Он шел по ночному Монмартру – уже в четвертый раз. “Он” – не потому, что его имя было неизвестно, хотя известно оно и не было, а потому, что слишком долго было бы объяснять, почему местоимение третьего лица, единственного числа и мужского рода лучше имени во фразе, за которой следует настоящая.
Итак, Тиверий шел по ночному Монмартру. Впрочем, он не был уверен, что это именно Монмартр, хотя то, что улица ночная, сомнений не вызывало. У Тиверия во время странствий постоянно возникали трудности с определением имен улиц. Можно знать имя дома, так как дом большой, каменный – его можно потрогать, пощупать, пустить очередь по любопытным желтым глазам – и тогда слух музыкального эстета порадуют звон стекол и недовольные восклицания чьей-нибудь тещи, мывшей стекла и летящей вниз. А улица – не более, чем пространство между домами или чем-либо еще существенным. И если называть “Монмартром”, “Бродвеем”, “Пикадилли” слой асфальта или булыжную кладку – то стоит ли вообще тратить столь благозвучные слова на такую дрянь? Поэтому Тиверий не понимал сущности улиц и не любил их. Он спешил к какому-нибудь известному зданию – Дому с именем.
“Интересно, дойду ли я на этот раз до Собора Святого Павла”, - подумал он, докуривая “беломорину”.
На самом деле, этот вопрос интересовал его меньше всего, так как, во-первых, он отлично знал, что в Париже нет никакого Собора Святого Павла – а если это все же не Монмартр, то едва ли Стрэнд – а во-вторых, он вряд ли дошел бы даже до Нотр-Дама, даже при условии, что улица все-таки Монмартр. Слишком уж явно его демаскировали ручной пулемет на плече и гранаты на поясе.
“Ну, а коли так, - решил Тиверий, бросая окурок, - не стоит и пытаться. Посещение культовых сооружений отложим на завтра. А пока, в последний разок, можно порезвиться и здесь”.
Он привычным движением сорвал с плеча пулемет и пустил очередь по радужным витринам какого-то ательешки. Огромное стекло гулко лопнуло. Скосило пару манекенов. У одного из них кружева стали быстро намокать красным…
Тиверий полюбовался произведенным фурором и, отстегнув гранату, изящным движением бросил ее в центр неопознанной транспортной реки. Он отвесил грациозный поклон, держа пулемет на отлете – что получилось весьма эффектно на фоне огненного столба, лизнувшего вечернее южное небо – и вошел в какой-то подъезд.
Когда Тиверий забрался на крышу, внизу была уже не улица, а площадь, кишащая серой головошляпой массой. Тиверий внимательно прицелился, словно ему было не все равно, в кого стрелять, и выпустил такую длинную строчку, что казалось, будто пламя из ствола вот-вот достанет до толпы.
Гильзы со стуком катились по железной кровле. Пули взбивали в серой массе багровые фонтанчики. Тиверий с остервенением, словно отбойным молотком, рыхлил пулеметом однородное красно-грязное месиво. Толпа качалась из стороны в сторону, размазывая свои бока по предметам, ограждавшим площадь. Все шляпы задрались, все рты были открыты и издавали единый нескончаемый вопль, лишенный оттенков. Лишь иногда этот вой перебивало особо сильное предсмертное кряканье какого-нибудь индивида, и тогда его шляпа кренилась еще больше.
Тиверий ликовал. Лоб его покрыла липкая испарина, к горлу подкатывал сладостный тошнотворный ком из шипящего змеиным ядом бешенства, тупой щемящей жалости к серо-красной площади и острой до головокружения жалости к себе. Этот ком передавался по дрожащим в такт пулемету рукам и из толстого ствола с неистовой силой изрыгался на толпу. Тиверию хотелось взбить такую кровавую пену, чтобы красные хлопья забрызгали его с ног до головы – и тогда бы его наверное вырвало: всем комом сразу, всем его существом – и он бы очнулся.
2
- Послушай, Грегги, - Тиверий выпустил клуб дыма в желтую морду плафона и замолчал.
Игрегор прищурился – не то в задумчивости, но то от того, что дымовой шлейф хлестнул по безмятежной синеве глаз.
- Я тебя очень внимательно слушаю, Тибби! Что же ты собираешься мне поведать?
- Ха! Что же Я могу ТЕБЕ поведать – ты, мой жалкий, иллюзорный собеседник! – не без пафоса вдруг обозлился Тиверий. – Ты, гнилой плод моего параноидального воображения! Ведь это ТВОЯ обязанность говорить мне то, что уже было сказано мной, да что мне лень повторять…
- Не более иллюзорный, чем все, что тебя окружает, - ровно отпарировал Игрегор.
- И даже менее, чем все остальное – тебя-то я качественно сотворил!
- Именно потому, что параноидальное воображение – самое сильное, что у тебя есть, - изящно усмехнулся Игрегор, выпуская колечко дыма.
- Вот-вот, ты даже ироничен…
- И более того, - голос Игрегора стал серьезен, узкое длинное лицо с аристократическими скулами придвинулось ближе сквозь дым, - это единственное, что ты себе оставил!
- А что еще нужно для счастья? – философски заметил Тиверий. Игрегор молчал и сосредоточенно пускал кольца. Тогда Тиверий продолжил:
- Ну, что молчишь? Правильно, над этим я еще не думал! Вернее, думал, конечно, – только над этим и думал! Но, видишь ли, я знаю, как есть, я могу сделать, как хочу, но не знаю, что нужно! Еще бы тебе не молчать…
- Для счастья, - вдруг произнес Игрегор, поднимая узловатый палец, - тебе бы, родной Тибби, хоть малую толику неопределенности.
- Какой я тебе родной – ты, мразь астральная! То, что ты говоришь – верно. Все верно, так как это логический конец моих размышлений. А вот то, что я вступаю с тобой в пререкания – это действительно глупо! – и Тиверий гордо отвернулся.
Но Игрегор не отступал:
- Побольше бы тебе глупости – ведь верно, Тибби? Слишком уж умно ты все разложил по полочкам, и любая случайность входит в твой план, Креатор! Дорого готов ты платить за те мгновенья, когда тебе кажется, будто произошла неожиданность. Вот как вчера, к примеру, когда полицейский всадил тебе пулю в затылок – в самый разгар твоего хулиганского акта.
- Да, это было классно – вчера! – лицо Тиверия расплылось от удовольствия. – Сколько я, бишь, тогда намолотил?
- Сто сорок четыре, не считая детей и таксистов.
- Делаю успехи!
- Немудрено – при такой-то практике! Н-да… И каждый раз тебя ждет призовая игра. Убьет ли тебя полиция, застрелит ли какой-нибудь инопланетный хрен из бластера, или из чего там еще, зарежет ли удачливый легионер – на следующий день неизменно призовая игра. Ну как тут не порадоваться, как не быть счастливым?!
Тиверий недвижно глядел на раскаленное облако внутри лампы.
- Да, - сказал он после паузы. – Я научил тебя даже быть жестоким ко мне. Это как лечение муравьиной кислотой…
- А сколько бы ты дал, чтоб наступил настоящий конец игры? – азартно спросил Игрегор и гнусно рассмеялся.
3
- Ну, как на этот раз? – поинтересовался Игрегор, когда Тиверий вошел и поставил в угол пулемет. На нем был зеленый охотничий костюм, заляпанный бурыми пятнами. – Как сафари, сколько динозавров?
- Вам виднее! – отозвался Тиверий, прикуривая от свечи.
- Дурная примета! – заметил Игрегор, и его аристократические задумчиво брови сошлись на мгновение. – Палево голимое! – неожиданно изрек он хриплым уркаганским шепотом.
Тиверий расхохотался.
- Ты не перестаешь удивлять меня, Грегги! И у тебя это все удачнее получается. А уж когда давеча перед самым тираннозавром Мерлин Монро на поляну выскочила – это было действительно круто! Как он ее, а? Схавал вместе с бюстгальтером! Я чуть от смеха не помер!
- Чуть? – брови Игрегора недоуменно поднялись.
- Ну, умер-то я не от смеха – это была, так сказать, косвенная причина. Просто меня так скрючило, что я ничего не смог поделать – даже когда ящер принялся мной хрустеть! – и от этого приятного воспоминания Тиверий зашелся приступом хохота.
Игрегор поморщился:
- Желтые клыки, смрадная пасть – я б от омерзения сдох!
- Ну а я, что, по-твоему, сделал? – Тиверий подавился смехом и дымом, закашлялся.
- Н-да! – задумчиво произнес Игрегор по наступлении тишины. – Н-да! Ты чертовски невосприимчив даже к простой физической боли: тебя жуют, а ты хохочешь…
- Ну с Монро уж очен-на знатно получилось…
- Это пустяки – просто я вовремя вспомнил, что ты недолюбливаешь блондинок…
- Просто мы заботимся о вас…
- Просто тебе захотелось увидеть, как ящер хрумкает ее аппетитные ляжки, и твой мысленный образ тут же материализовался…
- Просто тебе все всегда нужно обломать! – Тиверий надулся и наклонился, чтобы стряхнуть пепел.
- Речь не о том. Так вот – как я уже сказал, ты чертовски невосприимчив даже к простой физической боли, не говоря уж о, м-мэ, более тонких чувствах…
- Это все? – Тиверий удивленно посмотрел на Игрегора.
- А это неправда?
- Это правда. Но это все? – Тиверий казался даже разочарованным.
- Не совсем. Вот скажи мне, Тибби: вот ты каждый божий день – каждый твой день – за исключением тех, в которые ты совершаешь сафари по юрским лесам или еще где-нибудь, ты убиваешь по двадцать-тридцать, а то и по двести-триста нормальных, я это подчеркиваю, полноценных людей, которые думают, чувствуют, верят, любят, живут. Скажи, тебе их не жаль? Тебе...
- Это глупый разгорор, Грегги! – раздраженно оборвал Тиверий. – Что значит, думают? У них есть жалкие обрывки моих мыслей, которые я по своему усмотрению распределил между ними. Чувствуют? Я в это не верю! Вернее, чего там верить или не верить, когда я точно знаю, что ни хрена они не чувствуют! Во всяком случае, я обнаруживал в них только одну сильную и искреннюю эмоцию – страх перед смертью. Поэтому-то я так люблю их убивать…
- Так это твои проблемы, - нервно выкрикнул Игрегор, - что ты большие ничего в них не видишь!
- А то, что у них могут быть чувства, недоступные моему восприятию – это, черт побери, их проблемы! Но надежда слабая, почти никакой! Ведь я создавал их такими, какими представлял себе – ни больше, ни меньше!
- Значит, все зависит от тебя самого, – мягко заметил Игрегор. – Обретешь сам – наделишь их!
- Ну хорошо! – Тиверий раздраженно хлопнул себя по колену. – Так давай теперь займемся мастурбацией моей чувственности!
- Тебе жаль их? – вновь спросил Игрегор дрогнувшим голосом. – Ведь они так несовершенны!
Тиверий лишь кисло осклабился:
- Нельзя же все принимать так буквально, Грегги! Это даже как-то пошло…
- Ну хорошо! – голос Игрегора опять зазвучал нормально. – Я ведь говорю не о той специфической садо-мазохистской жалости, которая у тебя на поверхности. Это виртуозный, казуистический способ получать особый кайф именно от скорби по тем чувствам, которых ты лишен…
- Вот-вот! – Тибби прищелкнул пальцами. – Удачно сказано! Это все, что у меня есть – и в этом все дело! Когда эту же мысль формулировал я сам, она звучала несколько иначе и, пожалуй, не так точно. Продолжай, дружочек!
Игрегор нахмурился:
- Твоя беда в осознании, Тибби! Из-за него тебе не удается отделить свои творения от себя – ты можешь лишь противопоставить их себе, да и это несерьезно. Потому-то ты не можешь их пожалеть! Да, именно в этом твоя беда, Тибби!
- Ну ясный пень, что именно в этом! Беда Креатора в том, что он не может создать ничего превыше себя или даже хоть сколько-нибудь равное себе. Между тем, как только это и удовлетворило бы его, то бишь, меня. Повторяю: ты – мое самое удачное творение, мой посредник, мой официант, мой церемонимейстер. Но и ты – часть меня, выделенная из меня самоуправляющаяся сущность. Ты бываешь неожиданным, когда напоминаешь мне о том, что в данный момент я сам упустил из виду – этакая иллюзия разных точек зрения! Ну, так что же еще ты хотел мне напомнить – какие из моих выводов?
- То, что осознание убивает чувство…
- Или то, что чувство – темный угол, не заполненный осознанием!
- Что монопенисуально.
- Истинно так!
В этот момент в дверь постучали.
4
- Это еще кого принесло? – Тиверий развернулся вместе с креслом к двери и сделал движение, чтобы поправить лацкан пиджака. При этом он усмехнулся: какая разница, что, когда он вошел, на нем был охотничий костюм и сел он в обычное четырехногое кресло – если ему захотелось развернуться и поправить именно лацкан пиджака! И в этом тоже все дело!
На пороге стояла старуха, вся в черном. В ее смуглом морщинистом лице разве что искусный антрополог-реставратор смог бы распознать следы былой южной красоты. По ссохшемуся пергаменту из черных впадин глаз катились крупные желтые капли.
Старуха подняла костлявый перст и словно выстрелила в Тиверия дрожащей очередью:
- Это ты-ы-ы-ы-ыы убил мою Эльзу, мою проклят!
Тиверий поморщился:
- Это я уже где-то читал – не то у Марка Твена…
- Тебя это не растрогало?
- Мне блевать хочется от этого спектакля!
- Ну хорошо же! – брови Игрегора выразили суровость. Он трижды хлопнул в ладоши и властно распорядился:
- Уведите отсюда эту старую кошелку и сделайте так, чтобы она больше не потревожила нашего уединения!
И два ражих алебардчика выволокли старуху вон, нарочито заломав костлявые руки и ударив поддых.
- Хочешь посмотреть, как ее сожгут, Тибби? – Вкрадчиво осведомился Игрегор. Но Тиверий лишь замахал руками:
- Оставь, Грегги! Ведь ты же знаешь, как я отношусь к подобным зрелищам!
- Вот бы и потешил свой мазохизм! – издевательски предложил Игрегор, и продолжал:
- Я прикажу, чтобы ее поджаривали на ме-едленном огне! Я распоряжусь, чтобы она кричала как мо-ожно омерзительней…
- А знаешь что! - вдруг оборвал его Тиверий. – А давай-ка вернем ей дочь – этакая возвышенная церемония!
- Давай! – согласился Игрегор, потирая руки. – Экое благородство души, экое великодушие…
- Только здесь, Грегги! – капризно потребовал Тиверий. – Передо мной!
- Конечно, здесь! Где бы еще это имело смысл? Ведь ты у нас придаешь значение только тому, что происходит прямо перед тобой, а, Тибби?
- После поговорим…
- И уж как поговорим! Но ладно – не буду ломать кайфа! Молчу, молчу… Камни будут лить слезы умиления?
- На хер!
- Кому?
- Не ерничай! Держи себя достойно – ведь ты часть меня…
- Любое дерьмо часть тебя!
- Ну, где там эти .ляди? А то порыв пройдет…
- Айн момент!
5
Двое слуг в красных рубахах и с веселыми до идиотизма лицами аккуратно ввели старуху под руки. Печать страданий на ее сморщенном лице поблекла, и теперь оно выражало овечью покорность судьбе.
Еще четверо жизнерадостных дегенератов внесли красный в голубых яблоках гроб. Девица лежала тихо и мирно, словно спала, разметав каштановые кудри, и лишь багровое отверстие посреди безмятежного лба намекало на факт смерти.
- Агнесса, о моя Агнесса! – кротко и печально позвала старуха.
Тиверий недовольно поморщился:
- Вообще-то была Эльза! – вполголоса выговорил он Игрегору.
- Да хоть Фекла! – цинично махнул тот рукой. – Тебе-то не один хрен? Вы хочете трогательных сцен? – их есть у меня! Смотри и слезись!
- Да где уж тут прослезиться! – проворчал Тиверий. – Этакая пошлая бездарность! Даже ролей не выучили: имена – и те путают!
- Ты же сам все портишь! – заметил Игрегор. – Не опошляй мелодраму детективом: Эльза – не Эльза, Грета, Агнесса, Авдотья – а когда ты стрелял, тебе не все равно было, как ее кличут? Короче, смотри, и плачь от умиления!
- Ладно, - успокоился Тиверий.
Старуха покорно ждала в оцепенении, пока режиссер переговорит со сценаристом, и, как только взгляды вновь были устремлены на нее, опять принялась тихо звать:
- Грета, моя маленькая Грета!
Девушка пошевелилась, глаза ее распахнулись, и одновременно затянулась рана во лбу. Она села и чихнула, встряхнув каштановыми прядями.
- О, моя дочка! Она жива! – и старуха бросилась обнимать свое воскресшее чадо.
- Мама, мама! – восклицала дочка, и слезы их единым ручьем с сантехническим журчаньем изливались на пол. Тут девушка огляделась и увидела Тиверия, выпускавшего клубы дыма в направлении “трогательной сцены”.
- О, вы не убили меня! – воскликнула она, заламывая руки. – Вы могли бы убить меня, но я жива! Ты – мой-герой-я-навек-твоя! – и, взмахнув иссиня-черной шевелюрой, девица бросилась в его объятья.
Брови Тиверия поднялись в приятном удивлении, а воскресшая уже впилась белоснежными зубами в его губы, попутно раздирая ногтями рубашку на груди.
Тиверий поморщился от такого вампирического темперамента – Игрегор уловил его выражение и поднял руку:
- Стоп, стоп, стоп! Быть может, пан добродий предпочитает взять дивчину силой?
Грета-Агнесса превратилась в пухлогубую блондинку, кроткую до полнейшей имбецилльности. Она робко попыталась вырваться из не очень-то крепких объятий Тиверия, глаза ее исполнились страха и мольбы.
- Ах, зачем вы так? Зачем, зачем…
На этом месте Тиверию сделалось невыносимо тошно. Он с силой отшвырнул этот пищащий живой упрек и приказал, кривясь от омерзения:
- Пусть подождет меня в спальне! А еще лучше – пошла ВОН!!!
Неожиданно в ход действия вмешалась мать. Старческий ее голос булькал возмущением:
- Мсье, но это не моя дочь! У моей дочурки были темные волосики! Верните мне мою дочку!
Старуха требовала, топала ногами – что весьма забавляло Тиверия. Он зло рассмеялся и произнес:
- А что, коли подкрасить да подсурьмить твою дочь – небось признаешь, старая ведьма? Грета, Агнесса, Эсмеральда – это не важно! А вот волосики черные – вот ведь где узы родства!
Старуха словно остолбенела от возмущения, глаза ее выкатились, она лишь мычала и делала тиковые движения клюкой.
Глядя на нее, Тиверий расхохотался. Игрегор и сам беззвучно трясся в кресле. Когда старуха исчезла, Тиверий осознал, что это было коронной шуткой Игрегора за сегодняшний вечер – и почувствовал нечто вроде благодарности. Или, что скорее, самоудовлетворенности.
6
Но, когда пароксизм смеха прошел и Тиверий перевел дыхание, лицо Игрегора поразило его своей серьезностью. Желтоватая тишина пузырчатой пленкой сковала движение в комнате.
- Так значит, тебе совсем не жалко их – нисколько? – с неким исступленным просветлением юродивого заговорил вдруг Игрегор.
- Хватит! – заорал Тиверий и грохнул кулаком по столу – подскочили осколки инкрустации. Разлетевшиеся ошметки тишины больно хлестнули по лицу. – Хватит об этом говорить, Грегги!
Игрегор не слушал. Он, казалось, на целую минуту прилип ухом к какой-то другой мысли, после чего произнес, не меняя напряженной позы:
- Вот давеча ты смеялся – когда старуха эта была здесь. А над кем же, как не над самим собой ты смеялся? – в этот момент он до отвращения напоминал князя Мышкина.
Тиверий, испепеляя его взором, потянулся к пулемету. Игрегор улыбнулся, слегка склонил голову и сказал приторно-понимающе:
- А-а-а!
- Ну-ну! – добавил он не менее ироничным тоном и откинул голову на спинку кресла, закатив глаза.
Тиверий, немного изменив направление движения руки, взял со стола пачку, достал сигарету и прикурил ее с фильтра.
Игрегор, внимательно следивший за всеми его манипуляциями, подался вперед и доброжелательно произнес:
- Нервный ты стал, Тибби! И смех у тебя исключительно нервный, и воображение твое сугубо параноидальное. Давеча вот меня хотел убить… Ну, убить-то, может, и убьешь… Потом, конечно, воскресишь обратно – ведь ты же у нас Креатор, Тиббичка. Невозможного для тебя не существует! Воскресить-то воскресишь – да вот буду ли я таким же “настоящим”? Как ты в меня поверишь-то – в убитого, да воскресшего, а? Я ведь и ценен тебе только тем, что кажусь реальным; тем, что забываясь, ты способен в меня поверить. Ты ж ведь страшно одинок, Тибби! Даже не то слово! Ты не одинок, ты просто один. И, хуже того – ты един! Можно жить на необитаемом острове, и стремиться к людям, строить лодки, посылать голубей, бросать в море бутылки с записочками… А тебе стремиться некуда: ты уже нашел себя – не так ли? Для тебя вообще нет людей – не то, что равных тебе. У тебя нет острова, даже океана - и того нет. И ты не можешь сказать, будто остался один на один со Вселенной, ибо знаешь, что Вселенная – это и есть ты. Ведь ты Креатор! И творения твои – тоже созданы из тебя. Когда-то ты этого не знал – теперь знаешь… Прими поздравления – додумался… Но, - тон Игрегора изменился, - х.евый ты Креатор, Тибби!
- Почему? – тяжело спросил Тиверий, до этого словно находившийся в трансе: он сосредоточенно и зло курил, кусая губы.
- Потому, - с готовностью принялся объяснять Игрегор, - что все у тебя какое-то н-неправдоподобное. Ты и сам-то не веришь в то, что творишь; а если и веришь, то невсерьез и ненадолго. Воображения у тебя не хватает – вот что! Мало того, что оно ограниченно тем, что ты представлял себе, когда верил в это…
- До того, как застрелился? – уточнил Тиверий.
- Ну да! Так вот, ты, например, Креатор, даже анчоусов или авокадо толком сотворить не сможешь. Потому что не довелось тебе их попробовать. При жизни, так сказать. Ну, то есть, когда ты мог представить, что тебе принесли какую-то хренотень и сказали: “Кушай мальчик, це анчоусы!”. И тогда бы ты поверил и запомнил бы этот образ. А ныне твоя креатива ограничивается бананами и лососиной. Да и то неубедительной…
- Отчего же неубедительной? – отрешенно спросил Тиверий.
- Потому что она таки настолько лосососина, насколько ты в это веришь! Раньше ты жрал и не задумывался. Тогда все было просто: лососина – первичное, мысленный образ лососины в твоем сознании – вторичное. Теперь же ты знаешь, что первичен как раз таки мысленный образ лососины – насколько правдоподобно придумаешь, настолько вкусно поешь. А самоубеждение дается тебе все труднее и труднее, и скепсис портит аппетит.
Ну да ладно там, лососина – это у тебе еще прилично выходит – ведь кушать-то хочется! Но люди, мой Бог, люди, которых ты создаешь! Это же совершенные уроды, а не люди! Ясно, что таких не особенно пожалеешь! Таких только стрелять и можно! А все почему? - Игрегор наставительно поднял палец. - А потому, что ты не любил людей, даже когда верил в объективность их существования! Вот лососину-осетрину ты любил! Оттого и сейчас творишь такие балыки, что кушать приятно! А людишки, Тибби, всегда вызывали в тебе желание их перестрелять. Слишком рано, сын мой, ты встал на позиции субъективного идеализма! Слишком рано лучом своего анализа пронзил ты все этажи мироздания, не разобравшись, как следует, в одном выделенном тебе окне! Ты презирал людей уже тогда, когда слабость твоего сознания еще позволила бы тебе их полюбить. И вот теперь ты просто не в силах создать себе достойной компании! Вот так-то! Х.евый ты Креатор, - повторил Игрегор и прервал свою проповедь, чтобы прикурить сигарету.
- Удел Креатора, - гордо возразил Тиверий, - одиночество и неудовлетворенность своими творениями.
- Правильно! – согласился Игрегор. – Неудовлетворенность. Но неудовлетворенность творческая, побуждающая совершенствовать предмет творения. Где это у тебя? Ты ж лепишь все более и более пошлых и схематичных уродов, которых уже и убивать – и то противно! Получаешь ли ты эстетическое удовольствие от того, что создаешь? Получаешь ли ты чувственное удовольствие от самого процесса творения? Все больше дверей кайфа закрываешь ты перед собой! И скоро останутся лишь два источника, способных хоть как-то расшевелить твое мертвеющее чувство. Догадываешься, какие? Кайф убивать и кайф быть убитым. Стоит лишь их объединить – и останется от всего тебя полет забвения сквозь черноту двух “ечностей” с дулом пистолета у виска и неизменно спущенным курком.
- Может быть, и так, - процедил Тиверий.
- Да точно так! У вас, больной, гангрена восприятия! Вы слишком много понимаете, чтобы что-то еще и чувствовать всерьез. Да, совсем забыл: из сильных чувств тебя еще гложет страх, Тибби!
- Страх? Какой страх?
- Ну уж конечно! Какой же страх может быть ведом всемогущему Креатору? Известно, какой – страх перестать быть всемогущим Креатором! Он-то и не дает тебе поверить в собственные творения. Поверишь – потеряешь часть осознания, потеряешь контроль над своей креативой. Одна неосторожная вера – при твоей-то паранойе – и ты уже бродишь по кошмарным лабиринтам и сходишь с ума. И ты уже не сможешь вернуться сюда, к себе, ибо ты забыл себя! Вот, чего ты боишься, Тибби! Сейчас ты можешь задавать любой режим. Бросая себя в созданный тобою же мир, ты можешь заставлять его выглядеть более или менее объективным. Но именно мысль о том, что все-таки он иллюзорен, что смерть – непрерывный возврат к себе, есть то, чем ты более всего дорожишь, и с чем не расстанешься ни за что. Ты предпочитаешь управляемый ад неуправляемому раю. В самом деле, сильно же ты, однако, любишь свое сознание, свой разум, свою память… Через то и мучаешься!
- Да, - промолвил Тиверий, - лишь от меня одного зависит, жить ли мне в аду, или в раю! Я сам свой ад и сам свой рай! Что сотворю – тому и быть!
- Ох ты - понту-то сколько! Ну и что же рай-то не сотворил? Вот быть бы тебе при жизни праведником – жил бы сейчас в раю! В таком, как себе представлял: с ангелочками, с нектаром и амврозией. И верил бы в него, и радовался бы… Так нет – слишком умен ты, собака, чтобы поверить, что вот это – рай, а это – ты в нем!
- Да! – вскрикнул Тиверий. – Слишком много я понял для рая и ада, и дошел до абсолютного предела познания! Я искал свое место во Вселенной, пока не понял, что это место занимает ее всю, не оставляя ничего, кроме. Что мы с ней не просто одно целое, а одно и то же! За такое знание приходится дорого платить – и собой, и Вселенной! Но все же мне покамест удается сохранить себя, ибо есть у меня толика сомнения…
- И ты катаешься, балансируешь на нем, как девочка на шарике? Дорожишь неопределенностью, неожиданностью, сомнением – и боишься их. А ну как упадешь с шарика, или он сам лопнет - что тогда? Тогда конец тебе, Тибби! Сомнения не будет – и путь познания завершится. Вот этого ты и опасаешься. Боишься слиться с Богом – боишься последнего шага Дао, не так ли? Нет, Тиверий, слишком любишь ты свое Я ныне – любишь за то, что это единственное, что тебе можно любить…
- Да, ты прав, «Аркаша», - помолчав, произнес Тиверий. – В одну сторону мне падать – себя совсем потерять. Жалко! В другую – лишиться возможности управлять действительностью. Ампутация власти… Тоже противно….
- Да какая у тебя сейчас-то власть? – вкрадчиво спросил Игрегор. – Ни то, ни се. Все знаешь – ничего не можешь почувствовать! Ну, и то, и другое - с поправкой на “почти”. Когда, бишь, ты впервые вывел аксиому “смысл жизни в получении ощущений”?
- В двенадцать лет…
- Золотые слова – кто бы оспорил! Но потом ты ее чуток изменил, усовершенствовал: “Смысл жизни в познавании смысла жизни”. И тем самым ты обрек себя…
- Почему?
- И ты еще спрашиваешь? Ну как же – ты ведь сам прекрасно представляешь себе, что значит эта замечательная логическая конструкция! Это же приговор тому, кто ее понял и воспринял! В ней выведено значение смысла жизни, и в ней же этим выведением жизнь лишается смысла. Замкнутый круг и самоуничтожение в одной вспышке разума!
- Философы и раньше кидали подобные мазы – я потом у многих читал…
- Ну, во-первых, не каждому дано понять, что он слепил… А ведь ты у нас не Гегель – ты же, как слепой кутенок, в подножие мироздания тыкаться не стал. Ты взял все необъятное, да и объял его одной этой фразой - любой из твоих фраз!
- Благодарю.
- Не за что! Это не комплимент. Скорее, диагноз – или, как я уже говорил, приговор. Дык вот, ты уже готов был принять эту формулировку – тебе только проверка требовалась. Выстрелил первый раз – проверил. И понял, что жизнь и смерть – действительно одно и то же. С тех пор – и не жив, и не мертв. А жить-то хочется! Но живут в храме Божьем, то бишь твоем… Ты же их только создаешь, храмы-то эти, да вламываешься в них, круша стены. Заходишь – а там одни обломки. Ибо ведь как оно сказано в Писании: “Умались, аки младенец – и войдешь в храм Божий.” Ну, может, не совсем так, но смысл такой. Ты же слишком велик для храма. Боги сами в храмах не живут – а дверь под свой рост создать им и не по силам, и страшно. Так что, если хочешь обратно, в “реальность”, изволь умалиться, сынок!
Тиверий молчал.
- Знаешь что! – сказал он после долгой паузы. – Я давеча сказал тут, что дошел до предела познания: так ведь я соврал! Есть еще один вопросик, на который я не имею полного ответа.
Игрегор усмехнулся и погрозил пальцем:
- Лавируешь, Тибби! Это что ты имеешь в виду, так называемый “основной вопросик философии”, так что ли? О первичности или вторичности сознания по отношению к бытию?
- Разумеется!
- Ага, старый спор идеалистов и материалистов! Или всяких онтологов-гносеологов? Действительно, как же тебе обрести покой, пока не помиришь Платона с Ньютоном, Канта с Контом, Гегеля с Бебелем!
- Причем тут Бебель, и причем тут Конт! – Тиверий досадливо поморщился – Тут даже Кант ни причем!
- Абсолютно! – Игрегор потер длинные сухие кисти – То есть, совершенно ни причем – ни на грамм! Поэтому, вынужден официально заявить тебе: Тибби, ты страус!
- Что такое?
- А ты голову в песок прячешь… Причем в песок, которого нет. Ты же прекрасно знаешь, что абсолютная невозможность ответа на этот, якобы интересующий тебя вопрос – и есть ответ, причем самый исчерпывающий. И для тебя это ровным счетом ничего не меняет – просто тебе очень хочется оправдать свое затянувшееся присутствие здесь, а не в “жизни”: мол есть еще нечто такое, что мне необходимо познать. А на деле тебя это очень мало трогает: или же ты создаешь в собственном воображении неограниченные в своем разнообразии миры, или же они объективно существуют, а ты, при помощи того же воображения, отыскиваешь нужный тебе и входишь в него! При том, что разнообразие их опять же бесконечно, согласись, Тибби, разницы никакой!
- Разница большая! – возразил Тиверий. – В первом случае я Творец, во втором – лишь Искатель!
- Вопрос честолюбия! – пожал плечами Игрегор. – А для тебя самого-то это хоть что-то меняет? Или творишь, что пожелаешь, или находишь, о чем подумаешь!
- Я мог бы войти в тот мир, из которого вышел – если он существует не только в моем воображении, - упорствовал Тиверий.
- Ты напрасно строишь из себя глупца! Ведь ты же знаешь, что запросто мог бы войти в него в любом случае – если сумеешь его себе вообразить! Пойми, Тибби, - Игрегор положил ему руку на плечо, - ведь в системе мироздания нет иных шкал и ориентиров, помимо твоего воображения! Захочешь-представишь-войдешь! Но никак иначе! – Игрегор вновь откинулся назад, и голос его сделался суровее. – Другое дело, что ты боишься войти в мир, подчиняющийся стабильным законам – ибо тогда ты потеряешь свою высшую свободу. Что есть высшая свобода?
- Власть менять и выбирать Окна! – послушно, без запинки ответил Тиверий.
- Когда ты до этого додумался?
- Не помню – лет в семнадцать…
- Экий вундеркинд! Но тогда ты не знал, что для того, чтобы выбирать Окна, нужно представлять их себе – хотя бы в общих чертах. Чтобы таксист отвез тебя до места, нужно назвать ему адрес. Чтобы я поместил тебя в какой-либо мир, ты должен дать мне представление об этом мире. Только здесь нет ни названий улиц, ни номеров домов. А стабильных миров ты боишься. Ты предпочитаешь фантасмагорию, бред – лишь бы не потерять свою свободу творить этот бред!
- Ты уже говорил…
- Значит, ты сам много об этом думаешь – коли я так часто повторяюсь! – воцарилась тишина.
Игрегор затушил окурок, встал и произнес:
- Итак, подобьем бабки – подведем итоги нашей в высшей степени содержательной философической беседы! С одной стороны, ты хочешь получать все новые ощущения, и сильные притом. С другой стороны, сие возможно только в том случае, если ты веришь в объективность, то есть, независимость от тебя, источника этих ощущений.
С одной стороны, ты надеешься сохранить свое Я в целости, что подразумевает не только твое сознание, но и память, и знание Истины… С другой стороны, в этом знании основное то, что нет ничего действительно реального, а, напротив, все есть лишь твое воображение. С одной стороны ты хочешь сохранить власть над действительностью. С другой стороны, создание такой действительности, которая бы не зависела от твоей воли, означает потерю власти твоего разума над твоим же воображением, которое материализуется и начинает подчиняться законам, кои ты уже не в силах изменить – хотя бы изначально они и были заданы тобой. Тибби, ты оказался просто размазан между этими двумя сторонами! – заключил Игрегор и противно, как только умеют породистые интеллектуалы, рассмеялся.
- Это смешно?
- Это актуально!
- А знаешь, что, друг мой Игрегор! – тихо сказал Тиверий, и голос его слегка дрогнул. Он замолчал, и никто не знает, сколько длилось его молчание, ибо Игрегор тоже сидел недвижим, и не было в той зале движения, коим можно было бы измерить длину безмолвия, а была лишь мысль Тиверия, черной молнией пронзавшая бесконечный мрак… - Я согласен!
- На что?
- Я согласен променять мою непрерывную космогонию на раз и навсегда созданный мир. Я согласен забыть свое знание ради веры в действительность. Я согласен воздвигнуть стены моей тюрьмы и крепости, ибо я устал.
- От высшей свободы?
- Можно сказать и так… Но и это будет ее наивысочайшим проявлением. Я меняю вечность на жизнь. Когда альпинист покоряет вершину…
- Ну да, ну да – “ведь и боги спускались на землю”…
- Бог воплощается в человеке, ибо это единственный способ переживать себя. И это достойно аплодисментов!
Игрегор три раза с улыбкой почти беззвучно соединил ладони.
- Но перед этим, Грегги, будет у меня к тебе просьба…
- Аюшки?
- Дай мне немного “кислоты”! Хочется последний раз по-настоящему хлопнуть дверью восприятия! Финальный фейерверк безумной прихоти Творца-Разрушителя! Агония чистого разума перед самоуничтожением!
- Да говно вопрос!
7
Огромный город под оранжевым куполом светового марева быстро приближался. Под гигантскими крыльями проносились яркие озера пригородов, россыпи светлячков станционных фонарей; тусклая паутина магистралей становилась все ярче и гуще. Тиверий чувствовал, как под могучей броней его горит ненависть к этому городу, осквернившему девственно чистую ночь миазмами своего зловонного света.
Тело его переливалось червонным золотом; бело-голубоватое облако окружало Дракона – столь яркое, что рыжее небо мегаполиса рядом с ним казалось почти черным.
Город находился прямо под ним, но еще не видел нависшей угрозы, отгородившись от неба шапкой дыма и света. Это бесило и возбуждало Тиверия. Он сделал неторопливый разворот, слегка задержав дыхание, выпустил немного золотисто-зеленого пара и медленно поплыл над кольцевой магистралью. Летел он низко, старательно выискивая электрические подстанции. Первая показалась примерно через минуту. Тиверий вздрогнул, так как огненный ком вырвался из груди и прокатился по длинной шее. Прицелившись, он изверг его на гудящее во мраке строение и сразу понял, что выстрел был слишком силен. Он даже не увидел, как взорвалась станция, так как корявые сооружения мгновенно исчезли в долгой бело-голубой вспышке. Огненный вал захлестнул лес: на секунду в желтом пламени черными змеями проступили извивающиеся стволы и сверкнули гранитные кресты и надгробья. Взмыв в вышину, Тиверий удовлетворенно отметил, что погас целый кусок оранжевого пирога.
Спустя полчаса город был почти черен в неровном красном кольце – лишь кое-где мелькали блеклые огоньки. Это зрелище больше всего напоминало раскиданное и умирающее кострище.
Дракон набрал высоту и в крутом пике зашел на атаку. Огненные плевки его взрывались бело-золотым дымом, от них расплескивались концентрические волны пламени и с треском и гулом разлетались болиды раскаленных каменных глыб. Черные блочные постройки наполнялись желто-красным огнем и быстро ломались, оседая, оставляя лишь горящие лужи.
Грохот взрывов превратился в сплошной рев. Тиверий то взмывал в черное небо, то нырял вниз, пронзая плотную пелену тумана от таящего снега. Он был так горяч, что, когда проносился на бреющем полете, асфальт дымился под его крыльями.
Некоторые районы города превратились в сплошные переливающиеся багрянцем моря лавы, булькающие золотистыми протуберанцами.
Теперь его заметили, и Тиверий увидел зигзаги ракет, чертивших черное небо и тщетно пытавшихся поразить неведомого врага. Но все они лопались, едва коснувшись красноватой каймы раскаленного облака, окружавшего тело Дракона.
Пьянея от своей мощи и неуязвимости, Тиверий еще несколько раз упал на умирающий город, разметав целые кварталы, затем с высоты выпустил длинную огненную струю, упавшую на весь город рваными клочьями, и устремился прочь в первозданное чистое звездное небо. Грудь его дышала легко и свободно: огненная изжога прошла. Глянув вниз, он убедился, что зарево над городом было куда сильнее, чем когда он подлетал к нему.
8
- Итак, ты решился, - молвил Игрегор.
Тиверий глянул на него, и душа неприятно екнула, словно ожидая какого-либо подвоха:
- Ну и что же?
- Ну и ничего! – миролюбиво отозвался Игрегор. – Все к тому и шло! (он вздохнул) Ведь сам же знаешь.
- Да, - изрек Тиверий, - Бог – это путь от человека к человеку. Я пришел к Богу и стал им. Но всесилие Бога, истинная полнота его воли заключается в том, чтобы суметь снова воплотиться в человека и отказаться от части себя.
- Воплотиться в человека, забыть о том, что ты Бог, чтобы снова, - Игрегор сделал жест к потолку, - иметь возможность восходить к нему, таким образом обретая смысл жизни.
- Именно так, - серьезно подтвердил Тиверий. – Именно в этом и есть смысл бытия. Сейчас я знаю это, но отказываюсь от своего знания, чтобы снова искать. Парадокс – не правда ли? – добавил он, помолчав.
- Что парадокс?
- Что обретение смысла жизни означает его утрату.
- Помилуй Бог, а что есть истинного, как не парадокс?! Парадокс, батенька, это тебе не просто изгибство ума – это высшая диалектика, единство противоположностей, инь-ян в одном стакане!
Оба помолчали
- Обидно все-таки… - сказал Тиверий.
- Что обидно?
- Что я всю дорогу стремился сохранить знание, а вот теперь от него отказываюсь…
- Чтобы можно было искать его по новой! Впрочем, коли ты так любишь свою память, она при тебе и останется. Не будет лишь убежденности в твоем знании – ты просто будешь считать его бредом.
- Ну да хрен с ним! Просто как-то не думал, что уйти из жизни в вечность куда проще, чем из вечности в жизнь…
- Рождение человека – смерть Бога! – философски заметил Игрегор.
- Угу! А жизнь и смерть – одно и то же! Устал я от парадоксов, Грегги! Мне бы что попроще – чтобы все казалось сложным и красивым, - он вздохнул. – Ну хорошо, я готов! Где это там?
- Пожалте в гомеостатическое креслице! - и Игрегор подвел его к золотому трону, исписанному кабалистическими знаками. Тиверий обернулся и хрипло пробормотал: “Амнезия, амнезия – все позабыл!” – знаешь такую песенку? – простенько, но актуально!
Уже садясь в кресло он поделился:
- Страшно все-таки! И больно. Взять вот так и отрезать от себя крохотный кусочек – а потом воспринимать мир только через него!
Тиверий устроился в кресле и закрыл глаза. Мир дрожал – Тиверий знал, что мир дрожит так же, как когда он умирал в первый раз, как он всегда дрожит при любой смерти. Дрожь была так велика, что не было ничего, кроме ощущения ее, пока он не увидел точку света. И он знал, что это именно точка, хотя вокруг нее не было ничего – даже темноты, даже места для чего-то еще. И не мог он ни видеть, ни знать, ибо все зрение и разум его были в этой точке; и не существовало ничего, ни в нем, ни вне его, кроме золотистого света, не исходившего из этой точки, но являвшегося ею. И не было ни его самого, ни кого-либо еще, кто мог бы это описать. И нельзя сказать, что точка возникла и мир растворился в ее свете, ибо свет этот не знал ни времени, ни границ и был неизменен. И бесконечность была точкой, и время было мигом, и движение было покоем. Так что глупо говорить “была” и глупо вообще говорить о том, что передает лишь самое себя самому себе.
9
Он чихнул от сигаретного дыма и открыл глаза. От света закружилась голова, и его вырвало. Когда же он поднял голову, то вспомнил все: то, что его зовут Сергей Тиверцев, что он находится в собственной квартире; и свой бред в забытьи, и то, что субъект, сидевший напротив, заложив ногу за ногу, и куривший, называется Пашей Григорьевым и, безусловно, является прототипом того самого Игрегора – со своим гнусным лицом аристократа-дегенерата и ерническим прищуром. “Кстати, а почему Игрегор, а не Агрегор? Или, Эгрегор? И что, собственно, такое – Эгрегор?” - мысли Тиверцева все еще изрядно путались. Он обвел взглядом комнату и спросил у Григорьева, нимало не смущаясь тем, что проблевался в присутствии другого лица:
- Как так получилось, что я… это…
- Что ты остался жив? - докончил Григорьев, иронически усмехнувшись. – У вас, батенька, оч-чень толстая лобная кость. Возможно, это и явилось причиной, побудившей вас совершить эту глупую попытку, но она же обрекла ее на неудачу. Пуля сплющилась, и ваш суицид ограничился легким сотрясением мозга… В чем я тоже неуверен… Скорее всего, ваша лобная кость непосредственно переходит в затылочную – без интеллектуальной прослойки.
- А пошел ты! – беззлобно отреагировал Тиверцев, сжимая руками раскалывающуюся голову. - Лучше кофе свари!
Внезапно одна мысль пробежала по его телу неприятным холодком, и он окликнул Григорьева, когда тот уже был у двери:
-Э, а почему ты скорую не вызвал? – в голосе его слышались недоверие и страх.
Григорьев помолчал немного, словно наслаждаясь этим страхом, после чего беспечно ответил:
- А чего медицину беспокоить? Я ж тебя, обормота, знаю! От тебя ж пули, как горох от стены… Ладно, пошел кофе варить.
Тиверцев отчасти успокоился, но сомнение пресловутым червячком свернулось где-то на дне. Оно снова обдало холодной испариной, когда Тиверцев провел рукой по лбу - тот был гладок. Шатаясь, он подошел к зеркалу и убедился, что лоб его, сине-черный от ожога, поражен багровым кратером, и все лицо покрывала корка запекшейся крови. Тиверцев поднял руку, чтобы снова проверить на ощупь, но зашатался, все поплыло, и он был вынужден схватиться за тумбу. Он с ужасом чувствовал, как все новые червяки сомнения заползают в душу, чтобы подтачивать его уверенность в том, что он – это он.
- Пашка! – в отчаянии крикнул он на кухню – и тут же понял, что именно этого насмешливого человека он боится больше всего на свете.
Григорьев появился в дверях с двумя дымящимися чашками в руках. Он был по-прежнему олимпийски спокоен. В этот момент Тиверцев кинул взгляд на работавший без звука телевизор и увидел белое здание с черными выжженными окнами.
- Это еще что? – настороженно спросил он, чувствуя, как холод вновь карабкается по позвоночнику.
- А, это? Это там Драк… - фу, черт! – Григорьев обжег палец и, зашипев, поставил чашки на сервант.
Ледяное дуло уперлось в затылок, и сердце стало неумолимо тонуть.
- Какой еще Дракон? – заорал Тиверцев.
Григорьев воззрился на него с искренним недоуменьем, в глубине которого тому, однако, почудилось нечто злорадное и издевательское.
- Никакой не дракон. Какой-такой дракон? Кто сказал “дракон”? Драка, говорю, там была: из танков по парламенту стреляли. Да ты сядь лучше, или умойся!
Тиверцев последовал второму совету и, как ему показалось, смыл напряженное недоверие.
- Тебя еще долго будут терзать сомнения, - доброжелательно разъяснил Григорьев, когда тот вошел, - остался ли ты в живых, или нет. С самоубийцами так всегда бывает…
Тиверцеву сделалась неприятна проницательность этого человека, и он съязвил:
- Даже с теми, кого не откачивают?
- Ну, это, положим, знают только они сами, - рассудительно ответил Григорьев, - что там с ними бывает, а чего им недостает. Думаю, ничего там хорошего нет! Но ты-то остался жив – и слава Богу…
Помолчав немного, он добавил каким-то другим, проникновенным голосом:
- От себя-то ведь никуда не убежишь!
- В смысле? – у Тиверцева пересохло во рту.
- Ну, в смысле, - принялся пояснять Григорьев простым и уверенным деревенским тоном, под который можно было замаскировать любую издевку, - в смысле, вот ты остался жив – значит, не суждено тебе пока умереть. Ну вот оно и ладно!
Они помолчали: мысль казалась неопровержимой в своем кондовом фатализме.
- Да! – повторил Григорьев. – От себя-то ведь никуда не убежишь, Тибби!
- Что?! – шепотом крикнул Тиверцев – пересохшие губы не слушались.
Игрегор согнал с лица иронический прищур, вновь напустил выражение простоватой задумчивости и принялся щелкать пальцами:
- Ну, мини, тиби, это… тиби… - эх, забыл я латынь! Цицерон, кажется, говаривал. Короче, мол все там будем, и ты тоже, но в свое время. Или что-то вроде того.
У Тиверцева отлегло от сердца, но все же его не покидало чувство, что сам идиотизм поведения Григорьева скрывает под собой нечто большее и невысказанное, и он боялся, что это нечто будет высказано. Посему он покинул этого человека, который то и дело смущал его потрясенный выстрелом рассудок, и вышел на лестничную клетку, чтобы покурить и собраться с мыслями.
Когда он полез за спичками, то наткнулся в глубине кармана на нечто холодно и твердое – настолько твердое и холодное, и характерное, что не было никакой необходимость называть пистолет “нечто”. Тиверий усмехнулся, представив, как, выпустив пулю в лоб, засовывает пистолет в карман, да еще тушит сигарету – и только после этого выключается. Это было смешно. Смешно было и то, как Григорьев, застав его с дырой в голове, вынимает из его руки пистолет, заботливо вытирает оружие и кладет самоубийце в карман – чтоб тот в другой раз не оплошал. Все было смешно. И все было ясно. И все отчетливее проступал смысл бредовых бесед с Игрегором.
“Ты ведь знаешь, что смерть – непременное возвращение к себе!”.
“Да, от себя не убежишь!” - пробормотал Тиверий и медленно вынул руку из кармана. Серебреный портсигар улыбчиво блеснул на ладони в свете угасающего дня, пробивавшегося из высокого окошка.
Тиверцев недоуменно воззрился на кусок металла, и глупейшая мысль пронеслась в его поврежденной голове: “А из чего ж я стрелялся-то?”
Неслышно подошедший сзади Григорьев тронул его за плечо и тихо попросил:
- Дай закурить, Серег! А то у меня с тобой все сигареты вышли. Все-таки здорово ты меня напугал! Больше так не шути!
Тиверцев отрешенно и тупо уставился в смеющиеся голубые глаза и понял, что ему всю жизнь суждено ломать голову хотя бы над тем, почему сейчас, в полумраке, так хорошо видна светлая голубизна этих глаз, когда все остальное кажется серым и бесформенным. И в бессилии он заплакал.
- Слезы снимают стресс, - заметил Игрегор. – Слезиться полезно. Слезы очищают и освобождают. И только они смывают кровь… И смываются только кровью.
Раздался хлопок – закрылась крышка портсигара – и иррациональный окурок красной звездочкой упал на кафельный пол.
© Дмитрий Сабаров, 1993