Темнеет. Здания за окном автобуса, теряя чёткость контуров, размываются синими августовскими сумерками, сливаются с ними, сами постепенно становятся тёмно-синими, бесформенными. Только плывущие жёлтые огоньки напоминают о том, что мы не в степи, не в лесу – в городе.
Таким же контрастом зреющей окружающей синеве – салон автобуса, залитый жёлтым электрическим светом. Снаружи наш автобус, наверное, похож на аквариум с пятью рыбками. Рыбки – это мы: водитель, кондуктор и трое пассажиров – полная старуха, девушка с книгой и я.
Сегодня я проводил Ларису. Она уехала на Иссык-Куль. Одна. Вернее, она взяла с собой подругу, а ехать с ней должен был я. Но буквально в последний момент у меня на работе появились неотложные дела, и все мои надежды на отпуск растаяли в воздухе. Я вспомнил, как мы с Ларисой ждали этой поездки, представляли, каким всё будет – солнце, небо, волшебное озеро в горах, а главное – мы вдвоём. И тут же в памяти всплыло, как в момент прощания, прежде чем зайти в вагон, Лариса обиженно, почти зло взглянула на меня своими зелёными глазами и тут же отвернулась, так резко, что я, пытаясь поцеловать её, лишь вскользь коснулся губами её каштановой гри-вы. ("Красавица, – часто говорят мне. – Тебе следовало бы поскорее жениться на ней, пока она не нашла кого-нибудь получше".) Вот так: обида, разочарование, и всё, по выражению Ларисы, из-за моей "чёртовой работы". В последнее время мы часто из-за этого ссорились, но я люблю свою работу.
Восемь лет назад я начал курьером в одной захудалой газете, а сегодня, в свои неполные тридцать лет, уже являюсь заместителем главного редактора солидного городского еженедельника. Доходы мои не сказать чтоб очень высокие, к тому же работа отнимает уйму сил и времени, но зато приносит колоссальное удовлетворение. Лариса же человек сугубо прак-тичный, и ей этого не понять, боюсь, никогда...
…В конце салона старуха затеяла возню. Она вошла недавно – полная, с одутловатым лицом, руки заняты авоськами, платок почти сполз с головы, обнажив жалкий седенький хвостик на затылке – и ещё не успела отдышаться, а кондуктор уже тут как тут. И теперь она ищет по всем авоськам кошелёк, попутно проклиная кондуктора, который почему-то оказался повинным во всех бедах – в том, что пенсия маленькая, а цены растут, и готов-де он вытрясти из неё последние копейки за проезд, и о чём только думают власти… Кондуктор в ответ молчит. У него удивительная внешность (я успел рассмотреть его раньше): изящные круглые очки, узкий нос, слабо очерченные губы – очень похож на Джона Леннона, только во-лосы коротко стрижены и вьются. Вот откуда в моем мозгу возникла битловская мелодия "Imagine"! Поток старухиной ругани никак не вяжется с мотивом, и я начинаю чувствовать раздражение. А "Лен-нон" молчит, и его лицо выражает только всё возрастающее удивление, словно кондуктор старается понять, почему он здесь, в этом городе, в автобусе, а не в ливерпульском double-decker"е*, и чем так недовольна эта пожилая леди.
Девушка, сидящая прямо напротив меня, склонив голову, читала книгу, но шум отвлёк её. Она поднимает взгляд от страницы, закрывает книгу, заложив между страниц палец, и обора-чивается назад. Но, видимо, не находит ничего примечательного ни в старухе, ни в кондукторе – снова поворачивается и, мимолётно взглянув на меня, смотрит в темноту за окном.
Какие глаза! При взгляде на меня они были светло-синие, почти голубые, а сейчас, когда она смотрит мимо, потемнели, приобрели цвет сумерек. Про эту способность человеческих глаз менять цвет я где-то читал, но сейчас впервые её заметил.
Я принялся рассматривать незнакомку. Лет двадцати пяти, аккуратный костюмчик обхватывает хрупкую фигуру, волосы, видимо, светло-русые, при неверном освещении приобрели желтоватый оттенок, кожа бледная, без тени загара. Словом, полная противоположность Ларисе – та высокая, ладно сложенная, а какая у неё кожа – с матовым отливом, смуглая, уже в начале лета приобретающая не характерный для наших степей бронзовый загар. Мне всегда доставляло удовольствие прикасаться к этой коже, гладкой, как тонкий шёлк. Ах, Лариса, Лариса, где-то ты теперь...
Между тем попутчица почувствовала, что я её изучаю, и робко, как бы нехотя взглянула на меня, но я поймал движение её глаз и едва успел отвести взгляд. На её лице мелькнуло удивление: что, мол, за тип так настойчиво её разглядывает – и в свою очередь занялась тем же. Но моя атлетическая фигура и, по словам Ларисы, "благородное выражение лица" оставили незнакомку равнодушной – глаза её вновь обратились к окну и потемнели.
Эта "игра в прятки" глазами становится забавной. Я снова смотрю на девушку и замечаю, как печально её лицо. Впечатление усиливается опущенными уголками губ и вертикальной морщинкой между бровями, которая появляется от привычки часто хмуриться. Интересно, какие мысли сейчас в её голове, что её так огорчает? Она, как и я, едет от вокзала – может, она тоже кого-то проводила, кого-то любимого, который просто уехал или бросил её, или его никогда не было, и оттого моя попутчица чувствует себя одинокой.
Незнакомка снова обращает на меня внимание, но на этот раз я не отвожу взгляда, а по-мужски уверенно и отчасти бесцеремонно смотрю прямо в её синие глаза.
И вдруг я забываю обо всём – о старухе, о Джоне Лен-ноне, о своей любимой "чёртовой работе" и даже о Ларисе – настолько силь-но одиночество в глазах моей незнакомки, настолько несчастной мне кажется она сама – во сто крат несчастнее бедной старухи, которая всё ещё ворчит по инерции, но сама давно уже отошла от праведного гнева и преспокойно жуёт пряник, достав его из авоськи. И так сильно во мне желание помочь этой девушке, что в моём воображении разворачивается сюжет нашего знакомства. "Как вас зовут?" – спрошу я, и она ответит, просто и без жеманства. Почему-то хочется, чтобы её звали Надя. Надюша, Наденька, Надежда... Вот этой-то надежды и нет в её глазах. Потом я спрошу, где ей выходить, и выйду там же, и предложу проводить её, пос-кольку уже темнеет и девушкам опасно гулять в одиночестве, а чтобы она не боялась меня, дам ей свою визитку, покажу хоть все документы. Она улыбнётся несколько смущённо и неопределённо качнёт головой, что будет означать: "Хорошо, я не против". Всю дорогу я буду балагурить, рассказывать разные смешные случаи из своей жизни, чтобы вызвать у неё улыбку, и в конце концов она не выдержит и рассмеётся, и её глаза станут светло-синими и весёлыми. А при прощании, у самой двери, я возьму номер её телефона и потом... Потом... Что будет потом, моё воображение не рисует, да и не так это важно.
Важно, чтобы в этот самый момент я увидел в её глазах ответ, разрешение ворваться в её жизнь, всё равно – на несколько ми-нут, дней или на долгие годы. Мне кажется ошибочным мнение, что инициатива всегда исходит от мужчины (так часто думают женщины), что всегда можно взять нахрапом (это уже из области заблуждений мужчин). Нет, мужчина, если он достаточно развит, никогда не станет "клеиться" к женщине, если не чувствует в ней готовности его принять. Бог его знает, чем она выражается, эта готовность, – мимолётным движением, незначительным жестом, просто взглядом… Но умный мужчина всегда уловит это "Да!", даже если с уст избранницы срывается категоричное "Нет!", и не станет вторгаться в жизнь женщины, которая ставит перед ним невидимый барьер.
Всё это пронеслось в моей голове за несколько секунд нашего молчаливого разговора. Я отношу себя к категории умных мужчин и все эти бесконечные секунды, глядя в синие глаза, жду сигнала к действию. Надя, Наденька, молча скажи "да", я чувствую, что тебе кто-то нужен, и этим кем-то могу быть я. Обещаю: ты об этом не пожалеешь.
В её грустных глазах словно мелькает что-то, какая-то зарождающаяся эмоция, они на миг озаряются внутренним светом и... Нет, снова гаснут, и она отводит взгляд. Ещё одна попытка открыто взглянуть на меня... И опять "Нет!". Посторонним вход воспрещён. Моя попутчица открывает книгу и, словно стеной, отгораживается ею от меня и от всего мира с его синим воздухом и жёлтыми огоньками.
Мне пора выходить. Я направляюсь к выходу, по пути оглядываюсь – девушка недвижима, будто статуя. Вслед мне смотрит только Джон Леннон, даря на прощание мелодию "And I Love Her". "Аквариум" захлопывает двери и увозит в сгущающуюся темноту оставшихся в нём четырёх рыбок.
Всё. Августовская сказка закончилась. Впереди осень и работа, работа... Но, чёрт побери, что же ей помешало разрушить оковы – испуг, недоверие, нежелание что-либо менять в жизни? Или я всё это придумал? Не может быть. Ведь было же что-то в её глазах, какая-то слабая Надежда и призыв о помощи! Неужели, уйдя, я совершил ошибку?..