Так получилось, что большую часть своей жизни я прошел без особых физических повреждений. Все проносило - и на стройке, и в алкашной жизни. То хотели зарезать, да потом как-то расхотели и не зарезали, то что-то тяжелое с подъемного крана обрывалось, но не на меня, а рядом, то поскользнулся на стене девятого этажа, но не до конца. Благодатная Америка и здесь восстановила справедливость...
Прошлый год вообще начался как-то не очень удачно. Один служитель Божий не заплатил мне за большую работу. Я перевел книгу, а ему стало грустно расставаться с тремя тысячами долларов. И смиренный пастырь тихо смылся на Украину, забыв о мелких и суетных мирских расчетах (не заплатил и когда через несколько месяцев вернулся. А зачем платить, если письменного контракта у нас нет?).
Потом вместо ожидаемого в январе разрешения на работу мы получили из Департамента иммиграции скромное уведомление, что нужно будет ждать еще восемь месяцев. При отсутствии денег и работы мы сидели дома и играли со Светой в карты, глядя через окно на заснеженные поля. Дела приняли такой оборот, что я вполне созрел для грабежей на большой дороге, но не на что было купить пистолет. Вместо большой дороги я пошел работать в русскую строительную кампанию (только не спрашивайте меня, как устраивается на работу человек, у которого нет разрешения на работу). Кампания русская, но девяносто процентов работающих - украинцы с Западной Украины, баптисты и пятидесятники.
Шестнадцатого марта девяносто восьмого года началось очень даже славно: пятница, впереди выходные, солнечный день. Только сильный ветер с самого утра. Мы работали на трехэтажной гостинице. Как всегда в Америке, леса закрыты тарпами. Тарп - это очень плотная непроницаемая синяя пленка, которой укутываются леса. Ветер становился все сильнее. Часов в десять я поднялся на третий ярус к Зенеку Мальскому, и мы мельком поговорили, что, мол, леса ходят ходуном и если так пойдет и дальше, они могут и завалиться. Вообще, конечно, леса полагается крепить к стене дома. Так полагается. Но ведь кампания-то русская. То есть, крепить полагается, но кампания русская, а поэтому можно и не крепить.
К обеду ветер был такой, что бригадир дал команду снимать тарп. Дурацкая затея. Из-за нее-то весь сыр-бор дальше и разгорелся. Как только открепили одну сторону, весь тарп стал огромным парусом, в который задувал ветер, пытаясь оторвать леса от стены.
Как-то так получилось, что остальная бригада тихо рассеялась по закоулкам, а наверху, под крышей, оказались только мы с Зенеком. То ли самые старые, а поэтому дисциплинированные, то ли самые дурные... Наверху как в кадрах советского кино: знаете, когда буря хлещет и капитан на фоне парусов, весь волнами избрызганый.
Только я открепил тарп с торца, как прямо из-под руки вылетел брус, которым леса крепятся к крыше. Если бы я на него опирался - а за пару секунд до этого так оно и было - то улетел бы вместе с этим дрыном на асфальт и трансформаторную будку, и волноваться было бы уже совершенно не о чем. На этом этапе стало понятно, что ничего плодотворного наверху уже не сделать - хорошо, если самим удастся унести ноги. Я стал отползать на четырех конечностях по лесам до ближайшей лесенки.
Отползать, потому что нормально перемещаться уже было невозможно, все ходило ходуном.
Успеваю опуститься вниз только по плечи. Смотрю через плечо назад и вижу, как леса отходят от стены. Так это, изгибаясь и довольно плавно. И тут же все рухнуло.
Страшно ли было лететь? Да нет, в общем-то. Я почему-то был убежден, что не только не убьюсь, но и не побьюсь сильно. Почему так? Наверное, из другой глубинной и засевшей на уровне копчика убежденности: ведь вселенная - это я, а значит ничего со мной случиться не может в принципе, так сказать, по дефиниции.
Момент приземления не очень запомнился. Как выяснилось потом, сзади в меня врезалась доска. Одна из тех, по которым на лесах ходят. Толстенная такая.
К разговору о везении (или невезении - с какой стороны посмотреть). Долбануло меня этой доской с правой стороны по лопатке и ребрам. Если бы с левой или по позвоночнику, то все дальнейшие заботы достались бы моей вдове. Ну, по-моему, еще чем-то зацепило и пальцы левой руки. Хотя рентгеном их не просвечивали, но мне кажется, что несколько фаланг я сломал. Чтобы сразу закончить с историческим полетом - Зенек тоже принял в нем активное участие, но зацепился поясом за какую-то штуку, торчавшую из стены. Так и болтался, как игрушечный медвежонок.
Правда, ничего не сломал.
Я сразу вскочил на ноги и почувствовал, что не могу дышать. Казалось, душит пояс с навешанными на нем инструментами. Кое-как расстегнул и отбросил в сторону. Подбежал один малый и повел меня в раздевалку.
Выяснилось, что я не могу нормально говорить, как, впрочем, и дышать. Тембр голоса очень напоминал утят из диснеевских мультиков. Кое-как лег на живот на пол; нет, лежать не могу. С помощью сердобольного коллеги сел, сидеть тоже не могу. Встал, попробовал походить - и не ходится, и не дышится.
На этом этапе до бугра дошло, что, может быть, со мной действительно что-то не так. «Давай, - говорит, - я тебя домой отвезу». В машине я умудрился найти удачное положение, боль отпустила, дышать стало легче. На радостях закрыл глаза и вроде задремал.
На другой день бугор в бригаде сообщил: «Да москаль придуряется. Всю дорогу в машине проспал».
Света убирала у Дженни (Женьки), и дома никого не было. Доплелся до кресла, сел. Чувствую, дела невеселые. Кое-как, хватаясь за окружающие предметы, встал. Походил. Да, нужно сдаваться... Довлачился до телефона, позвонил Женьке, попросил жену приехать.
Приехала вся бригада: Женька, Света и Яшка. По словам супруги, у меня был очень интересный цвет лица - серо-зеленый. Женька сразу поинтересовалась, почему мои соратники привезли меня домой, а не в больницу. Вот уж эти американцы! Ну как ей объяснить, что раз у человека нет разрешения на работу, значит его, человека, нету в природе вообще, и падать он в принципе ниоткуда не может!
В приемной больницы Женька со Светой занялись моим оформлением. Меня же посадили на диковинную высокую лежанку и оставили ждать дальнейшего развития событий. Посадили, потому что лежать я не мог.
Моим первым помощником был Яшка. Привезли меня в полном трудовом обмундировании и все это облачение пришлось как-то сдирать. Шестилетний сын развязывал шнурки высоких ботинок на рифленой толстой подошве, стаскивал их с меня и очень серьезно выслушивал мои тихие повествования за жизнь и за здоровье.
Как только сделали рентген, все встало на свои места: перелом лопатки и четырех ребер, порванные мышцы правого плеча (им-то я и воткнулся в землю после увлекательного полета) и пробитое сломанным ребром легкое - чем объяснялся мой довольно своеобразный тембр голоса.
Тут уж за меня взялись всерьез. Я мигом оказался в реанимации, нашпигованный морфием, весь утыканный иголками, обмотанный трубками и облепленный датчиками. И все стало очень даже хорошо.
О реанимации остались самые теплые воспоминания. Во-первых, морфий привел меня в тихое расслабленное состояние, во-вторых, исчезла боль (если не пытаться шевелиться). В-третьих, сестры там - высший класс.
Стоило нажать кнопку, и тут же возникала сестра с морфием или кофе, или с, извиняюсь за выражение, уткой. Вокруг шипели и пощелкивали какие-то приборы, чего-то там все время автоматически надувалось, опускалось, измерялось и записывалось.
В таком благодушном состоянии прошла ночь, а потом и день. Я засыпал и просыпался, боли особой не было (спасибо морфию), рядом сидела моя красавица с огромными испуганными глазами, а значит все в порядке, жена меня любит и все хорошо. Куда-то ушли все заботы. Впервые за два года не нужно думать, на что мы будем жить дальше и как выжить. Господи, как хорошо!
Когда выяснилось, что легкое не сложилось и помирать я вроде не собираюсь, меня перевели в обычную палату. И тут начался парад посетителей. Энергичная Женька известила об этом забавном происшествии всех наших общих знакомых.
Передо мной мрачной чередой проходили знакомые американцы- рабочие и фермеры, бизнесмены и служители культа, мужчины и женщины, дети и старики. Полное ощущение, что я уже лежу в Колонном зале Дома Союзов и идет церемония прощания. Говорить мне совсем не хотелось, хотелось спать, а еще хотелось послать их всех подальше.
На следующий день меня из больницы выкинули. Все очень просто - страховки-то у меня нет, а благотворительность - это дело такое.... Посадили на каталку, подвезли к машине и сердечно пожелали всего доброго и счастливого выздоровления. Спасибо, спасибо, заботливые вы мои, ангелы милосердия, олицетворение гуманной американской системы здравохранения.
Кое-как с помощью жены, шипя и стеная от боли, я вполз на сиденье и мы двинулись в путь. Скорбным был этот путь! Дороги Иллинойса вообще отличаются ухабами, а Рокфорд в этом отношении может на равных соперничать с Россией. На каждой ухабине я шипел, а Света чуть не плакала.
Дальше обычная повесть о том, как могучий организм берет свое. Через три дня я начал вставать (как встает, точнее, сползает с кровати человек с четырьмя переломанными ребрами, описать трудно, это больше из жизни насекомых и пресмыкающихся).
Через неделю сел за компьютер переводить и кое-как печатал одной рукой. Остаются только мелкие и скучные подробности. Больничный счет за два дня составил около восьми тысяч долларов, не считая услуг представителей самой гуманной профессии. Врачей, собственно говоря, я особенно и не видел, но счета прислать они не забыли. Вместе с рентгеном это составило еще пару тысяч. Поскольку медицинской страховки у меня, естественно, нет, буду я этот счет платить всю свою жизнь.
А как же родная кампания? Мне заплатили шестьсот долларов, а когда я чуть-чуть оклемался, предложили место завсклада и снабженца. С чем я себя сердечно поздравил. Значит, если и пропадем, то не завтра...
/Фотография, которая сопровождает данный опус, сделана, когда я уже начал более или менее шевелиться/
Иллинойс
Сентябрь 1999 г.