацану, хочется выкинуть нечто такое, за что твоя симпатия отметит своими глазенками именно тебя. Я, например, тихо обожал тех, к кому был неравнодушен и, как и мои сверстники, вытворял разные глупости, лишь бы понравиться. И однажды в буквальном смысле допрыгался: носился после уроков по партам с каким-то кличем, потому что в классе оставалась ОНА; ей, скорее всего, было не до меня, и я наддал пару - распушил свою курточку на манер крыльев и изобразил полет. И приземлился, конечно... на ноги и на голову одновременно. И хотя слезы были рядом, потому что губа мгновенно распухла, пришлось терпеть - ведь ОНА еще не ушла!
Позднее, классе в восьмом, влюбился уже серьезно. Да так, что мысли были только о моей принцессе. То было иное время, другая школа, другой город. Оля - так звали девочку - жила неподалеку от нашего дома. И когда ближе к вечеру она выходила погулять с подружками, я крутился неподалеку на велосипеде, боясь приблизиться. В своих фантазиях я всегда стоял рядом либо сидел с нею за одной партой (в тот год она училась в параллельном классе), и я мечтал во всем помогать ей - просто так, только бы находиться рядом, изредка поглядывать на ее лицо, прическу и руки, слышать ее голос и предупредительно молчать. Однажды меня все же "заметили", милостиво позволили подойти, чтобы спросить:
- А ты крапивы не боишься?
ЧтО я ответил, вы догадываетесь. Нет, конечно же нет, не боюсь! Я в тот момент не боялся ничего и никого, потому что ко мне обратилась ОНА, Оля, моя принцесса!
- Неужели не боишься?
- Нет!!! - еще увереннее отчеканил я.
- А если мы проверим?
- Проверяй! - вытянул я обе руки.
И она "проверила", а как вы думаете! Не знаю, поверите ли, но мне действительно не было больно, потому что мои руки хлестала крапива, которую держала ЕЕ рука! Я блаженно улыбался, а вернувшись на своем велосипеде домой, лег на кушетку и унесся в мечтах очень далеко. Никогда прежде я не был так счастлив, хотя жжение в моих заметно покрасневших руках продолжалось еще долго.
По окончании школы Оля поехала учиться в Одессу, да там и осталась. Однажды я услышал о ней от моего друга, Виктора, который по своим летным делам некоторое время также обитал в Одессе. Они даже были влюблены друг в друга, но потом жизнь развела их по сторонам. С той поры об Оле я так ничего и не узнал.
А вот еще одна яркая точка, мое увлечение - Галя, Галочка Рахмилевич, прелестное 17-летнее существо с замечательной душой, в которой, надеюсь, на всю жизнь осталось место состраданию. Потому, что ей самой досталось в детстве. Мы познакомились в Ленинграде, в ГИДУВе, где оказались как бы товарищами по несчастью: я - со своим "первородным страхом", вылившимся к тому времени в устойчивую форму невроза, Галя - с чем-то иным, выразившимся в нарушении нормального фукционирования ног. Она была небольшого роста, передвигалась чуть-чуть вразвалочку, как медвежонок - следствие перенесенных нескольких операций на ногах. Мы подружились довольно быстро, потому что были молоды, полны энергии и планов на будущее, и в сердцах наших жила взаимная потребность в доброте и понимании. Мы удалялись вглубь больничного парка, садились на нашу заветную скамеечку и часами рассказывали друг другу о себе, а то и просто били комаров, которые крепко досаждали нам, мешая нормальной беседе.
Так, день за день, мы договорились, что после больницы приедем друг к другу в гости. Я, как парень, обязался сделать это первым. Галя с родителями и младшей сестрой собирались летом традиционно отдыхать в Зеленогорске, под Ленинградом. Туда и наметил я съездить, прихватив с собой Сергея, братишку. Ночевать собирались в палатке.
Задумано - сделано. Пробыли мы в Зеленогорске недели две, и я всю жизнь не могу простить себе своего "зеленогорского" эгоизма по отношению к Сергею. Я ехал к знакомой девушке, а он-то надеялся просто отдохнуть, но получилось, что я "кинул" его, потому что мне нравилось уединяться с Галей - нам было о чем поговорить, мы тянулись друг к другу, мы даже целовались! Сергей ходил мрачным, а я, эгоист, не мог понять причин его настроения и злился. Впрочем, мы познакомились и с родителями Гали, и с ее сестрой. Они даже приютили нас перед отъездом, в самый крутой дождь, потому что накануне какой-то подвыпивший тип случайно порвал нашу палатку, и мы остались "без крыши". Я навсегда запомнил этих добрейших людей, оценил их доверие к нам, особенно ко мне (все-таки я уединялся с их дочерью, мало ли чем могло окончиться?). Но наши с Галочкой встречи были действительно чисты, как и наши помыслы, и Галины родители поняли это. Низкий им поклон, низкий поклон и тебе, Галя, за твою доброту и чистосердечие!
Мы с Сергеем вернулись в Таллин. Я еще некоторое время переписывался с Галей, и однажды даже отослал ей в подарок тонкие и длинные, по локоть, белые газовые перчатки и что-то там еще приобщил к ним. Мы обменялись фотографиями. Но постепенно наша переписка сошла на нет, осталась лишь моя благодарная память на всю жизнь.
Где ты теперь, Галя? Как сложилась твоя судьба? Привет тебе, милый Медвежонок, сквозь десятилетия!
Часть 2-я: В а р и а ц и и
Разворот моей "птицы" - и новая яркая точка. Страсть, породившая буквально килограммы дневниковых записей. В тех записях - мое восхищение, обожание, потом сомнение и, наконец, отчаянье. Девушка училась в десятом классе, параллельно с моим братом. Я к тому времени стал уже "рабочим человеком", зарабатывал свои собственные деньги. Как-то раз меня пригласили на школьный вечер, с танцами в актовом зале. Все было как обычно в таких случаях: приглашал на танец я, затем пригласили меня. И пригласила девушка, как мне показалось, сказочной красоты! Чернющие глаза, такие же волосы, тонкое прекрасное лицо... Я "пропал" с первой же секунды. Но что самое непривычное, чем я абсолютно не был избалован - это какой-то особенный, улыбчивый интерес к моей персоне с ее стороны. Девушка назвалась Ирой. После вечера я проводил ее - их семья жила неподалеку, приехали они совсем недавно (отца перевели откуда-то из Союза на работу в местное эстонское министерство) и временно поселились в гостинице, в тесном номере. По пути я о чем-то много и страстно говорил (в те годы начал было увлекаться основами психологии и философии, так что речь моя была не такой уж и косной). Она слушала меня с улыбкой, и искорка в ее глазах вдохновляла - я понравился ТАКОЙ красавице! Ира познакомила меня со своей мамой, звали ее Нина Константиновна. Мама почему-то сразу "приняла" меня - у нее был добрый взгляд и очень мягкий голос. Я чувствовал себя на седьмом небе!
Не единожды заходил я к ним, и каждый раз встречал доброе расположение и со стороны дочери, и со стороны матери. И я уже уверовал было в себя, и в свое будущее счастье (еще бы! меня не испугались, меня не отвергли!), но как-то раз дома оказался отец Ирины. Я сразу же чем-то ему не понравился. И когда они переезжали на квартиру, которую выделило отцу Министерство, и я пришел помогать им грузить вещи, отец сказал всего одну фразу:
- Отойдите, вы нам мешаете!
И из меня снова будто выпустили воздух. Я не люблю, когда меня не любят... И вскоре буквально всё пошло вкривь и вкось. Я вдруг почувствовал, как Ирина охладела ко мне. Я не мог понять причин, терялся в догадках. Я приходил под окна их новой квартиры, чтобы, затаясь, увидеть за стеклом Ирину. Иногда, набравшись храбрости, нажимал кнопку звонка. Меня впускали, Нина Константиновна была все так же рада мне, Ира встречала участливо-равнодушно, и это изводило меня сильнее всего. Я писал дневник, в котором изливал свою горечь, и однажды даже родил такую фразу: "Эх, Ирка, Ирка... Была реальностью, а стала мечтой". Все мои попытки объясниться с нею заканчивались ничем - я наталкивался на все то же участливое равнодушие. К счастью, никакого даже мелкого подобия на мысль о самоубийстве во мне не возникало. Просто страдал - и все. Не зная, что тем самым исподволь накапливаю в себе силу.
Однажды увидел Ирину с другим парнем, из нашей же школы (которую я окончил тремя годами раньше). И всё понемногу стало проясняться. Вероятно, Ире претило однообразие, и я быстро перестал ее интересовать. Быть может, она не вполне понимала тогда, что "красота - страшная сила" и что "мы в ответе за тех, кого приручили". Как бы то ни было, но я в конце концов перегорел и перестал писать свой дневник, в котором была сплошная "Ира".
Однажды, лет двадцать спустя мы встретились. Она все еще была хороша собой, привлекательна. Увидев меня, обрадовалась. Поговорили, она даже помогла мне купить для дочери какие-то детские игрушки в магазине, где работала ее подруга. Намекнула, что ей интересно было бы, если б мы снова встретились. Но я отреагировал вяло. И еще лет через десять - новая наша неожиданная встреча. Мы с женой выходили из больницы, где навещали ее маму. В лифте с нами вместе ехали очень пожилой мужчина в больничном халате и женщина - как оказалось, его дочь, которая пришла навестить отца. Женщина внимательно посмотрела на меня:
- Юра?
Я удивленно уставился на нее.
- Ты меня не помнишь?
Я растерянно развел руками - увы, мол. И тут она с оттенком обиды произнесла:
- Я Ира!
Да-да, то была она, моя давняя безответная любовь, а рядом с нею ее батюшка, бедный и больной, когда-то сказавший мне: "Отойдите, вы нам мешаете". Он тоже попытался улыбнуться мне, во всяком случае, на этот раз я ему "не мешал".
И всё. Прошлое не шевельнулось во мне ни единой клеточкой. Потому что рядом был самый для меня любимый человек - моя жена.
* * * * *
Но жизнь, конечно же, не стояла на месте, и сердцу моему вакуум, в общем-то, был противопоказан. Время шло. Я поступил в один из Московских ВУЗов. Мечтал было об авиационном, но не получилось - медкомиссия не пропустила, и чтобы не терять год, подал документы в МАДИ - Московский автодорожный. И стал студентом. И взял хороший темп учебы: за первый курс экзамены сдал на пять - все, кроме химии. Профессор, что читал нам курс химии, страдал тем же недугом, что и я. И при сдаче экзамена я попал именно к нему. И он "срезал" меня на тройку (любому профессору "утопить" любого студента не составляет труда). Невзлюбил, и баста. Может решил, что я его передразниваю? А я-то думал, что мы с ним товарищи по несчастью...
Дела сердечные в Москве меня не донимали - я весь ушел в учебу. Может и зря: будь у меня подруга, возможно, легче было бы учиться (хотя кто знает!). После 1-го курса летом прибыл в Таллин едва ли не героем. Но вот второй курс МАДИ с первой попытки осилить не смог, потому что меня, "молодого коммуниста", обязали заняться общественной работой. Сокурсники в перерывах между занятиями отдыхали, а я носился "по общественной надобности", чего-то там организовывал, состыковывал. В результате пришлось взять академический отпуск. 2-й курс повторил без проблем, и летом 68-го влился в ССО - студенческий строительный отряд. Работали под Рославлем. Вернулся оттуда обросший бородой, в походном костюме цвета жухлой тайги. Кто-то в Москве даже принял меня за геолога ("Не там, мол, уголь ищешь"), чем я остался весьма доволен - в те времена геологи были в моде: "Держись, геолог, крепись, геолог, Ты солнцу и ветру брат" - пела вся страна. Но на 3-м курсе история повторилась: разрываясь между общественной работой и учебой, я быстро "посадил аккумуляторы" и, дополнительно настроенный Женькой, соседом по общаге на то, что технический ВУЗ - это, мол, "не наше", решил забрать документы и вернулся в Таллин. А Женька, подлец, остался и закончил учебу... Вот так в который уж раз меня "подставили". И поделом! Живи, говорят, своим умом и никого не слушай
Папа и мама с трудом проглотили горькую пилюлю моего возвращения ни с чем - они ведь питали надежды и три года поддерживали меня финансово. Но я не мог им объяснить, что тянуть два воза было выше моих сил. Если б не мой невроз! Ну да уж ладно, поезд ушел. Без меня.
В Таллине все пришлось начинать с нуля. Впрочем, это уже не интересно. Но вот сердечный мой вакуум все же дождался своего часа. Еще до поступления в институт однажды на дружеской вечеринке я повстречал удивительную дивчину. Одета она была в белый костюм, волосы светлые, короткая выразительная прическа и совершенно загадочная улыбка - таких я никогда прежде не встречал. Звали девушку Таней. На ту вечеринку я пришел с гитарой и новой песней, которую привез из Ленинграда. Песня всем понравилась: "Гори, гори ясно, чтобы не погасло" - так пела Алиса Фрейндлих, а я лишь запомнил и спел на свой манер. Благодаря песне, кажется, понравился и я. Меня пригласили во второй раз, и снова на посиделках оказалась Таня. А сердце мое, как уже было сказано, практически не выносит вакуума, пустоты. И пустота потихоньку стала заполняться Татьяной. Но тут подоспела Москва, три с лишним года неудавшейся учебы в МАДИ - и снова Таллин, снова те же друзья. И при первой же встрече с Татьяной прежняя моя симпатия к ней вдруг обернулась страстным обожанием. Наши "посиделки у Надежды", Татьяниной подруги, вдруг приобрели для меня совершенно особенное значение: я бежал "к Надежде" со своей гитарой, своими песнями прежде всего потому, что туда, как правило, приходила Таня. Ее появление всегда представлялось мне праздником. Надежда - светлая ей память! - понимала мое состояние и всячески стремилась помочь. Удивительный человек! О ней я еще расскажу в свое время. Что же до Танечки - трудно сказать, нравился ли я ей настолько, чтобы влюбиться в меня. Может быть, "что-то" ее останавливало, может, устраивали чисто дружеские отношения между нами. Навязываться со своими чувствами я не мог - это был не мой стиль, хотя влюбленность заставляла меня даже самовольно приходить к ней в гости. Ее мама, Дина Павловна, интеллигентнейшая женщина, относилась ко мне с большой теплотой, и Таня в этом смысле была повторением своей мамы. Но... не сложилось. Чего-то не хватало (а может, просто мешало мое "нечто", чего уж темнить). И многолетнее, с примесью тоски горение моего сердца закончилось тем, что я написал стихи, посвященные "Т.Ш.", где были, в частности, и такие строки:
Равнодушно проезжаю
Мимо дома твоего,
И тоска меня не жалит,
И не жаль мне ничего.
Вскоре Таня вышла замуж, по-моему - удачно. Мы редко-редко встречаемся в день рождения нашей незабвенной Надежды (она умерла от рака в 1989-м, под самый Новый Год, 31 декабря), поминаем ее добрым словом, потому что все мы слишком обязаны ей, каждый по-своему. Я, например, нынешним своим семейным счастьем. Таня же потеряла в лице Нади свою лучшую подругу. Татьяна все так же хороша, интересна, все так же неповторимы ее глаза с прищуром и ее знаменитая среди друзей улыбка. Дай Бог ей вечной молодости и здоровья - женщине, когда-то занимавшей собою все мои мысли.
А я верну свою "птицу", чтобы позволить ей небольшой тайм-аут.
.............
Часть 3-я: R o n d о
Едва закончилось мое печальное увлечение Татьяной, как Судьба подбросила мне новое испытание. Пустота внутри сердца жаждала заполнения. Но знакомиться "запросто" я не умел, да и не хотел. Мне всенепременно и всегда нужна была "принцесса", предмет обожания. Но принцесса, одарившая меня знаком внимания, моментально становилась моей королевой! Вот так, в точности, все и случилось, когда я увидел однажды уникальное существо, дитя природы. Ниныч, Ниночка, Нина Арламова! О-о-о, это был глубочайший роман моей души и сердца! Я засыпАл и просыпался, думая о ней и ожидая встречи. Она, честь ей и хвала, приходила к нам в гости без обиняков, по простому. Жеманство ей было не свойственно, поскольку родилась и выросла она в сельской местности, где-то под Печорами. Росла в самой гуще природы, среди сосен, озер, белок и домашних животных. И вырос настоящий бриллиант! Я не утрирую, я так ее воспринимаю. Когда она появлялась в нашем доме, это было пришествие искрящейся энергии, которую она всегда несла в себе, выплескивая через свои бесподобные глаза. А я ведь даже не осознавал, что просто столкнулся в ее лице с редким явлением природы.
Мы пили чай, что-то рисовали, иногда я помогал ей справиться с заданием, которое давали ей в Таллинском Железнодорожном техникуме - ТТЖТ. Там много училось ребят и девчонок из Псковской области. Я боялся прикасаться к ней, чтобы не отпугнуть ее доверия. Мы спокойно и весело дружили, только я - с затаенной страстью и обожанием, а она - со своим юным интересом ко всему, что так или иначе занимало ее. Ей нравилось мое обожание, мои восторги, она вообще очень любила нравиться. Бывало, идет мимо шеренги солдат, у тех глаза навыкат - очень уж интересная и своеобразная девчонка! Так она аж подскакивала от нетерпения понравиться еще больше: плечи расправит, глаза прищурит, ногу от бедра и - павой вдоль растерявшихся солдатиков! Ее это тонизировало.
Я даже побывал в гостях у ее родителей, на том хуторе, где она родилась и выросла. Многое понял. Мать ее, очень статная женщина, явно не крестьянского происхождения, не вылезала из тяжелого физического труда. А кто тебя в деревне кормить будет? - только сам: что посеял, во что труд вложил, то и получи. Краем уха я уловил, что кто-то из прямых родственников Нины - дед, кажется, был сослан на этот хутор из города за какие-то грехи перед Советской властью. Пришлось городскому человеку (может быть даже "княжеских кровей!") стать "крестьянином". И вот полвека спустя внучка сделала попытку вырваться из деревенской рутины, уехав на учебу в Таллин. В ней, Нине, отчетливо проглядывал генетический отголосок ее дальних родственников - городских щеголей, потому что потомственные крестьяне выглядят и ведут себя иначе.
Однажды, уже после окончания ТТЖТ, Нину увидел на станции Малая Вишера, где она работала по распределению, кто-то из Ленинградских режиссеров. И сраженный ее естественной красотой и непосредственностью, сперва пригласил ее посидеть в местном ресторанчике, потом буквально забросал шоколадом и конфетами, а в конце их маленького застолья предложил Нине приехать на Ленфильм, посмотреть, как снимается кино. Нина из осторожности отказалась, и он, прощаясь с нею, был задумчив и грустен, но сказал:
- Все-равно приезжайте!
Побывала ли она на Ленфильме, не знаю. Знаю только, что отработав на Малой Вишере положенное, вернулась в Таллин, вышла замуж за друга детства Анатолия, которого ждала из армии уже в то время, когда мы с нею, возможно, нравились друг другу. Это длинная и болезненная для меня история, и не стоит ее ворошить. Может, не совсем достойно повел себя я, может - он, Анатолий, но как бы то ни было, Нина осталась ему верна и стала его женой. Позже я встречал ее случайно в городе, поговорить нам не довелось (может и зря). Но остыв с годами от обиды, я однажды вдруг понял, что Нина стала в моей жизни едва ли не самой яркой точкой (хотя все же ТОЛЬКО точкой, не более). И уже за одно это я бесконечно благодарен ей.
А спустя два-три года Судьба подбросила мне еще одну "яркую точку". Однажды мой близкий, "проверенный годами" друг В.П. появился у меня в сопровождении девушки, которую мы оба хорошо знали. То была другая Нина, подруга "той самой", они вместе учились в Железнодорожном, и даже одно время подражали друг другу на манер "близнецов". Валерий, улыбнувшись, спросил меня:
- Узнаёшь?
Я, конечно, узнал Нину Карнит. А Валера сообщил, что она стала альпинисткой, побывала в горах, штурмовала вершины. И я сразу же начал тихо "пропадать". Нина К. прежде казалась мне неприметной, тихой девочкой (тем более - рядом с Арламовой!). А сейчас передо мной стояла повзрослевшая дивчина с сильным характером (альпинистка все-таки!) и независимым взглядом. Разве можно было устоять? Да я и не пытался. И потянулась череда моих мечтаний... Благодаря Нине К. я пришел в Таллинский клуб альпинистов, ради нее полез на скалы, каждую неделю бегал на встречи в клуб альпинистов и на спортивные занятия. И к ней в гости тоже приходил, в общежитие. Она всегда была со мной вежлива, обходительна, но никаких "ответных чувств" я от нее не дождался. И переживал, конечно, и мечтал, и продолжал ходить в Клуб альпинистов - из-за нее. Гитару мою в Клубе быстро признали, и я брал ее даже на сборы, когда устраивались соревнования и зачеты по скалолазанию. Так я угодил на городские соревнования, и даже - ввиду малого количества участников - занял в скалолазании, кажется, девятое место. Однажды, на других соревнованиях, сорвался со скалы (пальцы не выдержали напряжения), но повис на страховке. В другой раз на сборах, стоя сам на страховке, "спас" сорвавшегося с самой верхней кромки двадцатиметровой скалы альпиниста Колю Толстова (в то время, кстати, мужа моей одноклассницы). И почему-то испытал при этом глубокое удовлетворение! Постарайтесь хоть раз спасти кому-то жизнь - испытаете то же самое, уверяю вас. В этом - в спасении чужой жизни - скрыт некий глубокий смысл, нечто фундаментальное, может быть - отголосок того удовольствия, которое запрограммировано природой для акта ПРОДОЛЖЕНИЯ жизни.
А что же Нина К.? На одном из сложных скальных мартшрутов она попала в критическую ситуацию, не смогла преодолеть весь маршрут и элементарно расплакалась. И я увидел, что девушка не такая уж "сильная", что ей свойственна обычная человеческая слабость. Зато как здорово держалась она на лыжах! У меня было такое ощущение, что она "родилась в лыжах" - до того устойчиво преодолевала она километры на лыжне. Однажды я даже в шутку попросил ее:
- Нин, ну упади хотя бы разочек!
Сам-то я, идя по лыжне, бывал довольно щедр на падения. Но Нина ответила вполне серьезно:
- Не дождешься.
Чем всё закончилось? Да ничем. Случился эпизод, о котором не хочу вспоминать, но после которого "образ" как-то быстро, почти сразу угас. А вскоре я отошел и от Клуба альпинистов (тем более, что летом выехать по путевке в горы так и не смог - опять не пустили врачи).
Ну что ж, "птица" моя. Добрались мы с тобой до самого драматичного куска моей жизни, не так ли? Отдохни, и давай полетаем опять.
Часть 4-я: S o n a t a
5 ноября 1974 года - второй "узел" тетивы, день, когда умер папа. А за полтора года до того случилось вот что. Однажды ко мне на работу (я в тот момент трудился "мелким проектировщиком" в Таллинском проектном институте "Коммуналпроект") заезжает на мотороллере мой большой друг еще со школьных лет Гена Татаринцев и... привозит с собой на заднем сиденье девушку!
- Познакомься, - говорит. - Это Наташа. Она из Пензы, приехала к нам в гости.
Постояли втроем в вестибюле, поговорили "о том - о сем", и Гена с Наташей укатили.
Прошел месяц. Вдруг звонит Геннадий:
- Ты почему не пишешь Наталье? Она ждет твоих писем!
Здра-асьте пожалуйста...
- А что, - спрашиваю, - разве был уговор?
- Да причем тут уговор! Ты погляди, какая девчонка! Ты же ей понравился!
- Да-а? - протянул я удивленно. - Ладно, напишу... Давай адрес.
И написал. Что-что, а это я умею. Ну и понеслось. Короче говоря, получился у нас с Натальей стопроцентный почтовый роман. Вскоре я съездил в Пензу, познакомился с ее родственниками. Затем Наташа приехала в гости уже к нам. Так мы, слово за слово, договорились о свадьбе. Мне был 31 год, ей неполных 20-ть. Для моих родителей новость легла бальзамом на душу: наконец-то старший сын женится! И закрутилось-завертелось. Папа взял на себя всю тяжесть подготовки свадьбы: гости, помещение, столы, музыка и прочее многоточие. А сам недавно перенес две тяжелейшие операции... И свадьба состялась - шумная, шикарная, с массой гостей и подарков. И - лучше бы ее не было! Потому что знай я тогда, что все эти хлопоты и веселье будут стоить папе жизни, отказался бы и от свадьбы, и от невесты, и от всего на свете - лишь бы отец остался жив!
А когда так: свадьба, затем через день страшная потеря и вскоре похороны - что остается? Остаются глубочайшие рубцы. Месяц спустя я оказался в больнице - сильное обострение язвы. Кое-как выкарабкался: дома ведь молодая жена, надо жить дальше, заботиться о семье. И начались будни, а с ними неурядицы. И наконец появился Игорь, мой кузен. И через два года после свадьбы моя "молодая семья" рухнула, а Наташа стала женой Игоря. Как все это теперь далеко! Осуждать ее уже не берусь - не мёд было ей жить рядом со мной, понимаю. Испугалась, наверное. Разве за такое судят? Молодая женщина, недавняя школьница, с мечтами о будущем, а муж мало того что на 12 лет старше, но и ничего из себя не представляет, никакой даже не начальник, и перспектив никаких. Да еще и... Мечталось-то, небось, о большем. Ну да ладно. Что ни случается, всё к лучшему. Я переварил в себе этот крах, и лет через пять наведался к ним в Москву, в гости. У них там тоже, в общем-то, не сложилось, но это уже их дело. А к Игорю мне так или иначе придется еще вернуться.
Но нет, это пока что не "Соната", лишь ее преддверие. Где ты, "птица"? Полетаем? Смотри-ка, во-он там, внизу: что это? Ну вот, теперь уже похоже на сонату, потому что там 84-й год, 3-е июня, день, когда у меня родилась дочь. Вот и мама ее - Тамара. А вон я с коляской, год спустя, прогуливаю нашу крохотную Марию. Я - отец! Впервые, на 42-м году жизни! Разве это не "Соната"?! Счастлив? Да. Трудно? Очень. И, увы, трудности идут по нарастающей, хотя Тамара и мужественный человек: выносить меня рядом непросто. К тому же у нее СВОЯ маленькая беда. Словом, три года совместной жизни - и мы расходимся, так и не поженившись.
Отец Тамары был русским, мама - эстонка. Стопроцентная! Со всеми плюсами и минусами. Тамара прекрасно владеет и эстонским, и русским языками. И дочь моя, Маша, теперь уже выросла, и сама уже молодая мама. Тамаре удалось "оставить" в Маше русский язык - мы с нею общаемся чаще всего по-русски. В остальном же - и по воспитанию, и по учебе в школе, и по мышлению, и по общественным связям она, как и ее бабушка, стопроцентная эстонка. Она вежлива в разговорах со мной, но потребности во мне, отце, по-моему, не испытывает. Мы духовно далеки друг от друга, тем более сейчас, когда у нее на руках малыш. Я это чувствую, потому встречаемся мы крайне редко - не хочу мешать, не хочу "путаться под ногами". Пускай живет своей жизнью, в СВОЕМ обществе, среди СВОИХ соплеменников.
Часть 5-я: Finale apofeoso!
И вот, наконец, высшая точка данной главы о женщинах. Всё лучшее, о чем когда-то мечталось, все мои ожидания и надежды вдруг "обрушились" на меня осуществленной реальностью. Когда любовь, понимание, признание и поддержка, объединяясь, исходят от одного человека, становится ясно, что это - божий промысел и подарок Судьбы одновременно.
Мы познакомились все в той же многолетней компании - на посиделках "у Надежды". Надя и Фира стали подругами в Таллинской 15-й средней школе, где обе преподавали одна - математику, другая - физику. Наверное, хорошие люди тянутся друг к другу и потому быстро находят друзей себе под стать. А у Надежды к тому же смолоду была страсть: знакомить своих друзей между собой. И она всю жизнь устраивала в своем доме посиделки, вечеринки, встречи, костюмированные балы. Не обладая слишком уж утонченным музыкальным слухом, она тем не менее очень любила петь, особенно обожала цыганские песни. Да в ней и было многое от цыганки: стать, взгляд, манера танца, широта души и темперамент. При всем при этом, она как-то ухитрялась искренне любить всех нас, ее друзей. В молодости, будучи совершенно стройной, гибкой и потрясающе красивой дивчиной, она познакомилась с моим одноклассником - Сашей Л. Дело ладилось к свадьбе, но Александра забрали в армию, и они решили всё отложить на период после его армейской службы. Но жизнь штука неоднозначная, и хотя "человек предполагает", но "располагает" все-равно Бог. Не судьба была Надежде стать женой одного из моих одноклассников, но она стала женой другого из них, Валерия Б. Они, уже вместе, продолжали частенько собирать у себя друзей, и без моей гитары обычно не обходилось. Много было нами спето песесн, много говорено об искусстве и театре (политику как-то обходили стороной - неинтересно, и душе ничего не оставляло). Всему задавала тон Надежда. Но спустя два-три года не сладился тот брак. Муж Нади, Валерий Б., уехал строить БАМ, они развелись. И место в сердце Нади занял другой человек, тоже Валерий (наш уникальный Петрович!), который и стал ей мужем до конца ее жизни. В самый последний день 89-го он принял на себя страшный удар Надиной смерти, затем вскоре погибла их приемная дочь Наташа. Но тетива ЕГО судьбы продолжала свои убийственные вибрации - и Петрович вскоре похоронил одного за другим своих отца и матушку... Я низко склоняюсь перед мужеством нашего друга! Не всякий человек способен за короткий период жизни противостоять стольким потрясениям.
Но "птица" возвращает меня к яркой уже даже и не точке, а целой области моего последнего увлечения, ставшего настоящим торжественным FINALE всей "музыкальной истории" моих душевных пристрастий. Итак, ее имя - Фира, женщина, подарившая мне и свою любовь, и восхищение, и заботу, и семейный уют, и многое, многое иное, что невозможно описать в коротенькой главе-посвящении, потому что имя этому - жизнь.
Я приметил Фиру среди друзей Надежды задолго до нашего сближения. Интересна, доброжелательна, раскована - такое нравится в людях. При общем застолье она частенько брала на себя роль тамады либо затейника, и получалось у нее, надо сказать, здорово. При ее лидерстве присутствующим скучать было некогда. Однажды, на очередном костюмированном вечере в честь Рождества мы с Фирой оказались за столом рядом. Я приглядывался к ней, и вдруг почувствовал, что мне в ней нравится буквально ВСЁ, каждое ее движение, каждая фраза, любая интонация. От нее исходило самое ценное, что может быть в человеке: искренность и доброта. Я, как обычно, пел песни под гитару, но мне вдруг особенно захотелось, чтобы исполнение мое понравилось именно Фире. Потом, при очередной музыкальной паузе, я пригласил ее на танец, и мне понравилась уже динамика ее движений. Я сказал ей об этом, мы разговорились. Она спросила, как мои дела? Я ответил, что много забот, растет маленькая дочь, но отношения с ее мамой и особенно бабушкой не заладились. Фира посмотрела на меня внимательно и ответила:
- Юр, не переживай. Ты счастливый человек, у тебя в жизни есть очень многое. - И, подумав, добавила: - Знаешь, ты мне очень нравишься, и уже давно.
Это был нокаут! Я растерялся, но быстро взял себя в руки, и даже пробурчал:
- Ты мне тоже...
Прозвучало хоть и искренне, но довольно неуклюже.
А потом было наше минутное уединение, и поцелуй на кухне - чистый, искренний и, естественно, скрытый ото всех, который явился для меня тем бОльшей неожиданностью, что Фира пришла на вечеринку не одна, с мужем. И это обстоятельство тормозило сильней всего - я с детства не люблю болтаться под ногами или перебегать дорогу кому бы то ни было. Но поцелуй-то получился искренним! Что-то надо было решать, как-то выходить из ситуации.
В тот вечер мы распрощались просто дружески, как и все остальные. Но затем в нашу историю внедрилась Надя, Надежда - вечная ей и благодарная наша паиять! Она всеми силами поддерживала зародившийся в наших душах огонек взаимного увлечения, она переживала за нас обоих, донимала Фиру, свою подругу, бесконечными "Ну как??". И мы в конце концов поняли, что нам НЕЛЬЗЯ разменивать по мелочам этот дар свыше - нашу встречу. Многое преодолеть было непросто: и мнение близких знакомых и коллег по работе, и очень болезненные реакции со стороны мужа Фиры и со стороны моей "гражданской жены" Тамары. Некоторое время мы просто уединялись, удаляясь ото всех, и посвящали себя лишь друг другу - никого не хотелось видеть и слышать, потому что мешали. Фире было очень непросто, мне - тоже. Был даже момент, когда она решила все прекратить. Но я сказал:
- Брось, Фируня, не переживай. Вот поженимся - и всё станет на свои места, и все привыкнут, будто так было всегда.
И мы "переварили" процедуру Фириного развода с мужем, и подали заявление в ЗАГС, и сыграли чрезвычайно скромную свадьбу: были только самые близкие друзья, человек шесть. Что к этому добавить? Всё, что последовало за свадьбой, вся наша совместная жизнь, мне кажется, заслуживает того, чтобы написать об этом отдельную книгу. А всё ныне происходящее и в самом деле представляется мне торжественным ФИНАЛОМ, АПОФЕОЗОМ большой симфонии моей жизни, сколь бы ни казалась она мне самому обыденной, невыдающейся, похожей на тысячи жизней моих современников, детей ХХ века. Наш FINALE APOFEOSO - это набор каскадов: каскад нашего увлечения друг другом, каскад встреч и застолий с нашими друзьями, каскад моих стихотворных посвящений супруге, каскад наших зарубежных поездок - Париж, Лондон, Амстердам, Вена, Швейцария, Италия... и так далее. Каскадом явилась и наша совместная работа по редактированию практически всех современных эстонских учебников физики в переводе на русский язык. Скоро уж 15 лет, как мы вместе. И лишь жалеем иногда, что поздновато встретились. Сколько еще осталось нам сыграть в нашем торжественном FINALE - ведает один лишь Бог. Но "финал" не закончен, и трубы еше гремят, и дирижер - ЛЮБОВЬ наша - не торопится на отдых. И мы еще сыграем!
12. И Г О Р Ь
Все, что последует ниже, можно было бы и не писать. Но разве выкинешь из памяти целый жизненный пласт, сотни писем, "тонны" эмоций, выплеснутых на протяжении более двух десятков лет? Нет уж, с кем судьба тесно повязала, тот и по воле, и против воли остается в нас навсегда.
Впервые я встретил своего кузена, когда ему было годика три от роду. Смешной карапуз с независимым "я" - таким он показался мне в тот раз, еще в Порт-Артуре. Его отец, дядя Миша, Михаил Ильич Козлов (вспомнил-таки отчество, мама подсказала), отбывал в Порт-Артуре флотскую службу. Мой же отец служил по делам артиллерии. Любовь Васильевна, мама Игоря, и моя мама, Антонина Васильевна - родные сестры. Так я узнал, что у меня есть двоюродный брат. Естественно, в тот раз я и предположить не мог, что 15 лет спустя судьбы наши схлестнутся крепко и надолго.
Лет тринадцати он приезжал к нам в Таллин, и уже тогда в нем стала проглядывать физическая мощь. Мы частенько возились, стараясь доказать друг другу, кто из нас сильнее. И хотя я был на три года старше, он меня переигрывал, потому что, действительно, стал к тому времени сильнее. До моего приезда на учебу в Москву виделись мы нечасто. Но в первый же день моей московской жизни он отвез меня на ВДНХ, и там накачал спиртным до такого состояния, что меня стошнило прямо в метро. Так я получил первое "боевое крещение" своей самостоятельной жизни вдали от родителей.
Начались мои студенческие будни. Поскольку общежития мне институт не предоставил (я не вписался в ценз малообеспеченных), жилье подыскали в одной из Подмосковных деревень, в доме деда Степана, за 15 рублей в месяц. Добраться от деда Степана до Тушино, где жил Игорь, можно было на автобусе за полчаса, до МАДИ - за час. Поскольку Козловы были нашей ближайшей родней, а Любовь Васильевна и Михаил Ильич, к тому же, являлись людьми весьма добросердечными, исконно русскими, меня часто тянуло наведаться к ним в гости. Ну, а Игорь? - с ним было попросту интересно. Он к своему совершеннолетию успел прочитать массу книг, он поглощал их тоннами, и всегда мог рассказать нечто такое, чего раньше я нигде и ни от кого не слышал. Я чувствовал, что проигрываю рядом с ним, хотя и был старше. Тем сильнее меня тянуло к нему. Но... досадное "но" имело свои корни в том времени, когда Игорю было всего пятнадцать. Поскольку он и внешне, и внутренне повзрослел раньше времени, то и соблазны взрослой жизни пришли к нему раньше. В пятнадцать он впервые познал женщину. А где женщины, там и спиртное. И все это обернулось в конечном итоге его пожизненной бедой...
Поначалу я этой беды не замечал. Собираясь вместе, мы рассуждали обо всем на свете, но прежде всего, конечно, о женщинах. Игорь, похоже, почитал себя знатоком женской психологии, он был романтик и прагматик одновременно, я - чистый идеалист. Я отстаивал "святости" и "неприкосновенности", он же старался каждый раз "окунуть" меня, чтобы охладить мой идеалистический пыл. Беседовали чаще всего под бутылочку, а поскольку я пил мало, то ему доставалась бОльшая доля. Когда посуда пустела, он тут же предлагал продолжить. Уговоры "тормознуть" были бесполезны. Он шел и покупал "добаву". Если не было денег - просил у меня. Если не было у меня - шел к матери, но своего рано или поздно добивался. Иногда всё заканчивалось его глубоким "отрубом", но чаще - совместными нашими "выходами в свет", то бишь на улицу, на канал, либо к друзьям. На канале он иногда купался, причем плавал как бог, потому что в свое время занимался в секции плавания. В одно из таких купаний, вечером, что-то коснулось его ног в воде - то ли большая рыба, то ли труп. Игорь был так напуган, что с трудом добрался до берега, где его тотчас вытошнило.
Наедине с собой он иногда писал стихи, и когда читал их мне - я поражался: это надо же так чувствовать и размер, и слово, и оттенки эмоций! Я говорил, что по-хорошему завидую ему, его стихам, а он смущался, злился и отвечал, что это, мол, не стихи, а чушь. И писал снова, и выбрасывал. В конце концов он нашел выход: чтобы не смущаться, стал сочинять юморные, полусерьезные строчки и целые строфы. Я попытался было отвечать тем же, но у него получалось и смешнее, и острее. Так мы развлекались года два, пока я не свернул свою учебу и не перестал быть студентом. Вернулся в Таллин, и наш с Игорем контакт продолжился уже письменно. Бывало, писали друг другу по два, а то и по три письма в день. Я ждал его писем - в них всегда содержался какой-нибудь сюрприз: новый анекдот, либо история, либо потешный стишок. Ну и, конечно, размышления, реакция на какие-либо мои сентенции, написанные "одним письмом раньше". Мы подстегивали друг друга этими письмами, мы соревновались, исподволь оттачивая свое перо, свой стиль и (даже!) свой стих. И так продолжалось, ну, лет пять, это уж точно. Я пытался время от времени "воспитывать" его, он в ответ злился и буквально уничтожал меня своим незаурядным юмором. Я злился в свою очередь, и тоже старался "не ударить в грязь". Но он меня переигрывал, признаю. В его духовном арсенале были сотни прочитанных книг, явная эпистолярная одаренность и что-то еще... какой-то неуловимый шарм, удаль, неординарность. Он не выносил шаблонов ни в чем, и едко, даже зло, не жалея, высмеивал те из них, которые замечал во мне. Много раз я говорил ему:
- Слушай, у тебя такой мощный потенциал - и в таланте, и в знаниях. Займись ты чем-нибудь всерьез, хотя бы литературой. Хватит дурачиться.
Он почему-то опять злился. И я лишь теперь, кажется, понимаю почему: он не мог преодолеть своей слабости - тяги к спиртному. Литература? - она же требует серьезной учебы. А у него не было даже полноценного аттестата о среднем образовании - не сумел одолеть вечернюю школу, помешали вино да характер, не терпящий компромиссов. Его несло по течению, и выплыть самостоятельно он уже не мог - затягивало все глубже. Я же в деле его борьбы за свое "я", свое место в жизни, как оказалось, был ему не помощник - не знал, как и чем помочь. Сам-то учился, стал студентом, впереди какая-никакая, но перспектива мерцала, и к бутылочке привязан не был. А он? Что ему оставалось? Он боролся как мог, он "бросал пить" усилием воли, но срывался, он искал себе подругу - и попадал на каких-то шалав. Его близкие друзья, Боря и Виталик, тоже стали студентами, а он не смог - мешали обстоятельства, вино и все тот же неуемный, независимый характер. Я пытался внушить ему: "Ты же интересный, талантливый мужик! Возьми себя в руки, учись, найди себя". Да что было толку! "Вести его за руку" я бы не сумел - не тот случай, да и он не согласился бы. И его несло и било о камни то головой, то сердцем. И он искал утешения в привычном стаканчике вина, и не мог остановиться.
Мы переписывались с ним ровно до момента моей свадьбы. А затем я по-дружески попросил его однажды встретить в Москве, на вокзале мою молодую супругу, помочь ей донести вещи до другого вокзала (она ездила на сессию, поскольку училась заочно на ИнЯзе Пединститута, кажется, у себя же, в Пензе). И он, разумеется, встретил. И пригласил ее к себе в гости. И они очень заинтересованно, под музыку побеседовали, сидя вечерком в его комнате, на Химкинском бульваре. А собеседник Игорь, надо сказать, прекрасный!
И всё. И очарованное сердце "моей" Наташи не выдержало. Тем более, что Игорь увидел в ней свой спасительный шанс.
В Таллин Наташа вернулась какая-то задумчивая и немного чужая. Потом приехал к нам в гости Игорь, и тоже был задумчив. А вернувшись в Москву, крепко напился и позвонил мне. И сказал то, чего я меньше всего ожидал от него... От них обоих. Последовало объяснение с Натальей, и долгие эпистолярные разборки между Игорем и мною. По трезвому размышлению, т.е. годы спустя - ничего этого делать мне не следовало. А следовало молча помочь Наташе собрать вещи, проводить на вокзал и посадить в поезд Таллин-Москва. Я бы в точности так и сделал, случись такое сейчас.А в тот раз... В тот раз я не был готов к неожиданностям подобного рода. И натворил немало глупостей. Лишь один умный поступок тех лет засчитываю себе в актив: когда моя мама узнала, что Наталья от меня ушла, с нею чуть было не случилась истерика, и она в сердцах стала заочно "поливать" Наташу; и я остановил ее словами:
- Брось, мам. Не стоит она того.
И мама мгновенно успокоилась, сказав:
- Ну, это другое дело.
Ей было обидно за сына, но узнав мое отношение к случившемуся, она поняла, что опасаться за меня уже не нужно.
Наташа поселилась в Москве, у Игоря, стала желанной невесткой для Любови Васильевны. Затем у них с Игорем родился сын. Игорь был спокоен и счастлив - его жизнь обрела смысл. К вину не притрагивался. Наташа стала инспектором детской комнаты милиции. Работала бесплатно - за новую квартиру, которую выделило ей Управление. Лет через пять, остыв окончательно, я наведался к ним в гости. Их сынок лицом был копией Игоря. Интересно было наблюдать, как Игорь контактировал с сыном. Ему шло быть отцом, и их общение доставляло удовольствие обоим.
Казалось бы, что еще? Счастливая, относительно устроенная семья, с хорошими перспективами. Но нет, судьба почему-то не захотела отдать Игорю его шанс навсегда. Он сорвался, его опять понесло по течению. И Наташа, забрав сына, уехала в Пензу.
Я как-то раз заезжал к Игорю там, в Москве. Он снова жил один, в холодной холостяцкой квартире. Взгляд у него был слегка затравленным - он боялся одиночества, он не мог его выносить. Увидав такое, я написал письмо Наташе в Пензу, просил не бросать мужа, поддержать его. Письмо осталось без ответа. Что я мог еще сделать? Игоря держала на поверхности семья, любовь к сыну. Семья рухнула, сына от него забрали. Что ждало его впереди? Холодный ужас? Я не могу об этом спокойно думать, но и поделать ничего не могу. Тем более, что все это случилось давно. Что с Игорем сейчас? Жив ли он? Не знаю.
Не так давно к нам в Таллинн звонила Наталья, но я в тот момент был в больнице, а мама разговаривать с нею наотрез отказалась. И ниточка оборвалась - об Игоре я так ничего и не узнал. Мне глубоко, по-человечески жаль этого умного, одаренного, интересного мужика - моего кузена. ЧтО бы там ни произошло между нами в прошлом, он все-же умудрился занять довольно солидную нишу в моей жизни. И что бы ни говорили - я благодарен ему за это.
Постскриптум, 21.02.2013. Совсем недавно, буквально вчера я узнал от друга Игоря, Бориса Б., вот такие печальные подробности. Игорь умер 25 апреля 93 года, ночью: вернулся от друзей, лёг на диван, закурил сигарету, затем уснул – и умер… От остановки сердца… И уже не почувствовал, как горящая сигарета, выпав из его руки, попала на диван, диван вскоре загорелся, в квартире начался пожар, и огонь стал пожирать руки и лицо уже мёртвого Игоря… Так его и нашли, частично обгоревшего. Похоронили. И отметили 9 дней со дня его кончины, затем – 40 дней. И с той поры по традиции каждый год отмечают 5 декабря – день его рождения; и поминают 25 апреля, в день его… ухода (не хочется говорить «гибели»), втайне надеясь на то, что умер он все-таки без мук, во сне, «от остановки сердца», как определил судмедэксперт, а не от удушья и агонии в момент пожара. Вот она, читатель, моя «тетива» в самом обнаженном виде! Парадокс лишь в том, что на момент написания всех предыдущих строк моего кузена, Игоря, уж 9 лет как не было в живых, и что все подробности узнал я лишь спустя почти 20 лет после его ухода.
И вот, дорогой читатель, для убедительности – выдержка из письма, адресованного мне Борисом Б. 20 февраля текущего года.
«Юра, Привет!
Итак, контакт установлен. Думаю, с чего начать? Наверное, с Игоря.
В середине апреля 1993 г. мы приехали к ВС на дачу (см. фото). Погода была хорошая, настроение тоже. С собой было... для Игоря по потребности и, казалось, все будет хорошо (что не всегда бывало). Однако Игорь вдруг сказал - поеду-ка я домой. Ранее такого не случалось. Мы его всячески уговаривали, но он, поколебавшись, отказался. Отвезли его на станцию. Как сейчас помню: он прогуливается по платформе, подходит электричка, он машет нам рукой... Больше мы его не видели.
26 апреля нам позвонили – Игорь умер (25.04)! Первая реакция и у меня и у Витальки одинаковая – вот, сволочь, опять натворил…! Потом, немного освоившись с фактом, начали уже реально соображать.
Оказалось, он выпил, лег на диван с сигаретой и, наверное, ему стало плохо. Сигарета упала, и загорелся диван. Потом было установлено, что он умер от сердечной недостаточности и потом уже сгорел. Хоронили его в цинковом гробу.
Последние годы Игорь не работал, жил на пенсию Любовь Васильевны и его подруги Ларисы. В это время у него установились прекрасные, уважительные отношения с матерью. Они каждый день названивали друг другу и подолгу разговаривали.
Любовь Васильевна вышла замуж за прекрасного человека Федора Федоровича (не помню его фамилию). Он фронтовик, большой рукодел… Федор Федорович инвалид. У него видел только один глаз. Однако он был слесарем самого высшего разряда. Мог все починить. Прекрасно вырезал по дереву. Сделал мне копию из липы с работы скульптора Б.Н. Зыкова «Спаситель». Он очень заботился о Любовь Васильевне. Мы с ВС к ним заходили, перезванивались.
Любовь Васильевна умерла в 1995, 16 мая. Перед этим в феврале у нее был инсульт. Мы ее навещали в больнице и дома. С ней был Федор Федорович, хотя у него в это время случился инфаркт, но от госпитализации он отказался, ссылаясь на то, что некому будет за Любовь Васильевной ухаживать.
После Игоря для нас с ВС осталось наследство: письма, стихи, диван, книги, ящик болтов и гаечек (последнее он завещал мне). До сих пор этот ящик от китайского трюмо (коричневого цвета), с еще не полностью израсходованными крепежными принадлежностями хранится у меня.
Вот и теперь, также как и раньше, мы каждое 5-ое декабря и 25-ое апреля поминаем Игоря.
С ВС (Виталий Р. – примеч. Ю.З.) мы поддерживаем традицию и пишем друг-другу стихи… в духе Игоря Михайловича.
Ну, вот, например, письмо ВС ИМ 2006г. Я лег в больницу и оставил ВС на сохранение деньги.
Привет, Игорек!
Решил написать тебе, как я на днях отсрочил твою встречу с Б.П. (Борисом Б. – примеч. Ю.З.)
Я только начал жить благообразно,
За каждый миг судьбу благодарил
И надо ж поступить так безобразно –
Бориска, вдруг, в больницу угодил.
Он сразу стал считать минуты до «отхода»,
Дела в порядок в спешке приводя.
И в спешке этой, как бы благородно,
Оставил кучу денег у меня!
Я деньги взял, что было кстати.
Чего им даром пропадать.
Ну и немножечко потратил.
Тебе ль сей казус не понять…
Придя же на минутку в разум,
Приняв живительный клистир,
Бориска раскумекал сразу,
Какую глупость совершил.
«Что же такое» - думал он в бессонье -
«Я при смерти, а Р----н при деньгах!
Не быть такому беззаконью!»
И Боря снова на ногах!
Юр! Передавай привет своей супруге и маме.
Борис».
13. Д Р У З Ь Я
Часть 1-я: И с т о к и
Друзья-товарищи... Совершенно особая категория людей, которые порой бывают нам ближе прямых родственников. Друзей, пожалуй, можно назвать "духовными родственниками", потому что появляются они у человека благодаря прежде всего его духовной тяге и симпатии к соплеменникам.
Хочу рассказать о СВОИХ друзьях, добрых спутниках моей жизни. Среди них есть не только люди. Сужу по тем слезам, которые пролил недавно, потеряв прекрасного друга по имени Рич. Об этом - чуть позже.
Помню, как звали самого первого моего большого друга детства: Димка Андреев. Не знаю, чтО нас подружило, но всё свое свободное время мы проводили вместе. Причем учились-то в разных школах, а вот тянулись друг к другу - и все тут! Было это в Китае, в упомянутом уже мною Порт-Артуре. Почти забылись детали и нашего знакомства, и нашей широкой дружбы. Смутно вспоминаю лишь окрестные улицы и дворы, что мы избороздили своими ногами и своей фантазией, деревья, на которых зависали в поисках цикад - огромных красивых поющих южных мух с парой загадочных "рубинов" на их спинах, неподалеку от глаз. Вспоминается гигантская яма, внезапно образовавшаяся под соседним домом: мы с затаенным ужасом заглядывали в нее, стараясь разобрать, чтО там, внутри? бомба или снаряд? А сопка, что возвышалась над нашими домами? Вместе с пацанами мы избороздили ее вдоль и поперек. Там, наверху, неизвестно с каких времен оставались бетонные блиндажи - скорее всего, с русско-японской войны 1904 года. Они служили нам "штабами" и "укреплениями" в наших играх. Еще бы! Настоящие, не подделка! Однажды нашли старые винтовочные патроны, побросали в костер. Хватило ума спрятаться... Повторять эксперимент больше не стали. В другой раз соорудили "зажигалки": наливали в бутылку керосин, затыкали горлышко тряпкой, переворачивали, и когда тряпка пропитывалась, подносили спичку. Керосин капал на землю, и земля горела. Здорово! Хорошо еще, что в бутылках был не бензин, так что в тот раз обошлось без крупных неприятностей, без ожогов и больницы.
С вершины сопки открывался незабываемый вид: Порт-Артурская бухта, на поверхность которой то и дело садились самолеты-амфибии. Их путь пролегал прямо над нашей сопкой, у нас над головами, и зрелище огромного ревущего лайнера, плавно приводняющегося минуту спустя там, вдалеке, посреди бухты - такое зрелище забыть было невозможно!
Когда семья наша покидала Порт-Артур, в моей душе возникло лишь одно острое чувство потери - я терял друга. Димка пришел к нам перед отъездом, папа угостил нас лимонадом, сказав: "Еще встретитесь, жизнь большая", и мы с Димкой, прощаясь, по-мужски пожали друг другу руки. Нам обоим только-только исполнилось по десяти лет от роду.
Где ты теперь, друже? Кем стал? Как прожил жизнь? Не знаю. И никогда уже не узнаю.
Ну-ка, "птица" моя, давай пропустим детали, лети к самой сути. Смотри, там, внизу, что за игрушечный поезд? Что за тонкая ниточка рельсов под ним? Да это же наш поезд, он везет семью Золотаревых из Порт-Артура во Владивосток!
До Владивостока добирались по КВЖД. С 45-го года она приобрела было иную официальную аббревиатуру - КЧЖД, но в обиходе ее все-равно продолжали называть так, как русские строители назвали изначально, на стыке двух веков.
На границе с СССР нас почему-то крепко "пошерстили" таможенники - и те, и другие, нарушив тем самым идеальный порядок в наших чемоданах. Дело в том, что папа, закаленный вечными переездами, с годами приобрел навыки прекрасно упаковывать вещи. У него это получалось с блеском - компактно и грамотно, и похоже, что процесс доставлял удовольствие и ему самому. Но китайские таможенники нарушили идеальный порядок наших вещей, и папа пребывал в растерянности: одно дело - паковать вещи дома, перед отъездом, и совсем другое - перепаковывать их в тесном четырехместном купе, после тщательного "обыска". Кое-как дотащились до российской таможни, и там весь процесс повторился. Папа был вне себя, но "против власти не попрешь". Как добрались до Владивостока, уж и не помню.
А вот и Владивостокская 64-я начальная школа, новая школа в моей жизни. Потом их будет много, так что восьмой класс я буду заканчивать уже в восьмой по счету школе, в Таллине. А там, во Владивостоке, вспоминается мой четвертый "г". Новичка приняли без проблем, просто и естественно. Я старался найти среди ребят свою "нишу", приглядывался к их нравам, играм и забавам. Почему-то запомнилось одно довольно жесткое состязание: противники, двое, становились друг против друга, в руке каждого - увесистый кусок мела. Задача для обоих: как можно сильнее измазать костюм соперника, одновременно не давая простора движению его руки, держащей мел. По сигналу начинали одновременно марать друг друга. Три минуты спустя оба становились белыми от колен до ушей. Победителем считался тот, кто выглядел "темнее". После "раунда" тщетно пытались отряхнуться, а там и конец переменке. Так и шли на очередной урок. Вот такие игры...
В нашем 4-м "г" учился мальчишка, звали его, помнится, Ильей, Илюшей. Он появился в школе уже после меня. Мальчик как мальчик, в меру одаренный. Но пацаны почему-то невзлюбили его (не потому ли, что - еврей?). Безостановочно шли толчки, подножки. Он молча и затравленно выносил все издевательства, но активно сопротивляться то ли не умел, то ли боялся. И я, вопреки пацанам, тайно подружился с ним. Он приглашал меня к себе домой, показывал какие-то семейные фотографии, книги и вещи. Мы вместе готовили домашние задания, и я старался не думать о том, ЧТО будет, когда пацаны узнают о моем "предательстве". Узнали. Но - странное дело! - я ждал общей взбучки, а вместо этого меня... зауважали. Илью тоже оставили в покое. Вот такой получился у меня урок достоинства и принципиальности.
Евпатория, опять Евпатория. Там, в шестом "в" 3-й средней школы история в какой-то мере повторилась. Я вошел в новый коллектив безболезненно, а вскоре среди нас появился еше один новичок. Не помню уж, как звали того парня, но допустим Толик. Он сразу же попытался поставить себя так, чтобы на его счет не возникало сомнений: он сильный, он умеет драться, он водится с хулиганами. Для убедительности даже показал всем, как он умеет быстро навернуть на руку широкий ремень с бляхой, чтобы затем этой бляхой "крушить врагов", как тО делали иногда солдаты и матросы срочной службы. Пацаны, действительно, сперва смотрели на него с опаской. Но потом что-то случилось, что-то моим одноклассникам не понравилось в новичке - гонор, наверное. И его слегка побили, и с него тотчас сползла маска воинственности. Тогда его побили еще раз, уже посильнее. Словом, самозваный лидер не состоялся. А поскольку парня стали уже периодически, методично загонять в угол, мне стало жаль его, и мы подружились. Пацаны не возражали, а Толику, по крайней мере, не стало так одиноко. Однажды мы с ним нарвались на евпаторийскую уличную шпану - те остановили нас неподалеку от школы и потребовали отдать всё, что было у нас в карманах. Я выгреб всякую там денежную и прочую мелочь, но попросил не отбирать авторучку, подарок отца. Ручку мне "благородно" вернули. Толик попытался было качать права, но "старшой" банды молча отошел на шаг и хлестанул его несколько раз велосипедной цепью по заднице. Пальто спасло Толика от рубцов, но ему пришлось срочно замолчать и более не возражать против грабежа. Обворованных и униженных, нас вскоре отпустили. Нам было тогда по двенадцать лет.
И еще запомнилось, как мы ходили на ярмарку, куда приехали со своим "смертельным трюком" цирковые мотоциклисты. Их трек, возведенный из досок и растяжек, приглашал посетителей на верхнюю галерею, откуда можно было наблюдать за геройским заездом. Особенно поразила нас женщина: божественно красивая, в блестящем комбинезоне, с рапущенными волосами, она вызывала восхищение и обожание не только в наших мальчишьих душах. Не верилось, что это хрупкое, очаровательное создание так запросто оседлает ревущего металлического зверя и выполнит все те замысловатые круги по отвесной стене, которые до нее продемонстрировали нам двое мужчин. Но она исполнила это смертоносное кружево! И наши сердца замирали от ужаса и боязни за нее: вдруг мотоцикл грохнется с шестиметровой вертикали - чтО тогда останется от белокурой красавицы? Стенки трека дрожали и прогибались прямо под нами, грудью навалившимися на борт этой огромной искусственной ямы. Девушка благополучно съехала с вертикали, лихо соскочила с мотоцикла, сделала приветственный жест "Вуаля!". Шквал аплодисментов. Но то был еще не финал. Тотчас взревели моторы, на манеж выехали ее товарищи - и вот уже они мчатся по стене втроем! Нам хотелось зажмуриться и убежать: трек сотрясался так, что стоять наверху становилось уже попросту страшно.
Но все окончилось благополучно. И с той поры навсегда осталось в памяти.
Часть 2-я: Г е н н а д и й
Друзья - их невозможно перечесть. Они заполняют львиную долю пространства моей жизни. Вспомнить всех - не хватит целой книги. Потому вспоминаются самые близкие - те, кто помогал жить, отвлекая от бед, от моей "тетивы" и "первородного страха".
Гена Татаринцев, добрый, сильный человек, надежный, как гранитная глыба. Его улыбка и смех, всегдашняя готовность поддержать меня, сказав: "Брось, Юр, не бери в голову. Всё перемелется" - сколько раз выручало меня такое его вмешательство! Гена - как раз тот случай, когда совершенно четко ощущаешь руку друга. Много лет он поддерживал меня во всем, звонил, заходил, приглашал к себе на крохотную дачку (он выстроил ее своими руками), давая возможность полноценного отдыха моим нервам: природа, лес, свежий воздух - извечные наши бесплатные врачи.
А ведь мы познакомились в общем-то неожиданно - для меня, во всяком случае. Учились в одной школе, он - классом старше. В спортзале он довольно агрессивно играл в баскетбол, не давая спуску никому из противников, и его резкие и слегка "расхристанные" движения, сам стиль его поведения заставлял думать, что Гена, наверняка, связан с уличной шпаной. Я его побаивался, у меня и мысли не могло возникнуть, что этот суровый и вольный в обращении с другимим парень станет вскоре моим самым близким другом, таким, которых судьба преподносит только в подарок. Не помню, как именно мы подружились, чтО послужило причиной нашего сближения. Зато отлично помню, какой радостью отзывались во мне его неожиданные появления у нас. Подходя к нашему дому, он еще на улице насвистывал полюбившуюся ему мелодию из "Генералов песчаных карьеров" (был такой, бразильский, кажется, фильм). Эта мелодия стала нашим паролем. Заслышав ее, я спешил к двери чердака (там мы с ним ночевали - отец, романтике в угоду, специально устроил для нас на чердаке маленькую каморку с четырьмя нарами), спешил, чтобы встретить друга. Он появлялся - сильный, уверенный, радуясь, как и я, нашей встрече, выкладывал новости, я - свои, обмозговывали наши планы на предстоящий день, и засыпали заполночь. Он всегда мечтал познакомить меня с хорошей девчонкой, и постоянно курировал, я бы даже сказал - оберегал меня. На мои глупости не искушенного в жизни пацана реагировал с юмором, очень по-доброму, пытался научить тому, что умел сам. Как-то раз усадил меня за руль своего мотороллера, и я, проскочив метров двадцать по грунту, завяз в песке, но получил такое колоссальное удовольствие, что тотчас загорелся идеей купить себе мотоцикл (либо уж "роллер"). Отец с матерью пытались отговорить, но я был несгибаем. Убедил меня лишь финансовый расклад, сделанный отцом, из которого следовало, что "моих" денег в семье - пшик, и не то что на мотоцикл, на одежду не хватает - за всё приплачивал папа. Я тотчас сник, и тема мотоцикла в нашей семье была навсегда закрыта.
Я стал свидетелем и невольным, на правах друга, участником всей семейной истории Геннадия, начиная от его знакомства с будущей супругой, красавицей Галиной, настоящей "цыганкой" - смуглой, черноволосой, но с голубыми глазами. Как прекрасно она пела, как любила песни с "цыганским налетом"! Я был на их свадьбе, часто заходил к ним в гости, наблюдая, как растет их крохотная дочура. Потом появился второй малыш - сынок, назвали его Славиком, в честь старшего брата Геннадия. Но Славик родился слишком слабеньким, и вскоре умер, не дожив до двух лет. И Гена, помнится, при очередной нашей встрече грустно рассказал мне, как хоронил малыша в крохотном гробике (снова "тетива"!).
Но жизнь начала уже понемногу отдалять нас друг от друга. Гена не хотел этого отдаления, он все еще навещал меня, несмотря на все бытовые трудности, которые свалились на него. Однажды пришел ко мне, загипсованный от пояса до головы. Оказалось, попал в автоаварию: не заметил утром ледок на шоссе, машину занесло и шмякнуло о столб. В результате - гипс. Хорошо еще, что жив остался: кто бы семью кормил без него? Галине одной было бы не сдюжить, с ее-то здоровьем.
Последний раз он звонил мне года два назад. Снова заботился: узнал от кого-то, что меня стал донимать плечевой сустав. Надавал массу советов, предостерег, чтобы я не запускал болезнь, не то, мол, все может кончиться операцией, как было у него самого. Милый Генка, Геннадий Иваныч! Ты все такой же, мой славный, заботливый друг. Все еще видишь во мне того пацана, которого ты так старательно оберегал от грубостей жизни. Ну разве не подарок судьбы - ТАКОЙ Друг? Многая тебе лета и вечная моя признательность!
Часть 3-я: " М у ш к е т е р ы "
И снова о дружбе, хотя говорить-то о ней можно без конца. Многих из своих друзей я уже вспомнил на этих страницах. Они - часть моей жизни, они в какой-то степени "слепили" ее. Но об одной троице я должен рассказать особо.
Вместе со мной нас было четверо - классическая "четверка" по типу знаменитых мушкетеров Дюма. При известной фантазии можно провести и прямые аналогии. Но сначала - о самой троице, об истории нашего знакомства, развитии дружбы нашей четверки. И о печальном - тоже.
В самом конце шестидесятых мне пришлось стать комсоргом Таллинского стекольного завода, курировать разношерстную нашу молодежь, стараясь по возможности нейтрализовать "негативы" и сколотить сносный молодежный коллектив. Работал на совесть, организовывал всякие там выставки работ, субботники, поездки за пределы Эстонии, комсомольские собрания и выезды за город. "Стыковка" - это, как правило, самая сложная часть всякого мероприятия, на "состыковке" любой организатор выматывается сильнее всего. Если получилось - в награду только усталость, если нет - нервный срыв. И вот на фоне своих часто повторяющихся "срывов" я встречаю молодого, интересного парня, которого мне захотелось принять в комсомол (наш Райком постоянно требовал "роста рядов", а халтурить я не хотел: если уж принимать, то интересных и толковых, с кем будет легко работать, таков был мой принцип, и Райком, ничего не скажу, все-таки шел в этом мне навстречу).
Так вот, приметил я того парня, он недавно устроился к нам на работу. Звали его Валерием, фамилия несколько необычная - Перескоков. Я не стал действовать в лоб: вступай, дескать, в ВЛКСМ. Не хотел отпугивать. Пригласил его поехать вместе с нашими комсомольцами в Латвию, на родственный стекольный завод в Лиепая. С этого все и началось.
За несколько дней поездки мы сблизились. Валерий прочно "вошел в коллектив" - перезнакомился со всеми нашими молодыми хлопцами, стеклодувами из Белоруссии. А попутно мы взяли под свое крыло еще одного нашего заводского парня - Виктора Евдокименко. Виктор был сложным, малоуправляемым хлопчиком, 16-ти лет. Его отец, заводской слесарь Андрей Иваныч, пристроил сына в керамический цех, и Виктор элементарно бил там баклуши, хотя не без гордости называл себя при этом "керамиком". Мужики, попытавшись было приобщить его к работе и научить хоть чему-нибудь дельному, в конце концов просто махнули рукой: груб и неуправляем, что с него возьмешь? Пускай бездельничает, лишь бы не мешал.
И вот этот самый Витёк попал в поле зрения меня, комсорга, и моего невольного помощника Валерия Перескокова. Мы трое как-то вдруг, сами того не ожидая, подружились после поездки в Латвию. Витёк показал себя в поездке врожденным юмористом: он потешал своими грубоватыми, но достаточно оригинальными шутками весь автобус, и мы с Валерой это оценили. По возвращении в Таллин нам стало интересно собираться вместе: слушали ВитькА, старались шутить с ним в унисон, и получалось неплохо. Даже начали было записывать наши спонтанные юморные репризы да истории. А вскоре появился и четвертый - младший брат Валерия, Слава. Он приехал в Таллин поступать на учебу в Железнодорожный техникум. Валера просто однажды привел Славку в наш дом, где его тотчас укусил за палец наш пес Рекс. Славик от неожиданности испытал шок и, потеряв сознание, завалился прямо в грядку с клубникой... Так началась дружба нашей четверки. И если вернуться теперь к классической схеме мушкетеров, то в нашей четверке роли распределились бы примерно так: сентиментальный Атос - это был я; увалень Портос - Витёк; Валера - тот, пожалуй, тянул на любвеобильного Арамиса; и отчаянному непоседе д,Артаньяну, скорее всего, соответствовал Славка. Но мы не подражали знаменитым мушкетерам - то был бы штамп, а нам хотелось придумать что-нибудь свое. И придумали, с легкой руки Валерия, который с самых юных своих лет увлекался писанием всевозможных шпионских историй, обильно сдобренных героями на американский манер: всякие Джоны Грэи да Бобы Уильямсы гонялись друг за другом по страницам тетрадей, исписанных его вполне красивым, убористым почерком. Больше того, он сам иллюстрировал свои истории, и делал это просто блестяще!
И вот, слово за слово, на очередном "совете" нашей четверки родилась идея: во-первых, присвоить каждому из нас "сценическое" имя, а во-вторых - назвать нашу четверку каким-нибудь особенным, единым именем. И получилось, что Витька стал Джоном Эвди, Валера превратился в Вилли Персонса, Славик - в Боба Персонса, и ваш покорный слуга стал Юджином ЗОлтом. А вся наша компания приобрела хлесткую аббревиатуру (не смейтесь!) ЕВДОПЕРЗоЛ. И этот самый ЕВДОПЕРЗоЛ стал нашим знаменем на много лет - с начала семидесятых до конца периода Перестройки. Сколько было всего! Сколько "заседаний у камина" (который, кстати, строили мы все вместе), сколько юмора, встреч, чаепитий, новых знакомств, совместных поездок то за город, то за пределы Эстонии, сколько фантазии и реализованных планов! О-о, это была сверхнасыщенная жизнь! Мы постепенно создали совершенно особый "дух ЕВДОПЕРЗОЛА", и в орбиту нашей дружбы невольно втягивались всё новые и новые знакомые. Они появлялись и исчезали, а дух ЕВДОПЕРЗОЛА оставался нерушимым утесом, с которого, нам казалось, видно далеко-о вперед, в наше будущее. И эта история - история большой и искренней дружбы четверки "мушкетеров" последней трети ХХ века, наверное, тоже достойна отдельной книги.
Но сейчас я должен рассказать о печальном.
ВитькУ сильно не повезло уже в детстве: в четырехлетнем возрасте он свалился на лестничном пролете с этажа на этаж и, пролетев четыре метра, ударился головой о цементный пол... Его спасли, но с тех пор в нем появились некие странности, что выражалось в непредсказуемости, грубости, вечной тяге вытворять что-либо запретное. Когда он подружился с нами, его агрессивность была отчасти нейтрализована: мы старались сдерживать его, а кроме того - мы его искренне любили, и он это ценил. Но тяга к "запретному плоду" все же не отпускала его, и однажды он угнал такси... Был суд, он получил три года, в тюрьме его крепко побили и озлобили. Выйдя на свободу, он, естественно, пришел к нам. Он был нашим другом и оставался им, хотя за три года его отсутствия что-то из нашей дружбы все-таки ушло. Но тут началась "поющая революция", а с нею - увольнения с работы, неприкаянность, неустроенность. И Витя сломался... Начал выпивать - а ему категорически было нельзя, потому что водка будила в нем зверя. Одна из попоек в обществе неизвестно кого оборвала Витькину жизнь: его тело нашли в мусорном контейнере чуть ли не с отрезанной головой... Я не смог пойти на похороны, не смог пересилить себя. Валера и Слава похоронили Витю за меня. Все это случилось в начале марта 95-го.
И здесь, отдавая дань памяти нашему другу, я не могу не рассказать в нескольких словах историю самой трагичной на моей памяти семьи Евдокименко.
Витя был младшим из трех братьев Евдокименко. Незадолго до его гибели умер его средний брат - Борис, умер от лейкемии, толчок к которой получил в печально знаменитом Чернобыле, в 86-м году. Едва мать, Елизавета Петровна Евдокименко, оправилась от гибели второго сына, как умер их отец - Андрей Иваныч. И, наконец, судьба довершила свой удар по несчастной женщине: пропал без вести старший брат Павел, последняя ее надежда и опора. Этого удара не смогла перенести хрупкая психика простой русской женщины. Когда-то, еще во времена Великой Отечественной, в нее, тогда еще девочку, в упор выстрелил немецкий солдат... Пуля вошла ей в грудь. Почему она в тот раз выжила - непонятно. И для чего - тоже непонятно: чтобы в конце концов, растеряв на старости лет в короткий срок всех своих близких, повредиться умом? Вот она, "тетива", во всей ее жестокости!
Слава, "д,Артаньян" нашей четверки, несколько лет назад полностью "выпал из обоймы". Где живет, что делает - не ведаю. Знаю лишь, со слов Валерия, что он крепко "подставил" бизнес младшего брата Перескоковых - Бориса, и теперь дорога к братьям ему закрыта.
Валерий - пожалуй, единственный столп давнего нашего ЕВДОПЕРЗОЛА. Мы с ним попрежнему друзья, причем ближе друга изо всех прежних у меня теперь нет. Встречаемся, правда, нечасто, но если есть человек, готовый помочь мне по первому зову, без оглядки - так это он.
Друзья мои, дорогие мои! Всем вам низкий поклон. Вы украсили мою жизнь, вы сделали ее такой, что мне есть что вспоминать, есть чем дорожить. Кем бы я был в этом мире, не будь вас?
Часть 4-я: Р и ч
И еще об одном друге, потеря которого невосполнима для меня и для нашей семьи. Его смерть свалилась на нас внезапной бедой, и была оплакана горькими, очень горькими слезами. Понять искренность этих слез может лишь тот, кто пережил такую же потерю.
Он появился в нашем доме десять лет назад, и был крохотным существом, которое я принес домой за пазухой. На рынке, где мы его обнаружили, он сам заявил о себе отчаянным писком, едва мы с женой приблизились. И мы сердцем почувствовали, что это он - тот самый, кого мы искали.
Мы назвали его Ричардом, коротко - Рич. Поначалу он с великим трудом забирался в свою коробку и потешно спал в ней. Потом из него вдруг полезли глисты, прямо изо рта - он весь был напичкан ими! Знакомый врач сказал, что малыш был заражен ими еще в чреве матери. Мы гнали этих паразитов, и я с наслаждением сжигал их на костре, чтобы уничтожить даже саму мысль о них.
Много недель и месяцев кряду мы с женой по очереди вставали рано-рано поутру, чтобы успеть купить на загородном рынке полноценного мяса растущему малышу. А в Таллине и других городах закупали в аптеках по множеству пачек кальция и скармливали нашему любимцу, чтобы у него развивался хороший костяк, чтобы - не дай бог! - не было рахита. И старания наши увенчались успехом: вырос огромный, прекрасный черный пес, украшение района, стройный, умный и строгий, великолепный сторож и наш защитник. Десять лет жил он бок о бок с нами, а последние несколько лет исправно ходил со мной на работу в ночные смены. Это было удивительное существо с трепетной душой. Он никогда не давал себя в обиду, и в то же время не допускал ни малейшей возможности сделать кому-либо из нашей семьи больно. Он живо интересовался всеми "мелкими" членами семьи, будь то попугайчики, котята либо вороненок, которого мы спасли однажды от голодной смерти. Он четко понимал: всё, что касается нашей семьи - неприкосновенно. И лишь один-единственный раз инстинкт пересилил в нем осторожность и привел к беде: Рич понюхал нашего говорящего волнистого попугайчика Гошу, который "пасся" на коридорном коврике, Гоша, будучи достаточно агрессивным, видимо, больно клюнул его в нос - и пес от неожиданности сжал челюсти... И Гоши не стало. Бедный Рич не знал, куда спрятаться от моего гнева. Но когда мы оплакивали несчастную птаху, все-таки протиснул между нами свою скорбную морду - и мы его сразу простили.
Мы любили его сильнее, чем любят иногда человека. Его потрясающие карие глаза, всегда внимательные и вечно пытающиеся понять, чтО ты ему говоришь - эти глаза были нашей совестью, потому что он всегда готов был взять чужую вину на себя. Меня это обескураживало, заставляло пересматривать свое поведение в отношении пса, будоражило чувство стыда. Его глаза живут в моей памяти, и умрут вместе со мной.
Нашего красавца Рича не любить было невозможно - настолько он казался необычным и развитым. И люди, наши коллеги и знакомые, как правило, не могли сдержать восторгов, когда видели его блестящую плотную шерсть и красивые стройные лапы.
Но все меняется и в конечном итоге исчезает. Пришел черед и Рича, правда, настолько неожиданно, что мы совершенно не были к этому готовы. Весной 2001 года псу исполнилось ровно десять лет - он был еще полон сил и здоровья, с удовольствием ходил со мной на работу. И вдруг посреди осени - отравление. То ли подбросил кто-то Ричу крысиный яд, то ли дружочек мой сам его где-то подобрал (возможно на заводе, в период травли крыс). И когда мы заметили жуткие симптомы - было уже поздно. Описывать его смерть, значит лишний раз травить себе душу. Но я все-равно не могу простить того самоуверенного ветеринара-эстонца, который, приехав к нам по вызову на своем небедном автО и даже не осмотрев пса, сказал: "Будем лечить" - и вкатил бедняге пять уколов кряду, отчего две минуты спустя мой красавец прямо на моих глазах задохнулся от спазм дыхательных путей. "Тетива" сработала и на этот раз!
Когда на твоих глазах убивают близкое и дорогое тебе существо - такое невозможно ни понять, ни оправдать. Только воспитание не позволило мне наговорить в тот раз ветеринару всяких обидных гадостей. И все же простить того самоуверенного типа я уже не смогу НИКОГДА.
Недавно Рич приснился мне, все такой же славный, предупредительный, напряженно ждущий ласки или хотя бы доброго слова. Собака не может жить без любви хозяев, такой ее создал Бог. Я всегда считал и считаю, что собака - это ПОДАРОК Бога человеку. Чтобы человек мог становиться лучше. Индийские йоги, правда, пошли еще дальше: согласно некоторым их представлениям, собака - это тот же человек, только лохматый и на четырех ногах. Я сильно склонен им верить! Потеря одного из лучших моих друзей последнего времени убедила меня в том, что йоги правы.
Иногда мимо нашего двора пробегает пес, при появлении которого сердце мое замирает и на глаза наворачиваются слезы. Я тихо говорю ему: "Рич!", потому что это существо - точная копия моего погибшего друга. Но пес бежит мимо, по своим делам, и мне остается лишь фантазировать, что он, возможно, прямой потомок моего незабвенного Рича, тело которого погребено в земле, во дворе нашего дома.
Спасибо тебе, Дружище, за то, что ты был в моей жизни, подобно многим моим друзьям из племени людей. Ты нисколько не проигрываешь в сравнении с ними, хотя Всевышний, подарив мне их, ТЕБЯ все-таки решил сотворить псом. Так было нужно. И так, наверное, лучше.
Часть 5-я: А л е ш а
Данный кусочек моего повествования я пишу в благодарность человеку, который помог мне вскочить-таки в последний вагон поезда, уходящего в ХХI век.
Алеша - мой племянник. 14 лет назад, учась в Калиниградской мореходной школе и проходя практику на паруснике, он оказался у берегов Америки. Случилось так, что решил там остаться - может быть, сам Бог подсказал ему, что ничего хорошего в будущей Эстонии его не ждет. Узнав о таком решении, мы все, его родня, были удивлены, но не шокированы - согревала мысль, что там ему, возможно, со временем будет лучше.
Алеша присылал нам письма, первые годы тосковал без близких ему людей. В США поначалу мыл окна небоскребов, работал подсобником у разных хозяев. В конце концов начал осваивать компьютер, и за десять лет стал весьма неплохим специалистом. Теперь он обучает молодежь, имеет свою собственную аудиторию, с которой работает через ИНТЕРНЕТ. Все 14 лет его отсутствия мы переживали за нашего племянника, внука и сына, информация от него шла скупая - то ли некогда было, то ли мешало отсутствие в нем склонности к переписке. Я изредка вспоминал, как он рос на моих глазах и как любил его, тогда еще маленького, покойный дед - мой папа. Все это было давно, еще в минувшем веке... Бывали эпизоды, о которых невозможно вспоминать без улыбки, например, когда Алеша, крохотный пятиклассник, приносил из школы вполне взрослые анекдоты и рассказывал их нам.
- Дядь Юра, - говорил он, показав дулю и прикрыв ее ладошкой. - Что это такое?
Я разводил руками.
- Крытый рынок! - отвечал он с хитрой улыбкой. - А это? - две дули смотрели навстречу друг другу.
Я снова растерянно улыбался - чтО там на уме у этого юного юмориста?
- Встречный план! - торжественно объявлял племянник, явно наслаждаясь моим и бабушкиным хохотом: в те времена все эти "крытые рынки" да "встречные планы" были весьма актуальны, потому и обыгрывались в анекдотах.
И вот совсем недавно, 8 марта текущего года, когда мы справляли юбилей нашей мамы - ей исполнилось ровно 80 - Алеша неожиданно сделал "бабуле" потрясающий подарок: появился в нашем стареньком доме собственной персоной! Улыбающийся, немыслимо повзрослевший и, как оказалось, бесконечно родной! Всё, что последовало за его появлением, описать невозможно. Наша славная бабушка все две с половиной недели, пока Алеша бывал у нас, буквально порхала, то накрывая на стол, то разглядывая фотографии из "той" жизни, когда внучок был еще совсем крохотным, то пытаясь, по старой привычке, чему-то "научить", от чего-то "предостеречь" родного ей человечка. Алеша, улыбаясь, молча и благодарно принимал бабушкины ухаживания, попутно отвечая ей на вопросы о том, как живет, "чем питается" и т.д. Выяснилось, что он крайне скептически относится к вещам, "барахлу", одежде, зато весьма ценит в людях духовность, и сам постоянно ищет с ними именно духовных контактов. Рассказал, например, как ездил в Марокко, где провел некоторое время в городке типа "палаточного", в котором "чужие", казалось бы, люди всевозможных вероисповеданий и взглядов на жизнь, разноязычные, искали и находили в общении друг с другом поразительное единство, которое не всегда найдешь даже среди родственников по крови.
Уже в первый день своего приезда, 8 марта, Алеша подарил бабушке сотню долларов: сказал, что вещей не любит , а вот деньги бабуле наверняка пригодятся. А накануне своего отъезда племянник сделал настоящий "царский подарок" и мне: установил на моем рабочем столе компьютер, подключил его и дал несколько вводных уроков, научил, как войти в ИНТЕРНЕТ, как послать по нему почту, помог открыть мне свою "страничку", оставил несколько объемистых томов, где подробно рассказывается, как работать с компьютером, и даже дал денег на первоначальное освоение мною ИНТЕРНЕТА - "На первые 80 часов", как он выразился.
Вот так, нежданно-негаданно, я и оказался в "поезде", уходящем в грядущий век. Спасибо тебе, Алекс, за то, что ты столь мягко, ненавязчиво и мощно влился в славный отряд моих друзей, помощь которых всегда скрашивала мою жизнь, умиротворяя ее зловещую "тетиву". Скоро, очень скоро, Алешенька, "держа руку на пульсе" ИНТЕРНЕТА, я смогу в любую секунду переслать тебе привет, узнать, где ты находишься, чем занят, нуждаешься ли в совете и помощи. И в противовес моей беспощадной "тетиве" между нами протянется тонкая живая ниточка нашего общения, которая будет час от часу становиться прочнее и - позволь помечтать! - возможно, спустя некоторое время к нашей с тобой "переписке" начнут присоединяться все новые и новые люди из тех, кому не безразлично наличие в человеке души.
14. ПУШКИНОГОРЬЕ
Ну, "птица" моя, самое бы время тебе порезвиться да отнести меня в зЕмли совершенно сказочные, давно уже ставшие частью моей души. Взлетай, родная, переноси меня к знаменитому Лукоморью, святому для всякого истинно русского сердца месту. Там жил НАШ Пушкин!
Случилось так, что впервые Пушкиногорье увидел я именно с высоты птичьего полета. Символично, не правда ли? Вот почему и полет моей "птицы" представляется мне с абсолютной реальностью.
А было так. Году в 70-м Валера Перескоков, в то время еще ЮНЫЙ мой друг, учась в вечерней школе, отправился с экскурсией в Пушкинские Горы, под Псков, вместе со своим классом. И побродив по Михайловскому да Тригорскому, посидев на бережку волшебного озерца Маленец, проникся к Лукоморью такой неслыханной любовью, что вернувшись в Таллин долго не мог успокоиться. И всё рассказывал мне про те удивительные места, а потом достал где-то книжку тогдашнего директора Пушкинского заповедника С.С.Гейченко, которая так и называлась: "У Лукоморья". И мы оба взахлеб читали потрясающие эссе и рассказы человека, влюбленного в свою работу и свой Заповедник. И страсть С.С.Гейченко, видимо, передалась нам, иначе как объяснить, что мы мгновенно загорелись идеей съездить на Всесоюзный Пушкинский праздник поэзии, прямо в Пушгоры, в Михайловское, аккурат к 6-му июня, дню рождения Александра Сергеевича. Благо, от Таллина до Пскова доехать на поезде было для нас не проблема (виз тогда не было).
Сказано - сделано. 4-го июня мы уже во Пскове, а вот до Пушгор, оказалось, добраться непросто... Со всех городов Союза, да плюс из-за границы туда устремились и уже съезжались толпы почитателей Пушкина (а то и просто любителей потолкаться в народе да выпить на природе). И мы застряли во Пскове, "зависли", не зная, как преодолеть оставшуюся сотню километров до Пушкиногорья. Выручила авиация (в те годы между Псковом и Пушкинскими горами еще летали маленькие и надежные "кукурузники"). Нам удалось-таки достать два билета, дождаться своего рейса и, втиснувшись в трясущийся от напряга АН-2, взлететь. И восторгу нашему не было предела! При подлете к Пушкинским Горам я даже несколько раз тайком щелкнул затвором фотоаппарата, хотя знал: аэрофотосъемка запрещена! Не удержался... Бдительный второй пилот все-же засек меня, и командир тотчас отобрал мой фотик. Вплоть до приземления я замирал от ужаса: "Ну всё, арестуют!". Нас приземлили, командир уперся в меня взглядом:
- Сколько снимков сделал?!
- Три... - промямлил я, прикидывая в уме, сколько лет дадут? По году за снимок?
Командир молча вернул мне фотик, я буркнул: "Извините, пожалуйста...", но реакции не дождался. Пассажиры выползли наружу, одну бабульку стошнило. Командир дал газ - и на нас крепко дунуло ветром от винта. АН-2 улетел, а мы с Валерой, не веря своему счастью ("Мы в Пушгорах! И свободны! Тюрьмы не будет!") спешно собирали свои пожитки, разбросанные ветром от АН-2.
Уже позже, вернувшись в Таллин, мы проявили пленку и отпечатали фотографии, в том числе и те самые, снятые "с птичьего полета". И они стали для нас овеществленной памятью о нашем воздушном приключении.
А в день прилета, и в следующие три дня нас закружил столь могучий хоровод событий Пушкинского праздника, что мы приходили в себя еще многие годы. Тут и ночевка в палатке у стен Святогорского монастыря, и пронзительный вороний хор, разбудивший нас поутру, и голос знаменитого на весь Союз тенора И.Козловского, исполнявшего "вживую" "Я помню чудное мгновенье", и толпы гостей Праздника, стекавшихся пешком, на машинах и автобусах к Михайловскому и Тригорскому, и древнее городище Воронич, и сами музеи в Тригорском и Михайловском, и знаменитая "скамья Онегина" над Соротью, на которой удалось нам посидеть вечерком и поразмышлять о времени и о Пушкинской эпохе. И, наконец, книги - КНИГИ! - посвященные Пушкиногорью, найти которые в Таллине нечего было и мечтать!
А потом - возвращение домой, и мечты о том, чтобы снова вернуться туда, в Михайловское и Тригорское, послушать тишину их парков, вдохнуть волшебный воздух, которым когда-то дышал сам Пушкин! И это не отпускало до тех пор, пока мы не вернулись туда спустя пару лет, уже с экскурсией от нашего стекольного завода. Но душа все-равно не могла насытиться - Пушкиногорье тянуло к себе неудержимо. Менялись мы, менялась наша жизнь, а тяга к Лукоморью оставалась. И в один из последующих приездов нам с Валерием просто зверски повезло: мы познакомились с самим Семеном Степановичем Гейченко, директором Заповедника, ученым, писателем и просто очаровательным человеком и собеседником. Он даже подвез нас на своей служебной обшарпанной "Волге", и Валерий снял его кинокамерой. А потом еще было чаепитие на знаменитой веранде Семена Степановича, и его потрясающие, "вживую" рассказы и о Пушкине, и о Заповеднике, и еще разные истории из тех, что не услышишь больше нигде. И мы вернулись в Таллин, возбужденные и потрясенные своей удачей.
Высшей же точкой присутствия в моей жизни Пушкиногорья считаю конец июня 1983 года, когда во время своего отпуска я на три недели приехал в Заповедник, чтобы поработать там доброхотом. Моему приезду предшествовала переписка с Гейченко. Этот широкий и добрый человек, несмотря на крайнюю занятость, умудрялся переписываться едва ли не со всем Союзом, отвечая не только на официальные бумаги, но и на письма сотен и тысяч фанатов вроде нас с Валерием, "заболевших" единожды местами, овеянными исторической славой. Он отвечал на бесконечно приходящие ему по почте листочки и открыточки поклонников Пушкина, приглашал их приехать и добровольно поработать на благо Заповедника хотя бы два-три дня. И люди приезжали, и он для всех находил время, и многих приглашал пить чай на ту самую веранду своего домика на окраине села Михайловское. В число "избранных" попал в 83-м году и я.
Много лет спустя, в декабре 1998-го я вдруг разродился воспоминаниями о том славном периоде своей жизни и написал очерк, назвав его "Тогда, в Михайловском...". Очерк опубликовал в марте 1999-го наш журнал "Таллинн", № 13. Пересказывать написанное в том очерке не имеет смысла, потому что пересказ всегда хуже оригинала. Лишь одно хотелось бы добавить: начиная повествование в своей "На тетиве" - книге, которую вы сейчас читаете, я не сомневался, что рано или поздно упомяну в ней о Гейченко и обо всем, что связало меня с этим редчайшим человеком. Так и случилось. Про Семена Степановича и его жизнь разными людьми в разное время написана масса книг, еще больше написал он сам - не о себе, о своей работе. Его многолетняя, без малого полувековая самоотверженность при восстановлении после войны Пушкинского Музея-заповедника сделала его живой легендой конца ХХ века. И я счастлив, что моя жизнь вплотную пересеклась с этой легендой.
15. "ПОЮЩИЕ" В ТЕРНОВНИКЕ
Порой мне кажется, что "второй узел", на котором закреплена тетива моей жизни, все-таки был не в 74-м году, как казалось поначалу, что он спрятан от моих глаз где-то там, в будущем, потому что "тетива" все еще туго натянута, все еще вибрирует, и 74-й год был, скорее всего, лишь ее центром, где вибрации - самые разрушительные. Во всяком случае, я продолжаю их ощущать, они постоянно лупят по нервам и надеждам, и минувшее последнее десятилетие ХХ века тому порукой. Всё изложенное ниже - как раз об этом.
... Мне крайне не хотелось писать данную главу, мне трудно это делать по двум причинам: во-первых, я житель Эстонии с 1955 года, а выносить сор из избы, в которой давно живешь, традиционно считается неэтичным; во-вторых, я не политик, не экономист, вообще не специалист по общественному устройству, потому "материалом не владею", в т.ч. мне не ведомы многие важные цифры официальной эстонской статистики. Казалось бы, о чем тогда говорить, ЧТО критиковать, а тем более разоблачать, если ты не специалист? Но дело в том, что у всякой официальной статистики имеется оборотная сторона - это те "частные моменты", которых не видно, которые "не замечаются", о которых официальные органы стараются не только не говорить, но даже не думать. Для страны, уровень жизни в которой признается (кем??) одним из самых высоких среди бывших советских республик (так говорят об Эстонии) - для такой страны, видимо, считается "нетипичным" наличие массы безработных, в основном среди русскоязычного населения, совершенно бедственное положение большинства пенсионеров ("пенсионеры" от эстонского парламента - исключение), у которых государство отбирает больше, чем дает в виде относительно жалкой пенсии, бесконечно растущие преступность и наркомания, и многое, слишком многое другое.
Вынужден сразу же оговориться: все приведенные ниже мои наблюдения, размышления и выводы являются делом сугубо частным, не претендующим на абсолют. Но с другой стороны, это все же взгляд на проблему изнутри, мнение человека, который не может спокойно реагировать на толпы бомжей в своем районе - бывших прежде, худо-бедно, но ГРАЖДАНАМИ Советской Эстонии (кое-кого из них я знаю лично), имевших раньше сносное государственное жилье, работу или хотя бы возможность работы. Многие из этих людей просто были загнаны в нищету новыми эстонскими порядками, законами и нравами. Сейчас им порой негде и не на что жить, и даже элементарно негде умыться (не то чтобы уж помыться горячей водой с мылом!). Кого-то обокрало нынешнее государство, кого - бандиты от недвижимости, а кого и просто "коллеги" по улице. У них отняли ВСЁ, кроме жизни. Но этот "капитал" - жизнь - котируется нынче настолько низко, что иные с ним довольно легко расстаются за ненадобностью: по статистике, в Эстонии до 600 человек в год пытаются покончить с собой, не выдержав жизненных неурядиц. Мало, скажете? А вы представьте себя на месте каждого из этих несчастных (только представьте на полном серьезе! поменяйте "точку отсчета"). И когда шестьсот раз заглянете в лицо смерти - уверен, мнение ваше резко изменится.
Те из россиян, кто, скажем, лет десять не был в Таллинне и вдруг приезжает сюда - по делам ли, с экскурсией, с концертом - как правило, бывают сражены нашими переменами. Город стал стопроцентно-европейским, кругом стекло, бетон, разноцветно и по высшему разряду отделанные банки, офисы, кафе и магазины. И люди вроде бы иные: полно иностранцев, а местные все одеты с иголочки (редко-редко общую гармонию в центре города нарушают мелкие "бомжовые вкрапления" в цивильную толпу горожан). Русская речь в Таллинне - на каждом шагу. Можете свободно купить любую местную русскоязычную газету (российские - в основном по подписке). Но.... не ищите в городе свежих надписей на русском языке! Даже в Нарве, насквозь русскоязычном городе, такие надписи - большая редкость. Парадокс? Да, современный ядовитый прибалтийский парадокс! Непостижимый, как всякая глупость.
Но какое все это имеет отношение к моей жизни, к книге, наконец? Что ж, позову свою "птицу" и отправимся к истокам. А истоки - это начало развала "нерушимого". Причина развала лично мне была понятна уже в то время, тем более понятна сейчас. Здесь не было ничьих происков - просто сработал фундаментальный закон природы: всё, что построено на лжи, долго существовать не может. Именно ложь, возведенная в государственную политику, и разрушила Союз. Нельзя безнаказанно лгать народу семьдесят лет подряд! Неплохо бы этот урок усвоить любым правителям любого государства. Так было, так будет: империи рушатся не сами по себе - их разрушает изнутри неправда. Кстати, нынешняя Эстонская Республика в этом смысле не исключение. "Новые эстонцы", восстанавливая свою независимость, просто заменили одну неправду другой, более удобной для них и дающей большие финансовые дивиденды. Но так вечно не будет! Нынешний строй Эстонии в его нынешнем виде рано или поздно треснет по швам - это вопрос времени. Слишком уж много лжи и негативов, от которых власти еще совсем недавно отворачивались, предпочитая парады и победные реляции. И ложь эта ярче всего высвечивается, например, в проблемах ужасающей нищеты и не менее ужасной преступности. Такого при советской власти в Эстонии не было! Не было толп голодных детей-побирушек, не было грязных и вонючих от невозможности помыться "бывших людей" в трамваях и автобусах, не было безработных, не было пенсионеров, страдающих от ужаса перед лицом близкого физического исчезновения от голода и нищеты, наконец, не было столь дикого всплеска наркомании! Нынешняя же эстонская "демократия" - это скорее вывеска, громадный мыльный пузырь. Ну какое, к дьяволу, "ДЕМО", если почти половина народа не ходит на выборы! Часть из этой половины насильно лишена избирательных прав (а налоги берутся со ВСЕХ исправно!), другая часть просто разочарована в "отцах нации", от болтовни которых обычному человеку, трудяге все-равно ничего хорошего ждать не приходится: они просто создали себе свой сытый, благополучный, никому не подконтрольный мир, и живут себе в нем припеваючи, не впуская никого из посторонних и заботясь в первую голову о своих доходах. Вот вам и вся "ДЕМО-КРАТИЯ"!
Некоторую надежду, правда, вселяет недавняя смена правительства: ушли в тень эстонские "ястребы", но они не закончили своей обвальной для простых людей Эстонии деятельности, они грозятся стать непримиримой оппозицией (а по сути - просто саботажниками). Новое же правительство подает надежды хотя бы уж тем, что с его приходом наметились серьезные сдвиги в отношениях с Россией на официальном уровне. Чего стоит один только недавний деловой контакт между эстонским и российским министрами иностранных дел! Прежний "наш" министр даже слышать не хотел о подобных контактах - видимо, сказалась обида за его вынужденный побег из Эстонии в детском возрасте.
Итак, истоки "обновленной" Эстонии. Более десяти лет назад эти истоки местные не без гордости окрестили "поющей революцией": мы, мол, крови не хотим, мы поем, и тем самым боремся за восстановление своей независимости. Пели, действительно, мощно и здорово. Со всей Эстонии косяками съезжались толпы патриотов, вооруженных лишь национальными триколорами да ненавистью ко всему русскому. Логика в те дни была в загоне, к душе и совести взывать было бесполезно - вас просто не слушали, даже если вы пытались дискутировать на эстонском языке. Умнейший из эстонцев, известный на весь Союз академик Густав Наан попытался было урезонить через печать не в меру разбушевавшихся "революционеров", дескать, ребята, будьте же последовательны! Национализм никогда и никого до добра не доводил! Так радикальная эстонская пресса подняла истошный вой, академика обозвали чуть ли не "коммунистической подстилкой", а наиболее непримиримые организовали "протест" возле квартиры академика с битьем окон. Мудрый академик не смог долго противостоять откровенной глупости и вскоре скончался. Это случилось на заре "поющей революции". Затем "поющие", вернув свою независимость не без помощи России (которая, кстати сказать, одной из первых признала вновь провозглашенную независимую Эстонию) мигом озверели от безнаказанности и постарались побыстрее нарушить все нормальные договоренности с Россией.
И началась вакханалия, правовой беспредел: тут вам и "закон о гражданстве", и "закон о языке", и откровенная травля всего русского через прессу, и... и... и... Помню, не проходило дня, чтобы в эстонской печати какая-нибудь газетенка не сморозила мутную статейку, в которой утверждалось, что "русской культуры не существует" (???), что "имеет место лишь русский шовинизм и великодержавные амбиции", что "русское высшее образование никуда не годится"..., ну и т.п. Особенно ёрничал некто Тийт Маде, член тогдашнего эстонского парламента, бывший эстонский советский дипломат. Однажды он так достал меня своей пропечатанной низостью, что я не выдержал и написал в таллинскую газету "Молодежь Эстонии" письмо, в котором откровенно высказал все, что думаю об этом негодяе-перевертыше. А газета возьми да и напечатай мое письмо! (с купюрами, правда). Я этого не ожидал - я ведь просто просил передать письмо адресату, а его напечатали. Не знаю, чтО там творилось в голове бывшего дипломата, но письмо мое (в газетном варианте) он прочитал и даже разродился ответным открытым письмом, из которого следовало, что я, Ю.Золотарев, как раз и подтверждаю его тезисы о бескультурьи русских. Прочитав ответ, я был несколько обескуражен, и даже подумывал через ту же газету просто вызвать Маде на дуэль на кулаках, при свидетелях. Думал, набью ему морду чисто по-русски, за все оскорбления в адрес моих соплеменников. Но через пару дней остыл. Да и Маде вскоре перестал гадить в газетах, а затем и вовсе исчез с политического горизонта. Сейчас он где-то профессорствует, обучает молодые кадры (вероятно, обучает их своим методам ведения идеологических атак, типа: набираете в рот жидкость из выгребной ямы, поворачиваетесь лицом к противнику и прыскаете на него!).
Могу проиллюстировать еще одну сторону "демократических преобразований" Эстонии в период "поющей революции". В те годы, конец 80-х - начало90-х, в Таллине выходила двуязычная газета, русское название которой было "Вечерний Таллин", а эстонское в переводе звучало как "Вечерний листок". Материал в обеих газетах печатали практически один и тот же. Редактором газеты был эстонец. Как-то раз, когда эстонская пресса уже потихоньку начала брать курс на травлю всего русского, я написал статью, в которой рассказал, что в советское время отношения между эстонцами и русскими были вполне нормальными, заботы у тех и других были схожие, права - совершенно равные, рассказал и о том, что в школе, в классе, где я учился, с нами вместе обучались два эстонца - Юри и Рейн, и что для класса они были и навсегда остались "нашими ребятами", хотя один теперь - доцент ВУЗа, другой работает в министерстве и т.п. В общем, тон моей статьи подчеркивал, что нечего нам, эстонцам и русским, делить, все мы люди, и заботы у нас одинаковые. Статью по моей просьбе передали редактору. И вот его реакция:
- Нет, такую статью мы печатать не будем.
Почему? А неужели не ясно? "Поющим" с самого начала нужен был терновник, нужны были колючки, чтобы спрятаться в них от всего нормального, человеческого, и безнаказанно "петь" оттуда всё, что им взбредет в голову. Именно этим - созданием колючек вокруг себя - они и занялись всей правящей когортой, и в ход пошло всё: и сетование на "малость" Эстонии и эстонского народа, и исторические обиды, и даже попытки доказать некую воинственность эстонцев при защите своего национального достоинства. Вспомнили, например, исторический эпизод, когда эстонские хуторяне "побили" непобедимого полководца А.В.Суворова.
Предпринимались отчаянные попытки выдворить всех "русских" из Эстонии, вплоть до лозунга в период одной из кампаний парламентских выборов, который звучал (в переводе) так: "Очистим площадку!" (от русских, надо понимать). Когда же не получилось, тактику поменяли. И, например, в нынешнее время, как следует из открытого письма президенту Эстонии, написанного председателем Русской партии Эстонии Н.Маспановым, "...за счет средств, которые примерно поровну поступают в бюджет как за счет представителей коренной, так и некоренных наций, благоустраиваются в основном территории с преимущественно эстонским населением, ремонтируются в основном эстонские школы, дошкольные учреждения и т.п." (конец цитаты).
Тема, которую я тщетно пытаюсь сейчас раскрыть, на самом деле громадна, до бесконечности, и я бы никогда не взялся за это пустое занятие, если бы не чувство обиды, преследующее меня все годы с начала "поющей революции". Те, кто жил здесь в этот период, могут понять меня с легкостью. Для россиян же наши проблемы - это "ваши проблемы". И если бы не многолетние попытки местных эстонских властей безнаказанно вытирать ноги о гордость русских, я бы никогда не написал того, что написал выше. Не помню случая, чтобы за все прошедшие годы слышал от своих знакомых, обычных трудяг-эстонцев, хоть часть того, что приходилось "выслушивать" через газеты от властей. Отношения между простыми людьми Эстонии как были, так и остались нормальными, вполне человеческими, вопреки любым политическим спекуляциям властей: нам попрежнему нечего делить, у нас схожие заботы, мы все сейчас зависим от того, имеется у нас работа или нет.
Есть у меня знакомый по прежней совместной трудовой деятельности на одном предприятии. Урожденный эстонец, прекрасно владеющий двумя языками - из тех простых трудяг, которым любая нацполитика до лампочки - была бы жизнь нормальной, сносной хотя бы. Он получает пенсию по инвалидности и живет, прямо скажем, не сладко. Так вот, однажды в разговоре он обронил такую фразу:
- Была бы возможность, я бы сейчас ПОПОЛЗ в тот застойный брежневский "развитой социализм"...
Во как достали человека нынешние порядки! С какой стороны ни посмотри, но современному простому эстонскому пенсионеру без дополнительного приработка жить очень непросто. А ГДЕ найдешь работу, если тебе уже за пятьдесят, да еще и инвалид? Вот и бедствует мой знакомый, Эльмар, да мечтает, чтобы всё было "по-брежнему". Но таких бедолаг, даже если они эстонцы от корней, никто в нынешней Эстонии слушать не умеет и не желает. Не потому ли "народная власть" Эстонии за десятилетие "преобразований" скомпрометировала себя настолько, что даже самые ленивые начинают понимать: "Что-то не так в датском (читай - эстонском) королевстве!". Если могилу всемирно известного Тартуского ученого Ю.М.Лотмана, слависта, невозможно отыскать только потому, что местные Тартуские власти не удосужились поставить на кладбище указатель с именем ученого (он же изучал РУССКУЮ культуру!); если вдова знаменитого на весь мир эстонского борца Й.Коткаса, олимпийского чемпиона 1952 года, вынуждена, смущаясь, продавать спортивные и прочие регалии мужа, потому что ей не на что питаться (плата за квартиру отнимает практически всю ее пенсию); если зажравшиеся крысы-монополии с убийственной методичностью из года в год повышают цены на жилье, газ, воду, тепло, электричество, телефон, продукты питания и лекарства, и НЕКОМУ их остановить, в то время как старушки-эстонки (я уж не говорю о русских) в центре столицы, заглядывая в глаза прохожим, униженно выпрашивают на двух языках мелочь "на хлеб"; если, наконец, в адрес конференции 2002 года по проблемам русских в Балтийских странах приходит по электронной почте от какого-то 19-летнего сопляка нецензурное хулиганское письмо типа "Русские, убирайтесь в Россию!" - значит, и в самом деле "что-то не так в эстонском королевстве". Кто стоит за всем этим? Кто "поет" в терновнике? Не пора ли подпалить те колючки, чтобы достать, наконец, злодея?
Очень хочется надеяться, что десятилетие "вытирания ног о всё русское" все-таки закончилось с уходом из власти тех, кто не умеет этой властью адекватно и грамотно пользоваться.
16. ОТКРЫТИЕ МИРА
"Птица" моя, "птица"... Утомила ты своим полит-полетом и меня, и читателя. Давай сменим пластинку. Полетай-ка над Европой - видишь тот автобус с туристами, что спешит к Парижу? Да-да, это 93-й год, начало больших открытий в моей жизни. И первым таким большим, нет - гигантским открытием явился именно Париж!
Когда в начале осени 93-го моя золотая супруга вдруг высказала вслух идею: "А не съездить ли нам... в Париж?", идея эта была мною воспринята чуть ли не как кощунство либо насмешка. Власть коммунистов прочно зацементировала в наших мозгах, что Париж простому трудяге можно увидеть только в кино (и во сне, если повезет). Потому-то и стала крылатой фраза: "Увидеть Париж - и умереть!". Даже кинофильм с таким названием отсняли. Так что вообразите мою реакцию, когда я услышал от жены: "Поедем в Париж!" - я просто сделал огромные глаза и промолчал в ответ. Но жена из породы тех людей, которых любая идея путешествия захватывает намертво. Именно благодаря этой ее "мертвой хватке" мы вдвоем успели прокатиться в 87-м по Енисею от Красноярска до Дудинки - до самой тундры, а в 88-м - вдоль "Золотого кольца" по Волге, тоже на туристском теплоходике. Не проходило лета, чтобы мы не улизнули из дома куда-нибудь в санаторий либо в обычную поездку - с посещением всевозможных музеев и памятных мест. Супруге такой ритм жизни был привычен, мне - не совсем, но пришлось привыкать.
И вдруг открылась возможность безбрежно раздвинуть рамки нашего мироощущения! Эстония восстановила независимость, и стало возможно мечтать о посещении Скандинавии, Европы и даже Африки, если у кого было желание и деньги. На этом фоне и возникла у нас идея: посетить Францию и преклонить колени перед самим Парижем!
Боже мой, ЧТО это была за поездка! Дабы приобрести путевки, нам пришлось занять денег и поприжаться своим семейным бюджетом. Начали мы свой путь на печально знаменитой "Эстонии", меньше чем за год до того, как она утонула. Прибыли в Стокгольм - первое наше посещение заграницы! Бродили по древним улочкам Старого города, обивали пороги Королевского дворца, сфотографировались рядом с гвардейцем... Всё походило на сон!
Но впереди нас ожидала масса сюрпризов, которые накатывали волнами: это предрождественская Европа, которую мы никогда прежде не видели, это ночной Копенгаген со знаменитой Русалочкой на камне, это Кёльн с его потрясающим готическим собором; это, наконец, первые метры долгожданной французской земли, когда я, помятый, вылез на стоянке из автобуса и спросил в небольшом магазинчике у премилой девушки на не вполне грамотном французском:
- Est,ce France ou Belgique? ("Это Франция или Бельгия?").
И девушка, уточнив жестом, чтО именно я имел в виду, ответила на чистейшем, музыкальнейшем (так мне представилось) французском:
- France.
Финиш!! Я был абсолютно счастлив, потому что впервые услышал французскую речь из уст живой, настоящей француженки!
Но впереди нас ждал САМ Париж!! И невозможно передать ощущения, когда я, наконец, своими глазами увидел Эйфелеву башню. Ту самую, легендарную! СВОИМИ глазами!
Три дня в Париже - это был реализованный сон. Мы бродили вдоль Сены, мы дотронулись до стен Лувра, мы забрались на Нотр-Дам - к самим химерам, откуда Квазимодо швырял когда-то вниз своих врагов. А вечерком двинулись вдоль Монмартра - поглазеть на балаганчики с товарами и стриптизом. И в один из стрип-балаганчиков все-таки нырнули. За 10 франков молодая, крепкая француженка (наверное, студентка подработать решила) протанцевала нам в купальнике свои гимнастические па, потом неожиданно упал бюстгальтер - и мне стало чуть-чуть жарко... Но оказалось, что мои десять франков еще не исчерпали себя: девушка неуловимым движением скинула трусики... И вот тут действительно стало жарко! Но ее танец в неглиже длился секунд пять, не более - она быстро упорхнула за кулисы, и у сцены остались лишь аплодисменты, в том числе и мои. Мы ждали, слабо надеясь на продолжение. Девушка и в самом деле появилась, но ВСЁ было уже прикрыто легким платьицем спортивного покроя. Она появилась не на сцене - вышла прямо к зрителям (то были, помимо нас с супругой, в основном мулаты и прочие южане, человек пять, не более). И неожиданно подошла ко мне и что-то спросила. От растерянности я выдавил из себя лишь:
- Мерси бокУ!
Но ей мое "бокУ", видно, было "по боку". Она опять что-то сказала и, подставив ладонь, указала на нее пальцем - плати, дескать. И я смалодушничал: решил, что меня сейчас, чего доброго, просто поколотят и заставят раскошелиться (были, были такие слухи!). Поэтому, сунув руку в карман, нашарил всю мелочь, какая у меня скопилась, высыпал девушке в ладошку и срочно ретировался из балаганчика вслед за своей супругой. "А жаль!" - думается мне сейчас. ЧтО если девушка намеревалась предложить мне, всем нам за нашу мелочь какое-никакое, но продолжение? Все-таки она была очень хороша собой, если иметь в виду хотя бы ее спортивное, тренированное тело. Вот почему ее "сеанс" был где-то на грани искусства, вот почему ей аплодировали зрители, и вот почему я вспоминаю этот эпизод постоянно и с благодарностью.
И разве забудешь наш последний вечер перед отъездом, когда мы с супругой, взяв пачку столового вина в одном из винных магазинчиков Монмартра, пригубили по чуть-чуть и пошли вдоль ставшего уже родным "прошпекта" - бульвара Клиши с его прославленным кабаре "Мулен Руж". Далее бульвар этот плавно, через Пляс Пигаль переходил в другой бульвар - Рошеншуар, на котором и размещался тот самый "наш" стрип-балаганчик, а неподалеку - и наш отель "Галакси". И всретили мы по пути туристов из России - будто родню повстречали! А потом увидели пару из нашего же автобуса, и "пригубили" уже вчетвером, шли и тихо любили "наш Париж". Тыну - так звали мужа - эстонец, бывший моряк загранплавания, выучивший русский язык на кассетах и пластинках Высоцкого, в которого был влюблен смолоду. Его супруга Елена - русская женщина, образованная и интересная во всех отношениях, как-то сразу "отметила" нас еще в первый день путешествия. В поездке мы подружились, и позже, уже в Таллинне, продолжили наше знакомство, ходили друг к другу в гости. Пока... пока не сработала "тетива". Полгода спустя Тыну, человек исключительно спокойный и уравновешенный, великолепный семьянин, муж и отец, однажды вдруг почувствовал себя неважно. И не прошло трех месяцев, как Лена ошарашила нас телефонным звонком:
- Тыну... умер.
... Похороны были богатыми, пышными, отовсюду съехались друзья, вспоминали былое. Лена и ее дочь были безутешны, но держались мужественно. Родные Тыну, эстонцы, деревенские люди, были напряжены, держались особняком и в беседах участия не принимали. Лена как-то говорила нам, что они уже много лет не могли простить Тыну, что тот женился на русской. Похороны ни на йоту не поколебали их отношения к инородцам - таков был дух тогдашней эстонской "перестройки". Впрочем, что тут поделаешь? Глупость многолика.
"Птица" моя несколько отвлеклась, но лишь для того, чтобы отдать дань памяти действительно хорошему человеку.
Париж 93-го открыл совершенно иную страницу моей, нашей жизни. Меньше чем за десять лет мы с супругой стали обладателями ценнейшего ожерелья из европейских городов и местечек, которые нам удалось посетить. В это ожерелье, помимо Стокгольма, Копенгагена, Парижа и Кёльна вошли Версаль, Амстердам, Брюссель, Брюгге, Кале, Лондон, Мюнхен, Любек, Вена, Венеция, Флоренция, Пиза, Рим, Помпеи, а также остров Капри, вся Швейцария, крохотное государство Сан-Марино, "красавица Прага" и много, много европейских и скандинавских городов и местечек поменьше. Мир открылся нам в последнее десятилетие нашего ХХ века так, как никогда прежде открыться не мог, при всем нашем желании.
И можно было бы уже закончить эту главу, если бы не одно обстоятельство. Довольно часто центральным действующим лицом "обстоятельства" является... правильно, женщина. Но нет, читатель, не жди интрижки - ее не будет. Ты разочарован? Не спеши, дорогой, потому что "интрижка" чаще всего мелко плавает, и мало что даст твоей душе. А речь пойдет о ВЫСОКОМ! Потому что автор вопреки всему убежден, что возвышенное в этой жизни все-таки исходит от женщины, от самогО факта ее существования.
Ну что, "птица", вперед? Лети над Италией, над знаменитым курортом Римини. "Обстоятельство" мое получило развитие именно там.
То было лето последнего, 1999 года моего века. Мы с дражайшей супругой приближались к цели своего визита - Италии. Турпутевка, купленная в одной солидной Таллиннской фирме, обещала прекрасный отдых на теплом песчаном берегу Адриатики. И всё шло в точном соответствии с планом фирмы. Автобус наш пересек Европу и потихоньку заглатывал километры итальянской земли, приближая нас к Римини. Любой туристический рейс, как известно, сопровождает представитель фирмы-организатора (а то и двое). Наш рейс курировал сам руководитель фирмы - миниатюрная, решительная и весьма привлекательная женщина, звали ее Стелла. Да-да, читатель, ты, вероятно, уже догадываешься, что речь пойдет именно об этой женщине.
История началась с обычных фотографий, попавшихся мне на глаза еще в офисе фирмы. На тех фото часто мелькало женское лицо, которое чем-то сильно привлекало. Чуть позже, на собрании группы нашего будущего рейса выступила глава фирмы, представилась: "Меня зовут Стелла". И я тотчас узнал ее: она! На тех фотографиях была она! Почему-то обрадовало то обстоятельство, что группу нашу будет сопровождать именно Стелла.
В продолжение рейса я приглядывался, стараясь понять: чем же именно привлекает эта женщина? Внешностью? Безусловно. Но было что-то еще, неуловимое... и я пытался "ухватить" это неуловимое. Внешне Стелла держалась прекрасно: уверенный тон вперемежку с тонким юмором, очень грамотная речь (позже я узнал, что она окончила Московский Институт культуры). Словом, человек был на своем месте: вести дела столь солидной фирмы - для этого нужна хватка, уверенность и боевитость, одним словом - нужен характер. Но мало ли вокруг интересных, уверенных женщин с деловой хваткой! На то и бизнес, чтобы деловая женщина процветала в нем. Нет, в Стелле скрывалась какая-то загадка, не дающая мне покоя. Каждый день по долгу службы она являлась пред наши очи по утрам, во время завтрака, информировала о планах на день: какие экскурсии нас ожидают, где и во сколько собираться, чтО взять с собой и т.д. Я наблюдал за ней и всеми силами старался понять: что же, ЧТО так привлекает в ней? Может, ее великолепный итальянский язык, благодаря которому наша группа не ведала проблем с переводом? Да, это было здорово, Стелла действительно походила на итальянку - смуглая, черноволосая, подвижная. Но загадка скрывалась в чем-то ином. И раскрыть тайну ее обаяния помог мне случай.
Согласно программе, наша группа должна была посетить в Градаре ночной ресторанчик под открытым небом. Нас ждали, были накрыты столы. Постепенно, за вином и разговорами, разгорелось веселье. Объявили танцы. Стеллу пригласил какой-то итальянец, и выяснилось, что танцует она великолепно. Итальянец все не мог успокоиться и приглашал нашу очаровательную Стеллу снова и снова. Они летали по танцплощадке, как две свободные птицы: пространство с удовольствием покорялось им, и они умудрялись, двигаясь на большой скорости, никого не задевать и никому не мешать. Это был великолепный полет двух мастеров танца. Уже потом, в Таллинне, беря у Стеллы интервью, я узнал, что в Институте Культуры она получила хореографическое образование. Но прекрасный танец Стеллы с итальянцем еще не был ключом к ее тайне. Тайна раскрылась чуть позже, или чуть раньше - не в том дело. Главное, тайна все-таки приоткрылась, и я понял, ПОЧЕМУ эта великолепная женщина так взволновала меня. В перерыве она присела за свой столик немного передохнуть, и тут я увидел ее глаза... В них, в ее взгляде, была разгадка! Описать такое сложно, это нужно почувствовать. То был взгляд женщины, которая... искала защиты! Не буквально, нет. Просто был момент, когда я внезапно понял, КАК ЕЙ ТРУДНО! Трудно вести дело, трудно казаться и быть сильной, деловой, уверенной.
Боже мой! В тот момент я готов был вывернуть всю душу наизнанку, лишь бы предложить Стелле хоть какую-то свою помощь и защиту! Таков был мой внутренний порыв, но я, естественно, сохранил его там же, внутри - меня ведь никто не просил о помощи. Но по пути домой, в Таллинн, я уже не мог освободиться от охватившего меня чувства очарованности Стеллой, чувства, крепко замешанного на сострадании (которого от меня, опять-таки, никто не ждал). Стелла в один из последних дней нашего вояжа подвернула ногу, в связи с чем переселилась на второй этаж автобуса, буквально напротив нас, и все-равно продолжала руководить рейсом, мужественно борясь с болью, чем еще больше подхлестнула во мне чувство сострадания к ней.
Но очень сложно сострадать человеку, одновременно стараясь не быть навязчивым. Меня распирала непрошенная нежность по отношению к Стелле, так что даже супруга моя почувствовала "что-то неладное". И все же мне удалось, сохраняя мину деловой заинтересованности, договориться со Стеллой об интервью, на основе которого я решил написать о ней очерк. Получив согласие, я по прибытии в Таллинн подготовил диктофон, фотоаппарат и вопросник, и в конце концов узнал о жизни и личности этой женщины много интересного. В течение недели очерк был написан, я ознакомил Стеллу с его содержанием, заручился ее подписью на предмет того, что она не возражает по существу изложенного в очерке материала, и попытался его опубликовать. Не тут-то было! Газеты и журналы, в которые я обращался, в один голос твердили, что этот очерк - реклама, а "за рекламу нужно платить", и немалые деньги. А я-то наивно полагал, что просто написал о хорошем, интересном человеке - и этого достаточно. Я извинился перед Стеллой за то, что усилия мои, похоже, пропали даром. Она, улыбаясь, успокаивала меня:
- Ничего страшного!
Впрочем, главный итог моих усилий все же удовлетворил меня: у нас со Стеллой сложились неплохие, вполне доверительные отношения. Разве это не награда за труды? А вскоре улыбнулась и удача: один мой хороший знакомый, таллинский поэт и писатель Дмитрий Красавин помог поместить мой очерк о Стелле и ее фотографию в Интернет. И я сообщаю адрес, по которому очерк можно найти в Интернете: www.hot.ee/krasavin , Пересечение, из присланного читателями, Ю. Золотарев, Stella. Кстати, по тому же адресу вы можете прочесть и очерк "Тогда, в Михайловском...", о котором я уже говорил.
И вот теперь - всё. Спасибо, "птица" моя, что помогла высветить очень непростую страничку моей жизни. Еще одно усилие, и мы с тобой благополучно приземлимся. И отдохнем, наконец.
Эпилог: ЧТО ВПЕРЕДИ?
Итак, "еще одно, последнее сказанье, и летопись окончена моя".
Свое нынешнее повествование, "На тетиве", я задумал давно, еще в 70-х. Мотивом была грустная мысль о том, что ведь рано ли, поздно ли, но придется уходить насовсем, а тогда какой смысл в тех усилиях, которые прилагает человек, чтобы удержаться в этом мире, чтобы куда-то идти, чего-то добиваться? Вспоминал детали своей жизни, записывал, даже пытался составить план повествования. Потом подумалось: а зачем? Просто для себя? Ухнуть столько времени, затратить массу усилий - и в корзину? Такое у меня уже бывало, и методично продолжало повторяться, давя на мозги и нервы. В конце концов, кто сказал, что из меня непременно должен получиться писатель? Пишут все, и ощутимый процент от "всех" пишут фанатично, считая свою страсть "даром свыше", а себя - непризнанными гениями. Их называют графоманами. Я не хотел оказаться в их числе, и свою потребность писать старался не доводить до абсурда, до болезненной черты, за которой либо над тобой уже начинают смеяться, либо лечить.
Словом, идея о книге про свою жизнь была мною заморожена. Но не умерла. И вот в конце января нынешнего года она, идея эта, внезапно проснулась. Толчком, возможно, послужила возникшая угроза потерять работу. Как бы то ни было, я снова взялся за перо, надеясь в течение года-двух время от времени кое-что пописывать о своем прошлом, и таким путем понемногу продвигаться в деле создания своей книги, которую в лучшем случае ожидал Самиздат. 23 января написал вступление. А в середине февраля у меня все-таки отняли работу - появилась масса свободного времени. Отпереживав по поводу утраченной работы, я прочно уселся за стол, и тут во мне будто распрямили пружину: сегодня 18 марта, а пишу уже эпилог.
Не знаю, удастся ли издать книгу, но если да, это явилось бы неплохим итогом жизни. Сумею и успею ли - трудно сказать, потому что "тетива" дрожит от напряжения и может в любую секунду лопнуть. И всё ближе тот, второй, настоящий ее "узел", за которым... за которым не будет уже ничего, потому что не будет меня. Но все-таки живет во мне одна-единственная надежда на продолжение... чего? Не знаю. Но постараюсь разобраться и объяснить.
Я говорил уже, что в свое время приложил массу усилий, чтобы одолеть свой "первородный страх", ослабить "тетиву", и если не покончить с неврозом, то хотя бы отпустить его чугунную хватку, приблизить себя к моим соплеменникам, к их нормальным, здоровым, не обремененным нервозными путами возможностям. Кардинального результата я так и не получил. И вот, когда мне на глаза попалась философская концепция Шри Ауробиндо - его интегральная йога - мне подумалось, что в ней, пожалуй, прячется мой очередной шанс.
Еще в 60-е годы, подстегиваемый своей "тетивой", которая время от времени демонстрировала мне, что всё вокруг не вечно, тленно, всё подвержено распаду, а значит и я сам - не исключение, так вот, получая подобные щелчки бича, я невольно задумывался о том, ЧТО же оно такое - всё сущее, и чтО ждет меня впереди? Ответ пытался найти в философии - и вроде бы стало что-то проясняться. Но закончилось тоскливыми размышлениями где-то в тридцатилетнем возрасте: вот, мол, звезды практически вечны, свет их видели еще динозавры, Земля - тоже вобщем-то о-очень долго жила и жить будет, а я - я должен довольно скоро исчезнуть. Тоска моя в этом ключе одно время была совершенно реальной, даже из рук все валилось. Потом прошло. Говорят, у кого много забот - тому не до философии. И заботы сделали свое дело. Но вопрос остался. И лет двадцать спустя вдруг сам собой выплыл.
Все началось с Сатпрема. Мне предложили почитать тогда еще "самиздатовскую" копию его книги "Шри Ауробиндо или Путешествие сознания". Сперва было занятно, потом стало интересно, и наконец захватило настолько, что я стал искать труды Шри Ауробиндо. Удалось купить несколько его книжечек в зеленом бумажном переплете, и в конечном итоге в моей жизни появился толстый том под названием "Синтез йоги". Именно так - не "в руках", а "в жизни".
Я перечитал работу (а это 830 страниц текста!) не меньше пяти раз. Читал с карандашом и фломастерами, все пытался отметить "наиболее важное" - и этого "важного" набралось практически вся книга. То была серьезная подвижка в моем сознании (к счастью, не "сдвиг", потому что я не перевариваю фанатов от религии, и вид всяких доморощенных "индуистов" меня раздражает: я им не верю, не верю в их искренность, не верю, что они приобщились к индуизму. Их вера, по-моему, чаще всего кончается там, где заканчиваются их индийские одежды и ритуалы).
Не затягивая тему, хочу крайне коротко сказать о сути, которая открылась мне в интегральной йоге. Ш.Ауробиндо, великий ум и не менее великий йог ХХ века, исследуя жизнь, прочитал и изучил тьму книг на многих языках. Ему, европейцу по образованию, удалось объединить мистическое начало восточных философий (и прежде всего различных индийских йогических систем) с ментальным, умственным началом философий западной школы. И ныне его учение считается философией будущего.
Что же в ней, этой "философии будущего", такого оригинального, чем именно претендует она на будущее? Если крайне коротко, как я обещал, то интегральная йога опеределяет пути, следуя которым человечество способно перейти к высшей стадии своего развития. Это когда человек, реализуя свое "божественное начало", со временем становится существом "богоподобным", как и было изначально заложено в нем природой. Если начать развивать тему, то легко забрести в такие дебри, из которых возврата уже не будет. Потому отсылаю вас, читатель, к первоисточнику - работам самого мэтра, Шри Ауробиндо. Заинтересуетесь - поймете, а нет - значит, не дано, ничего не поделаешь. Выбор за вами. Одно лишь могу добавить: Шри Ауробиндо назвал свою интегральную йогу "практической психологией", а выводы делайте сами.
Что же касается истории моего увлечения работами Ш.Ауробиндо, могу сказать, что в религиозность это увлечение все же не вылилось - не тот случай. В самом начале постижения мною интегральной йоги появились даже некоторые ощутимые результаты, сильно меня вдохновившие. Я уж было решил, что нащупал, наконец, совершенно уникальный путь своего прогресса. Удачи, связанные с переделкой сознания, сыпались на меня ежедневно, обильным потоком, радуя и подстегивая интерес. Но затем вмешалось нечто непонятное, может просто не хватило упорства, и все мои достижения сошли на нет.Что ж, я знал, что интегральная йога - не для слабых, но надеялся, что мне достанет терпения и упорства понемногу продвигаться вперед и вверх. Не случилось... Наверное, "первородный страх" оказался сильнее, и ослабить свою "тетиву" мне так и не удалось.
Я не могу больше бороться, не могу "переформировывать" себя. Я элементарно устал от своей "тетивы", она меня вымотала. Нет больше импульса, нет и стимула. В жизни у меня остались лишь близкие люди, которым я нужен. Ради них и живу. Что же касается "надежды на ПРОДОЛЖЕНИЕ", в котором я обещал "разобраться и объяснить", то это скорее из области теории. Но жить без надежды - все-равно, что считать полетом свободное падение с небоскреба. И раз уж обещал, надо объяснять.
Итак, согласно Шри Ауробиндо, существует множество уровней, или "планов" бытия, начиная от "бытия" на уровне элементарных частиц, атомов, затем клеток организма, и кончая бытием высшего сознания человеческого. То, что я сказал - грубая, даже грубейшая схема, но нет возможности углубляться в детали. Далее: согласно тем же взглядам, той же философии, каждый из уровнней бытия обладает СВОИМ, присущим ему уровнем сознания. Соответственно, существует "сознание" атомов, затем "сознание" клеток, далее - сознание физического уровня человека и животных, затем витальное сознание - это сфера эмоций и желаний, и наконец - человеческое сознание, или самосознание.
Но Ш.Ауробиндо на этом уровне не останавливается, он утвердждает, что объективно существуют и последующие типы сознания, которые на порядок выше нашего обыденного самосознания. И если обыденное сознание он называет ментальным, то сознанию высшего порядка он дал наименование "супраментального". Такое сознание занимает широчайшее поле, оно безгранично и в объеме, и в возможности своего развития. И Ауробиндо считает такой тип сознания естественной формой существования будущего человечества. Оно, человечество, хочет того или нет, но неизбежно движется к этой качественно новой своей форме.
Чисто физически все сие означает, что через n-е количество веков подавляющее большинство людей будут носить на плечах такие головы, которые в наше время встречаются лишь у единиц: это великие люди, ученые, гении. Грядущее человечество будет сплошь состоять из "гениев" нынешнего нашего уровня, а уж ИХ гении будут представлять собой нечто совершенно не поддающееся нашему воображению. И этот процесс всеобщей "гениезации", согласно Шри Ауробиндо, является естественным и неизбежным. Мы, нынешние, можем лишь ускорить либо замедлить его, но "отвертеться" от него человечеству не удастся. И вот Ш.Ауробиндо, создав свою интегральную йогу, предложил нам, нынешним, именно УСКОРИТЬ этот процесс перехода человечества в будущее свое качество. И дал для этого четкие рекомендации, определил методы, предложил "инструмент" такого ускорения, такого перехода. А попутно - вот что заинтересовало меня сильнее всего! потому что затронуло мою проклятую "тетиву" - попутно он постарался объяснить нам суть Смерти. И получается, что Смерти как таковой, к которой мы "привыкли", которую боимся, как черт ладана, которую веками безуспешно силимся понять - и продолжаем бояться, такой смерти, оказывается, нет! Это наши выдумки! А есть лишь переходы от одного состояния жизни к другому состоянию ЖИЗНИ же! Меняется ее ФОРМА, но не разрушается содержание. И еще (это уже из трилогии Сатпрема "Мать", том III, стр. 109): оказывается, "не смерть находится с другой стороны, а мы находимся на стороне смерти, и умираем только потому, что пребываем вне бессмертной земной реальности, вне истинного физического".
Бред, скажете? И я поначалу думал так же. Вот, положим, жил человек секунду назад, дышал, двигался, а вот его уже НЕТ и НИКОГДА НЕ БУДЕТ! Какое же тут, к дьяволу, "продолжение жизни", какое "бессмертие"? Чистая болтовня! И вот тут-то и начинаются чудеса, причем работает не просто словесная эквилибристика, но вполне нормальная логика.
Судите сами. Поскольку существуют разные уровни бытия (а это не допущение, это физический факт, т.е. атомы движутся, клетки движутся и живут - и т.д. вплоть до нашего сознания), то "смерть" на одном из них означает не исчезновение (материя не уничтожима), а всего лишь переход на другой уровень. Вспомните мое первоначальное предложение о "точке отсчета", поменяйте ее, взгляните на любую из форм бытия изнутри: с орбиты электрона, из ядра клетки, или же, допустим, изнутри человеческого сердца. Что увидите? Во всяком случае, совсем не то, что наблюдаете каждый день. На уровне, скажем, молекул материя непрерывна и безгранична. И здесь вы не увидите никакой "гибели", никакой "смерти" - только переходы из состояния в состояние, из формы в форму.
Вы скажете: от этого не легче! Особенно когда теряешь близких. Не могу возразить. Но представьте себе, что вы обладаете таким развитым сознанием, которое с легкостью охватываете любые планы бытия, любые формы действительности. Собака, предположим, не плачет, когда гибнет ее сородич, даже очень близкий - она просто не осознаёт факта чужой смерти. Плакать начинают люди. Они "осознают", и они теряют. А терять всегда больно... Если же, предположим, сознание ваше развито неизмеримо выше, чем то имеет место сейчас, и ПРОДОЛЖАЕТ развиваться, ваша "точка отсчета" сдвигается далеко вперед и вверх, и вы становитесь "богоподобным" существом. И уже с высоты такого, "богоподобного" уровня обозреваете Землю: ее историю, ее настоящее и будущее. И в этом вселенском взгляде на всё сущее сам факт любой смерти занимает совершенно микроскопическое место, потому что вы ПОНИМАЕТЕ практически ВСЁ, а значит понимаете и Смерть. И можете ее отодвинуть, и даже уничтожить. Вот оно, то самое "продолжение"!
Итак, дело за малым: начать продвижение к супраментальному сознанию. Потому что, как сказано у Сатпрема: "Супраментальное - настоящая жизнь. Только оно не знает смерти". Метод есть, инструкции имеются. Остается только действовать. Я пытался, но не получилось - "тетива" не позволяет. У вас, читатель, нет моей "тетивы", вам и карты в руки.
ДЕЙСТВУЙТЕ! И доброго вам пути!
ЛИТЕРАТУРА,
которую вам рекомендую
1. Сатпрем, "Шри Ауробиндо или Путешествие сознания",
МП "Глобус", 1992 г.
2. Шри Ауробиндо, "Синтез йоги", Москва, "Никос", 1993 г.
3. Сатпрем, "Разум клеток", Из-во "Мирра", С.-Петербург, 1995 г.
4. Сатпрем, "Мать", I, II и III том, Из-во "Мирра", С.-П., 1996-97 г.г.
Таллинн, 23.01 - 20.03.2002 г.