Само небо становилось режиссером нескончаемой драмы, где надежды боролись с беспросветностью. Часам к трем небосвод снова был без единого просвета, а ветер подул внушительный, угрожая бесценным пепин-шафрановым рядкам.
Разумеется, были у всех, кроме Кепки, штормовки, фуфайки, курточки с капюшонами — знали люди, куда ехали. Осень подошла, и первые, пока силуэтные, картинки окончания шабашки уже замелькали, очень похожие на описания, сделанные Кепкой. Столовая уже засбоила — просто взяли сегодня, да и оставили треть людей без мяса в обед. Это несмотря на то, что людей стало заметно меньше. Очереди становились меньше, но и разруха в столовой нарастала.
Людка подчеркивала сегодня своей неприступностью презрение к “симпатичным мальчикам”. Бобби уехал, с ней не попрощавшись, но уныния в ней не чувствовалось, хоть и пора ей было тариться. “Уж не надумала ли она вернуться к Пырсову, увеличив число заклятых наших врагов?” — улыбался мысленно Дмитрий. Чтобы началась обещанная Кепкой уголовная вольница, не хватало малого — приезда Пырсова с бандитами на последнюю затарку. Сценарий простой — большинство уезжает, а Пырсов все еще вывозит свои гигантские объемы. А что же они, Боббина бригада? Это можно было сравнить с тем убийственным положением, когда вы завязли с телегой, а вокруг все движутся, быстро, медленно — но движутся. Конечно, описываемая нами шабашка не война и не вселенская трагедия, но вот поставьте себя на место Валька-сантехника или Левы Калугина. Вроде бы ни у кого нет этой телеги с поклажей, поэтому можно распрощаться и уехать с легкой грустью, но в том-то и дело, что есть она уже, эта телега. Три месяца размазаны, и никто не говорит тебе: езжай себе с Богом, не будет никаких яблок. Считается, что они будут. Для Вити, Левы, Юры, Валька-сантехника и Коли-служащего, которые не были центром бригады, это представлялось так, что “большая тройка” не вправе их оставить без яблок. В самом деле, как Бобби будет им глядеть в глаза, если они иной раз весьма прилежно работали, совсем без дела вообще не слонялись, бухали мало, азарт до потолка не взвинчивали?
Но теперь, с отъездом Бобби, вообще все рушилось. Бобби собирался перед отбытием ободрить всех, заверить в молниеносном возвращении, а вместо этого — странный отъезд, ночное происшествие, опять непогода и никаких видов на затарку. Раз яблоки, которые уже превратились в мираж, держат тут по-прежнему, то лучше хоть от тоски избавиться. Рецепт известный — спиртное. Солидный Миша с пониманием ловит все эти намеки; никто, кроме Дмитрия не знает, какой ценностью отягощен теперь его карман. Одни думают, что деньги у него, у Савельева, другие — что уже у Кузьмича, и не понимают, в чем задержка, третьи вообще над этим не задумываются...
Они с Любашей, по-осеннему одетые, бродили вокруг сарая утром следующего дня.
— Любочка. Я не могу больше. Я устал от всего этого, от Кузьмича больше всего, от его исчезновений, появлений, от его нынешнего отсутствия...
Вдруг он остановился. Повернув за угол, они увидели Повара и Кепку среди свалки ящиков в бурьяне. Повар сидел на поломанном ящике и по мере того, как ящик сложился, он прямо на глазах заваливался, машинально подставив руку и едва не угодив ею в ржавый гвоздь другого ящика. Кепка жестикулировал. Увидев Митю и Любашу, он стал без всяких предисловий горячо апеллировать к ним, совсем игнорируя тот факт, что его не видели с момента, когда он среди ночи убежал вслед за Поваром много часов назад.
— Вот ты скажи, Митя, мог я видеть, как Филимона убивали и все остальное? Я один, может, со всего барака вообще не выглядывал. Нет, понял? — шо он плетет!? Я должен пойти до следователя и рассказать, — та шо рассказывать?! — чтобы спасти Филимона. Та не, я не догоняю этот бред собачий.
Повар сидел безучастно, не глядя ни на кого. Где они провели сутки — оставалось загадкой. Кепка тоже замолчал. Потом достал сигареты и дал одну Повару, который взял ее механически и не собирался курить. Можно было представить, что Повар сломлен несчастьями настолько, что скоро, как малое дитя, потребует ухода и опеки.
Любаша и Дмитрий, видя такое полное человеческое отчаяние, были потрясены, растеряны и молчали, а Кепка, не говоря о Поваре, и не требовал уже ответа. Так они и расстались: Кепка поднимал Повара, стараясь увести его домой, а они пошли бродить.
— Ты знаешь, Любочка, меня от всего этого мутит, один вид этой местности убивает. А все равно не идет из головы, почему Кузьмич проклятый не возвращается.
— А Повара тебе не жалко, Митя? А Филимона?
— Об этом вообще страшно думать. Говорят, один мудрец, услышав, что люди спорят и каждый норовит доказать, что ему хуже всех, велел всем повесить “свое несчастье” на веревку. “А теперь меняйтесь!” — сказал он и каждый схватился за свое. И говорят, что это была любимая притча царя Соломона. Впрочем, кажется, он и был тот самый мудрец...
— Филимон бы уж точно за свое не схватился.
— Жаль нет Алика, знатока человеческого горя. Сейчас бы лекцию услышали, причем с попреками.
— А в самом деле, чем можно помочь хоть несчастному Повару?
— Только взять на продажу с собой. На ту самую продажу, которой не будет.
Он решил не делать больше никаких открытий — хватит с него и той глупости, что так долго лезла в голову, особенно после сообщения Бобби во время погрузки. А теперь новые загадки Кепка предлагает! И приедет все-таки когда-нибудь Кузьмич или вообще никогда уже не приедет? Вот теперь была последняя и единственная загадка! Но случилось так, что все тот же Кепка скоро снова повернул его лицом к головоломкам, да и обстоятельства много этому способствовали...
Первое, что они увидели, зайдя в барак, — это присутствие спиртного и много магазинной закуски. Приглашались все члены бригады — “угощал” Миша. Тут же был уже и вездесущий Кепка, успевший отвести Повара домой. Виолетта сидела в компании между Аликом и Витей, водка вот-вот должна была всех помирить, если были обиды, успокоить и утешить. Арнольд тоже был настроен выпить на прощанье. Водка всех собрала, никого не обделила, решила все проблемы.
— Вот они, наконец-то! — сказал радушно Алик. — Подвиньтесь, ребята.
Не успел Дмитрий хлебнуть из чашки, испытать новый ужас или смириться окончательно, как Кепка в сильнейшем волнении схватил его за рукав, потянул и вышел с ним на улицу.
— Митя, это один ты сможешь размотать. Ты ж людей понимаешь, все подмечаешь. Та ты ж, наверное, сам вроде Повара, порубанный. Это шутки все, ты не обижайся. Они забуханные все или не соображают, тот Бобби и Саша отъехавшие или Алик-придурок, а Юра — тот простой. Кроме тебя, поквакать не с кем и посоветоваться. Понимаешь, он вцепился в меня, а мозги у него полностью отмороженные. Та ты шо, шутишь? — сколько он на шизо, по карцерам отторчал...
— А в чем все-таки дело?
— ... да, значит, вцепился в меня и говорит, что когда Филимона дуплили, он видел, что я срал в кустах. И он уперся, что я должен был видеть или слышать.
— Насколько я понимаю, Филимон ударил Петра-мусора, а уже потом Филимона страшно избили, и все они вместе отправились в милицию.
— Та, Митя, ты как пацан. Это ж любому ясно. Повар же все прощелкал мозгами контуженными. А было так. Кузьмич, а потом Петро-мусор с Филимона целый вечер жилы тянули. Кузьмич с Филимоном и бухали, и играли, и ссорились, но больше Кузьмич понтовался, что играть умеет. А я ж тебе рассказывал, как Петро-дурак с Филимона жилы тянет. Повар, он же все помнит: у Филимона с Кузьмичом еще в прошлом году зарубка по политике чи по войне была, это не проссышь... Короче, когда Кузьмич глупость запорол, все с него ржать стали, а ты ж его знаешь. Он самогону больше всех продернул и зазверел по-страшному, сявкой Филимона назвал, а перед тем Васька и Петренка убитого сявками назвал. А Филимон же целый вечер терпел, та шо там вечер — он второй год терпел, и не вытерпел... А Филимон — это порох, и пошли на улицу... Я такой пары страшной не встречал. Это, как ты, Митя, понтуешься, можно только в романе описать... Мы с Поваром в районе были и узнали, что Филимона менты в область в больницу повезли. А люди слышали, что у него истерика была и он кричал, что у него свидетели есть. И теперь, Повар, зараза, с меня не слазит, чтоб я пошел до следователей и рассказал, что я видел и слышал, когда в кустах сидел.
— В кустах Леха срал, — рассеяно ответил Дмитрий.
— А-а! Вон оно шо!!! А как ты, Митя, прощелкал? Шерлоку тому делать нечего там, где ты прошел. Если бы ты порубанным не был...
— Спасибо тебе, Кепка, за комплименты, но это не один я, это все знают. Это только ты мог проспать.
— Я с Аликом и с Сашей подкурил сильно. Та я и не крепко спал вроде, но я привык не просыпаться, когда кругом бардачок и базарят. Я если угрелся и меня тянут, вообще убить могу или покусать. Я слышал, бардачок был, Саша выё...лся. А когда уже Повар пришел, я его голос услыхал и проснулся. Я посмотрел на него — мне стремно[44] стало. А братки козырные, Миша, Серега Танькин, Вовчик — Серегин кент, Юра Кацман, все быки хорошие — и все поусерались... Так то Леха был в кустах?
— Это подтвердит тебе любой. Его походу предшествовала очень смешная сцена. Забавно, что он кусты выбрал...
Когда они вернулись, многие уже развеселились. Вероятно, и Любаша не отказалась хлебнуть. Дмитрий и Кепка тут же выпили.
— Ребята, все идет по плану, — внушал Миша, закусывая. — Предоставьте все более опытным товарищам. Валек, как ты распорядишься своими тремя-четырьмя штуками?
— Я хоть сейчас за полторы готов соскочить.
— Валек, ты много хочешь, — заметил Лева. — Служащий в месяц сто пятьдесят получает, и это хорошо считается. Далеко ходить не надо — спроси у Коли-служащего. И Митя — тоже служащий. Митя, сколько за черчение платят?
— Я бы черчения не выдержал, — посочувствовал Алик, — от черчения шея затекает.
— Я в основном расчеты делал, — солидно сказал Коля-служащий. — У меня оклад был сто тридцать и премии.
— Коля, ты и здесь получишь премию за примерное поведение и ударный труд, — сказал Миша. — Друзья, предлагаю учредить премию за наименее склочное поведение. Назовите это приз скромности, или приз прилежания, или долготерпения.
— Приз послушания и доверчивости, — уточнил Витя.
— Так вот, — продолжал Миша, — совершенно очевидно, что на подобный приз не могут претендовать Витя, Кепка, Алик, покинувший нас Саша и большинство остальных. Я предлагаю тост, друзья, за тех, у кого нет претензий: за Любашу, Колю-служащего, Арнольда... На таких людях свет держится. Я хочу вам сказать, друзья, что если добавить сюда прилежание, физические кондиции, то становится очевидным, что из всех соискателей автоматически остается Коля.
— А Юра не катит?[45] — осведомился Алик.
— Ты, Алик, затронул большой и трудный вопрос. Не входя в тонкости, скажу только, что преимущества Коли бесспорны. Итак, предлагаю учредить приз трудолюбия в размере одного процента от общего объема и вручить его Коле. За тебя, Коля, за счастливый финал, друзья!
Миша опрокинул более полустакана водки и потянулся к закуске. Дмитрий тоже выпил. Ему было до боли ясно, что никто не догадывается о художествах Миши, замахнувшегося на последнее достояние бригады, тратящего неприкосновенные деньги. Больше того, если кто и задумался об этом, то полагал, что это с его, Мити Савельева, казначейского ведома устраивается разрядка для нервной системы. Арнольд тоже участвовал в пирушке перед отъездом, вид у Арнольда был очень умиротворенный; он как будто и не собирался вовсе покидать место, где разбогател. Будь здесь Саша или Бобби, они бы великолепно выглядели в компании. Алик казался вполне здоровым, и Саша был бы веселым. Арнольд презирает тех, кто кроит. Алик в душах читает и тянет от зла к добру еще лучше, чем миссионеры туземцев. Всем остальным, включая теперь и Витю, тоже очень хорошо: всех соединило Мишино хлебосольство, а Миша бутылок семь или восемь припас. “Если уже и Витя кейфует, то точно все сошли с ума. Один Леха грустный. И очень хочет быть богатым и подальше отсюда. Причем у него это “жлобство”, а у меня болезнь, — ядовито подумал он о себе самом. — Но каков Миша, однако, мерзавец и клоун!”
— Леха, — сказал Дмитрий, — пошли на воздух, я тебе головоломку предложу.
Леха не возражал, и они пошли бродить.
— А что ты из кустов видел или слышал?
Леха остановился пораженный и стоял целую минуту.
— А что я мог видеть? Потасовку видел и скандал, на который потом люди сбежались.
— Расскажи все-таки хоть что-нибудь.
— Ах, Митя, от тебя я такого не ожидал. Суди сам: я еду с Бобби на странную шабашку, порчу три месяца, семья и родители в ужасе. И теперь представь себе — я начинаю давать какие-то мутные показания, выступаю свидетелем в суде через несколько месяцев. Могут предложить дать подписку о невыезде. Точь-в-точь по Сашиной антиутопии. Или по твоей? — улыбнулся беспомощно Леха.
— Но ты ведь прибежал — на тебе лица не было.
— Митя, я вполне обыкновенно прибежал. Да если от этого будет даже чья-то жизнь зависеть, я ничего не видел. А там и не было ничего интересного. Подрались люди очень сурово и все, но я не видел как они дрались... Я знаю ровно столько, сколько все знают.
— Бог с ним. Я хотел другое тебе рассказать. Ты не задумывался, откуда у Миши деньги?
— Это меня удивило, но особенно не задумывался.
— У него в кармане те самые две с половиной, которые по замыслу давно у Кузьмича должны быть.
— Не может быть, — вконец расстроился Леха. — Значит Бобби еще не занес Кузьмичу? А ведь какие надежды возлагались!
— А когда же он мог занести?
— Как выражается Кепка, я этого не догоняю. Больше того, Митя, я теряю последнюю веру в людей.
— Надо бы как-то взять у Миши деньги и отдать Кузьмичу. Но, во-первых, нет Кузьмича, во-вторых, Миша потратил часть денег, пусть ничтожную, но это уже называется не сдержать слова.
— Перед Кузьмичом? Но он же, как говорит Алик, когда пускает в ход твои теории, со второго этажа.
— А не из преисподней?
— Тем более, — Леха перешел на шепот и пугливо стал оглядываться, словно опасаясь встречи с грозным Кузьмичом. — Тем более, какие тут законы чести? Отдай ему две четыреста, а Бобби приедет — дошлет остальное.
— А мне кажется лучше две пятьсот ему заслать, подчеркивая, как мы держим слово. Но это еще только во-вторых. Кузьмич — это уже в-третьих — и не взять может, напуганный происшествием. А может, наоборот, взять и забыть, что взял, — если он из преисподней. А есть еще и в-четвертых. Миша человек до того тяжелого и фальшивого характера, что будет тянуть и тянуть, пока не растратит или потеряет, или отдаст Кузьмичу по бухалову, так что и всякие следы потеряются.
— Ты меня очень запутал и расстроил, Митя. Ты так много препятствий видишь, что всякий план заранее неосуществим, а возразить тебе нечего. А вот попробуем сперва у Миши забрать, тогда гораздо легче будет дальше рассуждать.
— Леха, твой совет очень хорош, и вообще приятно с нормальным человеком дело иметь...
Сабантуй уже распался, были и пьяные, и полупьяные. Без Саши и Бобби ощущалась какая-то неполнота в бригаде. Все наелись и на обед не торопились, но Кепка и Миша не прочь были и отобедать. Стоило немалого труда вытащить Мишу для собеседования...
— Митя, Кузьмич не возьмет у тебя. Да и вообще я не пойму, ты что, приболел? Мне было поручено передать Кузьмичу деньги.
— Но не тратить же их. Этого разум человеческий обнять не может: взять неприкосновенные деньги и тратить их!
— Попрошу без патетики. Нужно было ребят поддержать, это важнее.
— Что важнее? Так кто из нас после этого приболел?
— Митя, я тебя вообще не знаю. Я у Бобби взял деньги, и перед ним только отвечаю.
— Так что силой у тебя отнимать?
— Что такое? Силой? Не родился еще человек, который силой заберет у Михаила Плевакина.
— Придется Витю с Юрой кликнуть, — сказал Дмитрий, стараясь убедить самого себя, что терять уже нечего,
Но терять-то, оказывается, еще было что, как скоро выяснилось. Вообще все происходило, как обычно у него: дело все тянулось и тянулось, а развязка не наступала.
— Ну посуди сам, — улыбнулся Миша, скалясь и обнажая неровные зубы. — Приведешь ты Юру и Витю, я ведь бешеный. Пусть даже скрутили бы они меня, что трудно себе представить. Дело тотчас получит широкую огласку, и ты же останешься дураком. И ты же будешь, учти, виноват кругом.
В этот момент привычная, но все так же бьющая по мозгам трещотка возвестила о прибытии... вот кого только? Егорки или Кузьмича? Егорки тоже все это время не было. Можно только представить, какую бурю негодования вызвало в совхозе сообщение о ранении Петра. А уже о Егорке, дорогом друге и однокашнике, и говорить нечего.
— Хорошо, Миша, вот они приехали. Ступай и отдай ему.
— Да разве так дела делаются? На ходу? Надо сделать все спокойно, тихо, внушительно. А то так — сунул на ходу, а он и забыл.
Это была мысль дельная, но тут же пьяный Миша еще сильнее его разочаровал и обескуражил.
— Давай уж завтра. Давай хоть так сделаем: пополним то, что пропили — ты ведь тоже пил, дело житейское, — завяжем в такой пакет внушительный, и завтра я отдам. Нет возражений?
Пока говорили, они незаметно вернулись к месту трапезы — Плевакина очень тянуло туда.
— Договорились? — подмигнул он, наливая себе и Дмитрию. Тут же он выпил, закусил, криво усмехнулся, слегка отрыгнул, но довольно интеллигентно, после чего лег, готовясь хорошо поспать. Дмитрий растолкал его, но Миша уставился на него так, словно и не было никакого разговора.
— Я с тобой в одном согласен, что нужно отдать не на ходу, а момент вручения зафиксировать. Ты профессор в “отношениях”, ты у него в друзьях ходишь, ты с ним денег общаковых пробухал сколько. И вот он здесь, а ты спать ложишься.
— Попрошу без колкостей, — сказал Миша, зевая и укладываясь поудобнее.
Не в состоянии терпеть эту пытку, Дмитрий снова его растолкал. Миша приподнялся, оскалился и спросил очень скверно:
— Тебе чего?
Дмитрий вышел из барака. Вот так и идет жизнь по-дурацки. Неужели он всегда что-то делает не так? И есть ли вообще предел невезению? Он вспомнил, как однажды приценивался к подержанному “Запорожцу”. Он все боялся представить себя за рулем из-за болезни. Кажется, нет работы проще — управлять автомобилем, а он боялся. Однако решился, время покупки приближалось, а он все не верил. И так и не купил. Парень этот сам бросил звонить и исчез, когда все было решено до мелочей... Но было же многое в его жизни, именно когда он не ожидал. Так пришла Люба в его жизнь, так и болезнь уходила неизвестно куда, и решались задачи, которые не многим по плечу. Наверное, самое дорогое качество — терпение. Подожди он Подриза — была бы у них гораздо прочнее бригада. Не испугайся он, что все пойдет в разнос уже в самом начале, были бы они у Чепелева сейчас и уже бы тарились давно роскошным пепином. А еще дороже терпения — равнодушие, философское отношение ко всему. Не надо ничего форсировать. Витя, и тот давно не дергается... Но тут есть, конечно, колоссальная разница: Витя-то на него, на Митю Савельева, надеется, а ему самому на кого надеяться? Все равно не надо дергаться. Бобби Мише дал, пусть с него и спрашивает. И ни в коем случае не форсировать... Только на что же тогда надеяться 27-го сентября при несданных нарядах...
— Здорово, тезка! А где ж Бобби ваш?
От неожиданности он не знал, что говорить, — так внезапно вынырнул Кузьмич, а за ним Егорка.
— У Бобби несчастье случилось. Отец очень плох у него.
— Это мы понять можем. У нас, может, сейчас товарищ на волоске от смерти, — насупив брови, говорил Егорка голосом, не сулящим ничего хорошего.
— Не плети, Егор. Живой Петро. А где Михайла ваш?
— Он спит пьяный.
— Коли пьяный, хай спит. Выходит, ты один с большой тройки? — усмехнулся Кузьмич. — А Саша ваш где?
— Уехал он с Бобби. Саша вообще уже не вернется.
Егорка аж подпрыгнул от досады.
— Та они, Кузьмич, вообще тариться не будут. Хай себе катаются, придурки. Чего с ними разбираться?
— А где, тезка, сявка ваш Кепка?
Они, не дожидаясь ответа, пошли в сарай, причем Егорка жестикулировал и кипятился чрезвычайно.
“Он не хочет при Егорке говорить и рассчитывает на мою понятливость. Хорошо, предположим. А чего же он хочет? Он хитрей меня, этот Кузьмич проклятый, этот азиат ласковый, этот мерзавец, который изводит меня уже третий месяц. А, вот в чем дело! Он не хочет свидетельских показаний. Да, это такой же бред, как навязчивая моя мысль о прошлом годе. И для чего мне вообще сходить с ума? Надо Леху найти, больше говорить не с кем. А почему не с кем? С Юрой — вот с кем! Но тогда слишком круг посвященных расширяется. А во что посвященных?..”
— Пошли дальше разбираться, — с нервной улыбкой сказал он, подходя к Лехе.
Скоро его охватило отчаяние от того, что так неподатлив человеческий материал. У Лехи были два больших желания: не давать свидетельских показаний и упрочить свое финансовое положение. Но и достоинство у Лехи было одно огромное: он был нормальный человек.
— Итак, Миша теперь лег спать. Мало того, что он пьяный, он еще тяжелый и фальшивый. Спрашивается, что нам делать дальше? Но даже выцарапав у Миши деньги, не так просто будет заслать их теперь Кузьмичу. Продолжим рассуждение, каким бы глупым оно ни казалось.
— Да, да, ты прав. Давай спокойно разбираться, не жалея времени. Вот только в чем разбираться?
— Можно вообще не давать ему денег?
— Нет, это невозможно по двум причинам: во-первых, он обещал большие приписки, во-вторых, ему уже обещано. Он звереет страшно.
— А может, он после жуткой ночи будет покладистее?
— Едва ли. Ты лучше меня знаешь, какой это характер. Он и слабость не покажет, и от денег не откажется.
— А как ты узнал о страшном его характере? Ты что-нибудь видел из кустов? Ах да, извини... Это уже из другой оперы.
Леха остановился, очень растерялся, но тут же спохватился, хоть и не мог скрыть волнения.
— Послушай, мы уже с тобой это подробно обсуждали, мы толчем воду в ступе. Но, слава Богу, хоть что-нибудь уже бесспорно. Я ничего не видел и не слышал — это раз. А второе — надо внести именно две пятьсот. Ты так считаешь, а я с тобой согласен.
— А кто добавлять будет?
— У меня триста рублей.
— Ты Бобби дал сотню?
— А как же не дать?
— И я тоже.
— Но у тебя же больше осталось, чем у меня.
— Во-первых, не больше, а во-вторых — какое это имеет значение?
— Хорошо, вносим пополам, если это так принципиально. Мы одинаково пострадали при отъезде Бобби и одинаково вносим. Все равно это общак.
“Какой приятный собеседник этот Леха-музыкант. Вообще, чтобы беседа текла легко, нужно, чтобы собеседники были мелкотравчатые. Какая глупость. И до чего же все на грани бреда. А что, если бросить все сейчас и уехать? О, это слишком большая роскошь... Это невозможно. Сказал “а”, говори “б”. Ведь Юра, Витя, Лева. О, господи! А Любаша! А сам-то я, сам-то я. Что же теперь с нуля опять карабкаться начинать? Жизнь идет, и все вертятся, как волчки. Так надо же когда-то денег добыть, чтобы не вертеться всю жизнь. А сколько той жизни осталось?..”
— Да ты не слушаешь меня, — улыбнулся рыжий всклокоченный Леха. — Я говорю, что у Миши их отнять невозможно, а утром он завтра встанет, а Кузьмича уже не будет.
— Это понятно, что Кузьмича не будет. А хоть бы он и был. Я, глядя на Мишу, не могу избавиться от предчувствия, что он одним прикосновением все испортит. Возьмет, например, денег, чтобы ровно две с половиной было, и снова всех широко угостит.
— Или еще лучше сделает: пойдет с Кузьмичом надерется, а по пьянке ему отдаст, то есть совершенно без фиксации. Или еще вариант: отдаст две вместо двух с половиной. Надо у него забрать деньги, но без скандала. А как это сделать, если он никого не боится? Но почему деньги вообще у него оказались, если ты все замечательно понимаешь?
— Ax, Леха, кто ответит на все вопросы? Когда Бобби уезжал, ему казалось, что так верней будет. Бобби сам был деморализован, и ему казалось, что лучше через Мишу отдать, чем через меня, не имеющего теплых отношений с Кузьмичом. И так оно и было, вернее, так казалось.
— А что изменилось?
— Да ничего не изменилось. Точка зрения изменилась. Вся жизнь состоит из бесконечных ошибок, но если ты хочешь обязательно понять почему, так можно и за уши притянуть объяснения. Набухался Миша, оказался более нечестным, чем можно было предположить; Кузьмич долго отсутствовал; беседовал я с Мишей, и он теперь назло будет затягивать. Кузьмич, наконец, несколько изменился — есть у меня такое предчувствие, но оно носит характер бреда.
— Все, все, достаточно, Митя. А почему ты считаешь, что он никого не боится?
— Это ты так считаешь.
— А ты придерживаешься иного мнения?
— Я согласен с тобой, Леха, во всем.
— Мне кажется, он должен бояться. А то получается слишком много таких, которые не боятся: Алик не боится, Саша не боится, Кузьмич ничего не боится, Кепка не боится.
— Да, да, ты прав. Это только больные не боятся. А Миша слишком здоровый, чтобы никого не бояться.
— Странная закономерность. Кузьмич очень психически здоровый, но никого не боится. А Алик все-таки боится, и Кепка...
— Мы так запутаемся, Леха. Вернемся к Мише. Стой! — стукнул он себя по лбу. — Он же Повара прошлой ночью очень испугался. Вспомни, как ночью никто из нас слова не проронил, когда безумный и страшный Повар сурово вопрошал, видел ли кто, как “парня убивали”. Это я знаю случайно о немощи Повара, а для многих, для большинства, он грозная фигура, отпетый и страшный каторжник, — рассуждал Дмитрий, забыв о Лехе. — Да если бы Миша — а я ночью видел, что он проснулся, — не боялся, он бы разразился тирадой по типу своих обычных. Дескать, благородный человек не может равнодушно видеть... и так далее.
— В одном ты прав. Это когда признаешь, что все подобные мысли носят характер бреда. Вспомни, как Миша Витю в первый день от блатных защитил, завоевав “всеобщее уважение”.
— Их он не боялся, а Повара очень боялся.
— Почему?
— Не знаю. Вероятно, потому, что они фальшивые, как и он сам, а Повар — настоящий. Есть такие люди отпетые, которых почти все боятся.
— Ты же сам говоришь, что внешность Повара обманчива. Какой же он настоящий?
— Он поломанный, но настоящий. А Миша-то не знает, что он поломанный.
— Путь так. А нам-то какая польза от этого?..
Они увидели, что из сарая выходит Егорка, и вместе подумали одно и то же: хорошо было бы, если б он уехал теперь. И тут произошло чудо: Егорка направился к своему мотоциклу с коляской и скоро раздался душераздирающий треск. Тут нервы у Дмитрия не выдержали, и он зашагал к сараю. Разыскав проклятого Кузьмича, он одним махом завладел его вниманием и повел его для конфиденциальной беседы.
— Понимаешь, Кузьмич, у Бобби несчастье, но мы люди слова, так что все остается в силе...
— Вижу, тезка, что вы люди честные. Оно ж и понятно — образованные. А среди вас сявки есть. Теперь Филимон, который нашего друга Петра чуть к праотцам не спровадил, плететь такое... И кричит, что Кепка ваш срал в кустах и видел все, а Кепку этого до сявок тянет, потому что он сам шпана и вор. Так как же с вами дело можно иметь? Ты подумай, голубь, да Кепку-дурака вразуми, что его же самого и посадят. Да так тихо вразуми, без собраний, без голосований. А то ваша бригада чуднáя: чуть что — собрание, голосование. А тогда будем решать — наряд недолго сдать, коли вы будете слово держать.
— Кузьмич, а в кустах не Кепка срал — Леха там сидел. Он от страха памяти лишился, он ничего не видел, не слышал. Он в палату прибежал — от страха трясся, когда уже народ стал сходиться. А Кепка спал в это время, и есть множество свидетелей, так что поставим на этом крест.
Кузьмич так обрадовался, что не мог скрыть этого при всей своей эдакой ленивой манере вести разговор.
— Ну? Тогда, голубь, за чем же остановка? — он отвернулся, ожидая.
— Видишь ли, Кузьмич, сейчас... час ты обождать можешь? Нет... лучше полтора.
— А мне чего? Только я не люблю, когда химичат сильно и туману напускают. Ты сам до меня пришел, так что учти, я через два часа уезжаю. И только с тобой имею дело, а то вы всю бригаду по очереди запускать будете до меня. А Леха-музыкант хороший хлопец, только слабый...
— Договорились, Кузьмич.
И Дмитрий затерялся в сарае, чтобы не выглядело так, что он озабоченно снует туда-сюда, а минут через пять был уже в бараке. Мишу он будить пока не стал. Между тем, Миша сам открыл глаза и стал беседовать с Аликом. Сейчас если Мишу тронуть, то он спросонок такое отмочит, что сразу все разрушится. Витя, Юра, Лева, Коля, Валек, Арнольд — все спокойно отдыхали или читали, и уже казалось, что все сошли с ума, а не только Саша, Алик, сам он и Бобби. Любаша и Виолетта, похоже, пошли на кухню. Танины пока отсутствовали, но ведь были и другие в бараке, да и войти могли в любой момент. Скоро появился Леха, остальные стали вставать. Праздность бригады не добавляла к ним уважения. Бригады в конце становятся особенно замкнутые и подозрительные, на Боббину бригаду смотрели теперь особенно презрительно, вообще обстановка была скверная для скандала, дальше некуда.
Было еще время поразмышлять, и он пошел в беседку. Скоро и блатные побрели тариться, чем и воспользовался Дмитрий и, конечно, обнаружил в палате несчастного Повара и Кепку.
— Кепка, у меня к тебе разговор необычный...
Кепка с готовностью покинул палату, и Дмитрий начал объяснять свой план, в который сам не верил.
— Как ты думаешь, можно Мишу одолеть Плевакина?
— Ты, Митя, полностью отъехал. Саша-придурок домой подался, теперь у нас трое отмороженных осталось: Повар — кент мой, Алик-дурак и ты, Митя.
— А зачем нам в это входить? Ты ведь хочешь уехать с яблоками и чтобы Повар поехал с нами, чтобы все было нормально?
— Ну, хочу. А кто ж не хочет?
— Помоги тогда отнять деньги у Миши, тихо и без скандала.
— А как же я могу без скандала? Та я вообще твоих понтов не понимаю.
— Хорошо, я расскажу тебе. Бобби Кузьмичу занести не смог. Внезапно он получил телеграмму, что у него отец при смерти, и пролежал весь вечер, думая о своей беде. Он оставляет деньги Мише. Видишь, я вполне откровенен с тобой. Он считает, что Миша, так сказать, человек со связями: раз он столько бухал с Кузьмичом, то ему проще всего будет заслать. А что делает ублюдок Миша? Он берет из этих денег приличную сумму, накупает водки и закуски, а когда Кузьмич приезжает, то он и пьяный, и денег у него недостача, хоть и небольшая.
— Та это та еще устрица. Его об стену сракой ляпнуть раза два — так он бы не крутил. А чего он Кузьмичу не заносит?
— Это очень трудно объяснить. Знаешь, есть такие персонажи в старых пьесах. Ты ведь, кажется, работал в театре осветителем, — не удержался Дмитрий. — По-моему, это называется бретер — человек, который всегда готов драться и ищет ссоры. И не исключено, что он назло не несет. Возможно, еще что-нибудь, может быть, часть прикарманить хочет. Или еще так: заведет свою бодягу — это, мол, не по-джентльменски, надо отдать сполна, как договорились. А тем временем Кузьмич опять уедет, а он снова пробухает.
— Та он чухнет вообще с вашими бабками, отвечаю руб за сто, — захохотал Кепка. — Я такого кинофильма ни в колонии, ни в совхозе, ни среди шпиловых не видел.
— И это еще не все. Кузьмич уже не может и не хочет с третьим человеком иметь дело. Конечно, есть много способов отнять у Миши общими усилиями, но это же будет скандал величайший. Он, например, закричит на весь “холодильник”: “Митя, Кузьмич у тебя не возьмет!” Или еще что-нибудь отмочит, а на нас и так скверно смотрят. И вот родилась жалкая идея, и фантастическая при этом. Он Повара очень боится — я видел ночью. Он же не знает, что Повар поломанный внутри.
— Ну и что? Театр делать? Ты Митя как загнешь — хоть стой, хоть падай. А вообще по делу! Но Повар же скажет тебе, чтоб Леха — эта падла из падл — пошел за это до следователя и рассказал ему, что он видел и слышал.
— Но Леха под дулом пистолета не скажет, и он ничего не слышал. Я сочувствую Филимону от всей души, но чем ему может помочь Леха? Я не представляю, что Леха мог увидеть, но что бы ни рассказал он следователю, тот все передаст Кузьмичу. Давай спасать то, что можно спасти, и того, кого можно спасти. Ты не забывай еще и такую вещь: Повару нужен наряд отдельный, потом доверенность от него, а потом уже он может ехать с нами.
— А Филимон пусть подыхает?
— Но я-то, я — чем я могу ему помочь?! Чем?! — шептал Дмитрий, почти трясясь, а в голове у него неслось: “Это счастье, что я с Кепкой, а не с Аликом безумным говорю”.
— А зачем Филимону было на Петра-мусора бросаться? Значит что-то было, что-то же слышал гнилой этот Леха. Вот ты, Митя, философ...
— Нет, нет, Боже спаси. Я не философ. Это Алик философ... Возможно, я отчасти и философ... Но я тебе говорю без малейшей философии, что мне себя не в чем упрекнуть. Я хочу получить свои яблоки, помочь Повару получить его яблоки. Я хочу, чтоб он помог нам, а мы поможем ему. Я не очень верю, что он сможет помочь нам, но что-то же надо делать. А что касается Лехи, то я тебе объяснял, что если бы он пошел к следователю и говорил бы самые невероятные вещи, то все равно Кузьмичу все это будет передано.
Кепка смотрел на Дмитрия недоверчиво. Так и казалось, что сейчас он спросит: “А почему следователь Кузьмичу расскажет, а не Петру-мусору?” Но Кепка ничего такого не спросил, а сказал вместо этого:
— Мне что? Я поговорю с ним, но оно все, как ты, Митя, любишь говорить, рассыпается и в песок превращается. Та давай лучше Витю, Юру, Алика-дуркецало позовем, впятером его ляпнем пару раз спиной об стену. Это что, его бабки, что он их ховает?[46]
— Я тебе в третий раз объясняю, я хочу, чтобы он тихо отдал.
— Не, я такого цирка не видел еще. Ну ладно, пойду поквакаю, — хихикнул Кепка, уходя.
Спустя очень короткое время он появился и сообщил, что Повар за свою услугу требует спасти Филимона.
— Кепка, ты пойми, что дело это гиблое. Филимона мы не спасем, а с Кузьмичом смертельно поссоримся. Оставим пока в стороне вопрос о том, что хорошо, а что плохо. Конечно, Филимон заслуживает самого горячего сочувствия, даже если он кого-то когда-то убил или покалечил. Дело не в этом, повторяю в пятый раз, а в том, что это выше наших сил. И это вообще уравнение со многими неизвестными, а точнее бессмыслица. Тогда уж лучше на всем поставить крест и посвятить остаток жизни, честно и бесстрашно, спасению Филимона. Но и это зависит не от нас, а только от Лехи, который и под дулом пистолета... и так далее.
— Пусть тогда, падла рыжая, скостит мне долг. Пусть восемь штук на две переделает.
— Но это же еще хуже, восемь ты можешь не отдать, а две точно обязан отдать. Впрочем, ты и восемь должен отдать, иначе получается, что я тебе советую не отдавать. Не могу ж я без конца проводить консультации, я ведь так с головы до пят в дерьмо измажусь.
— А ты что, хотел чистым быть? — осведомился Кепка совсем не в своем стиле.
— Леха! — позвал Дмитрий, увидев, что Леха сидит в беседке.
Дмитрий уже терял терпение, тем более что эта идея с Поваром была еще более призрачная, чем другие их начинания. “Сейчас пойду к Мише вместе с Юрой и Витей, потребую деньги бригады. Надо еще Алика и Кепку взять. И пусть он кричит, что хочет, пусть будет какой угодно скандал”. А пока он все еще стоял и слушал, как Кепка торгуется с Лехой. Уже и вопрос потерялся, о котором они торгуются: выходило так, что Леха не хочет давать показаний о том, что он видел и слышал, и покупает моральное право на такое молчание. Кепка еще собирался взять с него слово, что он, скостивши бульшую часть долга, будет и дальше играть с ним в буру. Леха же согласился скостить, но эти две желал получить сразу на продаже, а потом уже играть. Леха уже почти сдался, но они еще не скрепили договор никакими словами типа “договорились” или “заметано”, или просто рукопожатием. И тут Повар, чуть пьяный, страшный, как всегда, сам вышел из комнаты блатных. Пошатываясь, он подошел и спросил:
— Ну, где та гнида? Пошли!
Дмитрий от неожиданности растерялся, но весьма находчивым оказался Леха.
— Кепка, вызови его, прошу тебя, скажи ему знаешь что?.. Что его Егорка зовет!
Кепка поглядел на Леху презрительно и восхищенно одновременно. Очень скоро появился Миша, заспанный и угрюмый. Все произошло до того быстро, что казалось невероятным, впрочем, как и весь вопрос и все события двух последних суток.
К Мише сразу подбежал Кепка с бутылкой водки в руке, которую держал за горлышко, и прошептал в ухо, но довольно громко:
— Давай бабки, ****ь худая!
Миша хотел было бить Кепку и уже совсем изготовился, когда вынырнул Повар. Дмитрий и Леха тоже приблизились. Подход Повара был восхитительным. Шатаясь и словно излучая флюиды уголовного магнетизма, с опущенной головой и блуждающим взглядом выцветших глаз, с двумя шрамами на щеке, он вполне мог внушать ужас.
— Деньги брал у братков? — только и сказал он.
— Миша, давай деньги, — тихо говорил Дмитрий, но чувствуя слабость своих слов и страшно боясь испортить все, стал лихорадочно искать хороших слов: “чтоб не пролилась кровь”, “чтоб не убивать тебя, суку” — все было плохо.
Повар положил руку Мише на плечо. Миша не то чтобы трепетал, но смешался и никак не мог решить, каким образом себя повести.
— ... чтоб тебе без рук не уехать, — нашлись наконец слова.
В это время вышел Юра Кацман и, видя необычную сцену, приблизился.
— Прими[47], Юра, что падла вытворяет, сармак общаковый присваивает.
К счастью, все произошло в две или три минуты. Повар все еще тряс легонько Мишу, и очарование жуткого уголовного разбора с приходом Юры не рассеялось. Так и не успев прийти в себя, растерявшийся Миша полез в карман и со словами: “Ради Бога. Зачем только дело было запутывать? Идиоты несчастные!” вручил Дмитрию толстую пачку.
— Не приведи Господи, если не все отдал, Мишка!
Тут же Миша, оттянув карман, обнаружил, может быть, и случайно, двадцать пять рублей. Они порадовали Дмитрия не меньше, чем вся победа в целом: триумф полнейший и добавлять меньше.
Миша с достоинством удалился.
— Спасибо вам, ребята, вы уж не сомневайтесь. Все теперь будет в порядке, — говорил Дмитрий, все еще не веря в чудо.
— Погиб Филимон, погиб, — бормотал Повар, удаляясь в обнимку с Кепкой.