После двух лет без роздыху и не разгибаясь, мне наконец-то выпала правильная фишка, и я получил строгое предписание из кадрового департамента немедленно уходить в отпуск. Если честно, я просто не знал, как это у них делается.
Накопилось почти три недели, и я просто сел в свою горбатенькую и попилил прочь от нашего райского побережья вглубь Америки, где я не был никогда и о которой знал почти столько же, сколько знал до приезда сюда.
Монтана, из-за того, что по ней днем можно ездить с любой скоростью, быстро кончилась и запомнилась именно тем, что быстро кончилась - я так и не успел как следует разогнаться. Два-три очумевших от одиночества городка - один из них, называет себя шахтерской столицей мира - вот и все. Будь на месте Штатов наш Совок, эти городки так бы и назывались: Ленинтаун, Кироввилладж, Орджоникидзевилл или, например, пгт Ферст-Май-сити. Самая большая достопримечательность таких городочков - Макдональдс и автозаправка на центральном пустыре.
Я ехал по диагонали американской карты, переходя с четных хайвэев на нечетные и останавливаясь в мотелях городов, названия которых невозможно запомнить - одни из-за банальности этих названий, другие - их вычурности. Попробуй произнести и запомнить XXZZYY - а ведь и такое есть. Я уж не говорю про индейские названия.
Все американские мотели одинаковы: портье непременно китаец, в номере непременно телевизор, телефон и койка, расчитанная на троих таких как я или на пятерых нормальных. Конечно, душ с туалетом и самый худший в мире кофе по утрам. И все та же надоевшая рожа в зеркале.
Когда кончилась Юта, а даже она где-то кончается, я выскочил на шоссе, номер которого тут же вылетел из моей дырявой. Помню только, что слегка вечеревшее солнце стояло справа и я, стало быть, шел, в общем-то на юг. Доказательствами этого факта были также горы, два бесконечных хребта, один, ближний - слева, и второй, точный слепок с первого, но на самом горизонте - справа. А спереди и сзади - абсолютное безлюдье.
Вообще-то я мечтал выехать на 66-ой хайвэй, который все почему-то называют историческим.
Темнело почти как при коротком замыкании.
И вскоре я потонул в темноте со своими коротенькими двумя лучиками. Где горы? Где что?
Епп-кап. На ветровое стекло упали две жирные капли. Мне даже показалось, не птички ли - так какие птички по такой темени? Местные орлуши уж давно храпят по разбойничьим гнездам в обнимку со своими законными, такими же горластыми, когтистыми и клювастыми.
С пол-оборота начался ливень, ночной, пустынный, специально для меня, бездомного и нездешнего. И все как надо - гром как из ведра - из пустого ведра - молнии как из пушки, из "Катюши" по немцам. Разыгралась стихия, видно, действительно, сюда никто давно не заезжал, вот они и нашли себе, наконец, зрителя.
Дальше ехать было просто глупо: дворники с потоком не справляются, дороги не видно, смотреть по сторонам уже нечего: даже при треске молний не отличишь горы от туч: все какое-то рваное, угловатое, не современное, а из какой-то геологической дали. Я припарковался на обочине, выключил мотор, запер на всякий случай обе дверки, откинул свое водительское почти до горизонтали и вытянулся в скромной надежде, что местные динозавры к моему приезду сюда успели вымереть и теперь случайно не затопчут машину, идя толпой с ночного водопоя.
Дождевая сырость все-таки пролезла в салон, ну, и черт с ней, не в такие передряги попадали, а после российских КПЗ мне вообще все кажется пустяками и голливудскими фокусами.
И я, несмотря на усилия и гримасы окружающей среды, слегка закемарил.
Очнулся от хохота. От наглого, саркастического хохота. Такой низкий баритон, как в куплетах Мефистофеля в исполнении Георгия Узунова. Я помню, так же в 79-м хохотал уполномоченный КГБ над моими объяснениями, что я имел в виду, когда писал рассказ "Баррикада" - о развале СССР. А еще я слышал этот смех на проводах какого-то диссидента в Израиль через Вену. Он хохотал о русских и России, и меня коробило от заряда презрения и отрешенности в этом хохоте.
Ему вторил женский короткий хохот-лай, очень похотливый и жирный. Так похохатывают роскошные и грудастые, изменяя своим благоверным и наслаждаясь не столько самим актом, сколько торжествующей изменой. Наверно, моя бывшая именно так и похохатывала, пока не была бывшей. Теперь уж ей не до хохота.
От этой мерзкой мысли я совсем проснулся и открыл глаза.
Стояла непроглядная серость.
Там, где обычно бывает небо, висел занавес тускло-дюралевого оборонного цвета, как будто весь мир уместился под бомбоотсеком. И лишь в одном месте обшивку прорвало, и из осколочного рваного пореза на землю уставился венозный луч. Я приоткрыл окно. Кисло потянуло гемоглобином.
Оказывается, я на ночь оставил мигалку, и мой аккумулятор сел. Стартер пусто и безнадежно посвистел в воздух. Я даже не захотел выходить из машины, чтобы не нарушить безнадежность своей ситуации.
Спустя полторы бесконечности сзади замигало. Черно-белый, как морская касатка, хайвэй-патруль.
- Вы О.К.?
- О.К., О.К.! Машина не заводится. Батарея села.
- Давно?
- На ночь оставил сигнальные огни.
- Понятно. Откройте капот.
Он поднял крышку, осмотрел батарею. Вернулся в свою машину, наговорил положенное в радиомикрофон на плече, с визгом объехал меня и вплотную, в шаге друг от друга, поставил своего стервятника.
Он соединил наши батареи прикуривателем и велел мне включить зажигание и погонять мотор на разных режимах газа.
- Номера калифонийские. Откуда?
Я сказал.
- Куда?
- Наверно, к дьяволу в преисподнюю.
- Похоже, -- ответил он, -- через двадцать миль батарея восстановится. Только иди не меньше 65 миль в час. На этой дороге вообще делать меньше не стоит - никуда не приедешь.
- А где здесь 66-я?
- Езжай вперед, не промахнешься, -- и он пожелал мне добраться до того места, куда я хотел бы добраться.
- К черту, -- ответил я.
- Уже поздно, я здесь, -- глупо пошутил он.
И умчался.
Я вышел на твердый асфальт и быстро набрал скорость. Посмотрел на приборную доску - стрелка мертво лежала ниже красной черты. Разумеется, никакого патруля сзади - там так пусто, как будто никого и никогда не было со времен местного мезозоя. Я постарался вспомнить, где и когда последний раз заправлялся - и не вспомнил.
Наконец, появился знак населенного пункта:
ГРАНИЦА ГОРОДА ПОСЛЕДНИЙ ПОВОРОТ
ЧИСЛЕННОСТЬ НАСЕЛЕНИЯ - 0
НИ ЕДЫ
НИ БЕНЗИНА
НИ СЕРВИСА
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
За знаком и вообще окрест - никаких признаков существования человечества, кроме дороги.
Я проехал еще пару миль, когда появился знак пересечения - с нужной мне дорогой. Правда, мне показалось, что шестерок там было больше, чем надо.
Т-образный перекресток. Направо поворота нет и для убедительности дорога перекрыта красно-белыми барьерами-рогатками. Так как больше некуда было ехать, я свернул на восток, налево, да мне этого, собственно, и хотелось, хотя, конечно, неприятно, когда у тебя нет даже ненужного выбора.
В ожидании бензоколонки или хотя бы встречной я включил приемник и довольно быстро нащупал местный канал классической музыки. Передавали "Вальпургиеву ночь". От свадьбы Титании и Оберона пахло тальком, перекрахмаленными пачками, затхлой потной ветошью бесконечной вечности.
Неожиданно волна ушла и врубилась радиопостановка. Я даже не сразу сообразил, что говорят по-русски. Сразу узнал голоса:
"-Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир.
- А пусть войдет.
- Пройдите в гостиную.
- Ну-с, чем я вам могу быть полезен?"
Дальше разворачивалась знаменитая сцена с осетриной и диагностикой рака печени.
Текст с подлинника перешел на отсебятину:
- Тут еще один ломится, -- сказал Азазелло.
- Разберись с ним сам.
- Слушаюсь, мессир.
- Ну, и куда ты прешь? -- я понял, что Азазелло обращается ко мне.
- Это -- частная дорога?
- Когда, блин, вы отучитесь отвечать на вопрос вопросом?
- А куда ведет эта дорога? -- я твердо решил не уклоняться от вопросительной формы участия в диалоге.
- А куда надо-то? -- голос Азазелло заметно потеплел. Игра ему, кажется понравилась.
- А бензоколонка скоро?
- А на хрена она тебе теперь нужна?
На совершенном пустом и узком однорядном шоссе стоял гулкий топот, какой бывает на фривеях где-нибудь в Лос-Анджелесе.
- Ты думаешь, ты один такой пожаловал? - Вас тут мчится в двенадцать рядов, и все с превышением, и все за сто. Куда вы все, к черту, так торопитесь?
Я посмотрел на свои шестьдесят пять на спидометре и, наконец, понял, что бензоколонка не нужна и можно больше не играть в шарады и вопросы.
- И правильно, -- подтвердил Азазелло.
День все не начинался.
- Да он теперь, наверно, уже и не начнется. Считай все это утром несбывшегося.
- Это немного утомительно.
- До чего ж люди привередливы! Еще толком и не въехал, а уже претензии.
- Я думал, что уже въехал.
- Кончай думать, ты там должен был думать. Ты никуда и никогда не въедешь, вот это - то, что тебя ждет.
- Этот кустик я уже раз двадцать проезжал.
- Наконец-то заметил! Он и есть твое наказание.
- По большому счету, я виноват лишь в том, что родился.
- Так это и есть, как вы любите говорить, первородный грех.
- Тогда все виноваты.
- Из родившихся.
- Тогда для всех родившихся этот кустик - наказание.
- Прав был мессир: коммунизм неистребим и вечен, как атом. Можешь гордиться и надуть щеки: этот кустик - специально для тебя. Каждому свое.
- Вот, опять этот кустик.
- И так будет до конца.
- До конца чего?
- Того, с чего все и началось. Ад, старик, давно отказался от сковородок и прочих ресурсопотребляющих технологий. Энергию надо беречь - к последнему костру. Теперь здесь просто повторяется одно и тоже, но каждому - его. Монотонное и бесконечное повторение: дешево и сердито, и ничего не надо изобретать и выдумывать, Ты сам обратил внимание на этот кустик - вот и получай.
- Ловко вы, черти, устроились.
- А мы, вообще, ребята ловкие. Ну, ладно, первые сто миль я тебя вводил, теперь ты уже не салага, сам как-нибудь доедешь и разберешься. У меня там следующий.
- Значит, я тебе - тоже наказание?
- А ты что думал, я - святой? Я тут по тому же делу прохожу, что и ты, что и все мы, блин. Бывай!
Тут я проснулся.
После двух лет без роздыху и не разгибаясь, мне наконец-то выпала правильная фишка, и я получил строгое предписание из кадрового департамента немедленно уходить в отпуск. Если честно, я просто не знал, как это у них делается.