Я гуляю по Интернету. Вязко, беспорядочно, тупо. От горящих путевок переключаюсь на сайты знакомств. От Армани и Фенди двигаюсь к самиздатской литературе. Потом – клюю на полный набор новостей по отлучению от эфира ТВ-6, и даже покупаюсь на эротический призыв мигающей срамной фотки.
Тело затекло, ягодицы одеревенели, абсолютное кровоНЕобращение. Интернет – цепкий. Ужин не приготовлен – благо, домашние не торопятся к столу. Забыла, зачем вообще туда полезла, да и не важно.
Это похоже на многочасовые прогулки по улицам в юности – с заглядыванием в окна, подслушиванием обрывков разговоров в троллейбусе, бесцельным заходом в магазины, унылым сидением на лавочке, тоскливым наслаждением одиночеством и мучительным изнурением ног.
Я набираю собственную фамилию и имя в поисковой системе. Убеждаюсь, что есть, родимые. Ссылки на писанные когда-то по разным случаям репортажи.
Набираю имя отца своего. (Чти имя отца своего) Так, все правильно – отрывки из статей, интервью, официальная служебная информация. Хорошо. Сейчас проверю, что там есть в Интернете, скажем, о Володе Брандте. Лет -дцать назад (привычная хронологическая категория последнего времени) он занимался математикой. Наверняка защитил какую-нибудь диссертацию, написал какие-нибудь книги. Набираю: Брандт Владимир. Нахожу две ссылки. Первая - русский архитектор, Владимир Брандт, погиб в гестаповской тюрьме. Все понятно. Не подходит.
Вторая – текст следующего содержания:
Поставки пиловочника хвойных пород (сосна, ель) в больших объёмах - от 1000 куб. м в месяц по размерам и гостам заказчика. Лес превосходного качества, поставки по строго соблюдаемым графикам. Ищем надёжных партнёров для долгосрочного сотрудничества. Осуществляем поставки на экспорт.
С уважением Владимир Брандт.
Обратный адрес, e-mail – г. Псков. Странно, но возможно. Где наши математики не пропадали? Может, в самом деле, гонит лес за границу. А что? Помню, в начале перестройки моему мужу один итальянец предлагал совместный бизнес. Владелец фабрики по производству гробов. Мы были на этой фабрике в Вероне. Гробы эти, между прочим, ничего общего с российскими не имеют. Наш, обычный, могу сравнить разве только с ящиком для капусты. А их – прямо-таки церковная скульптура, чуть ли не орган. Вырезанная из драгоценных пород древесины сидит какая-нибудь мадонна и оплакивает тело Христа, лежащего у нее на коленях. Сержио, владелец фабрики, предлагал моему мужу лес для итальянских гробов поставлять из России.
Ну, да я отвлеклась.
Интернет-прогулка продолжается. Теперь я вспоминаю еще более давнего приятеля студенческой поры. Вернее сказать,
отношения были не приятельские, а романтические. Имя и фамилия не самые распространенные, да и в Интернете он, не сомневаюсь, представлен, поскольку писал стихи, публиковался.
Так и есть. Целый список со ссылками. Кликаю в один. Открывается сайт с его фото. Боже! Настоящий Эйнштейн с печально опущенной головой и седыми патлами! Поразило меня его лицо особенно тем, что я видела его относительно недавно, уже много лет спустя после нашего расставания, и тогда он еще не был старцем. Когда это было? Так, это было в тот год, когда мы переехали в новую квартиру, то есть, Лизке, моей дочери, тогда было пять с половиной, сейчас ей 18, значит, это было 13 лет назад. Тринадцать лет назад я его видела. Что называется, двадцать лет спустя. Он, конечно, не помолодел за те двадцать лет, что мы не виделись, но все же был тогда еще вполне молодым мужчиной, и даже что-то в нем оставалось от того мальчика, с которым я познакомилась на заре туманной юности, гуляла по московским улицам и целовалась в подъезде.
Итак, 13 лет назад я совершенно случайно узнала, что в Доме литераторов должен выступать Сабир Хожаев. Хожаев! Бог мой, давно о нем не слышала! Вообще узнала, что Севка Хожаев – поэт, да еще Сабир, совершенно случайно. Ехала в метро, рядом со мной пассажир читал «Юность», а там Севкина фотография и стихи, которые прочитать мне тогда не удалось: пассажир попросту вышел. Собственно, то что Севкино настоящее имя - Сабир меня не удивило, поскольку при всей его неказахской внешности именно эта кровь была самой главной из семи протекавших по его организму.
Я-то с Севкой задружила «на картошке», под Можайском, куда нас, студентов из разных вузов загнали собирать урожай. Днем мы отрабатывали, как могли, свои нормы. К вечеру приходили деревенские начальники, проверяли, много ли корнеплодов осталось в земле, ругались, что собранная картошка вся порублена лопатами да граблями, взвешивали мешки и орали, что за такую работу нам не только не заплатят, а еще и вычтут за наш прокорм. Кормили синим клейстером на завтрак под названием манная каша и таким же клейстером, но с комочками, на ужин - под названием рисовая каша. С боем отстояли мы право на ежевечерний душ, после которого начиналась жизнь. Мы пекли картошку, вспоминая пионерские костры детства, ребята пили водку и угощали нас воблой. Севка развлекал всех чтением наизусть огромных кусков из Стругацких, Хармса, Тэффи и кого угодно другого, еще он выворачивал веки – оба сразу - и, добавляя к этому унылую мину, становился почему-то похожим на жалкого старого еврея. Еще он издавал странный протяжный звук : нго-о-о-!. Что сей таинственный и дикий клич означал, я не помню, но всех он приводил в душевный трепет, его постоянно просили : сделай «нго» и в очередной раз он покорно нгокал. Он был тщедушным, близоруким обаяшкой с загадочной хитрецой в глазах.
Мои юношеские влюбленности были коротки и слабы, без боя уступая неизбежной гадливости и разочарованию.
В тот картофельный сентябрь я зализывала раны после первой sex-story. Прошло не больше месяца после избавления от плодов, вернее плода, реализованного любопытства под напором пылкого подонка. В коллективном душе едва отросшие волосы в зоне врачебного вмешательства привлекали вопросительные взгляды и лишний раз напоминали всю эту гадостную историю. У меня же после случившегося сам собой сформулировался зарок – три года никаких отношений с противоположным полом.
Но шутки сознания непрогнозируемы, и в один прекрасный вечер оно помутилось. Хилый Севка в огромных сапожищах, держащий над костром прут с нанизанной на нем недопекшейся картофелиной, показался мне грациозным и похожим почему-то на пленного немца. Мне вдруг стало восхитительно жалко его. Почудились в нем аристократские крови, о которых он любил всем рассказывать, в том числе, кстати, немецкая. Задышала таинственная история предков, параллельная, прошлая, а может быть, и будущая жизнь, замешанная на литературе, хорошей памяти и ощущении, что все впереди. Мой сигнал был немедленно уловлен, и уже через час мы с ним пылко целовались. Любовный пожар был капризен, я заявила, что его руки пахнут воблой, а щеки небриты. Мальчик проворно исчез и вернулся выбритый и с руками, ледяными от колодезной деревенской воды. Жертва была оценена по достоинству. Поцелуи продолжались весь оставшийся уборочный срок, а дальше перенеслись на московские бульвары, в темноту кинотеатров и гулкий холодок подъездов.
В Москве Севка перестал казаться мне пленным немцем, мы встречались теперь с ним один на один, он не «нгокал», не веселил народ, не нес в себе заряд чужих восторгов, а был умным, неловким, растерянным мальчиком. Я все чаще манкировала встречи, ссылалась на учебу – сначала зимняя сессия, потом летняя. Снисходительно позволяла любить себя. Соглашалась выйти на двадцать минут, раз уж он приехал из своих выселок. Терпела его дольше, ложилась спать в первом часу ночи. Сочувствовала на следующий день, узнав, что бедолага шел полпути домой пешком, или ночевал на вокзале, не успев на свою ветку метро после пересадки. Сдавала свои экзамены на тройки, считая, что он меня отвлекает. Он же сдавал все на круглые пятерки и готов был отвлекать меня в сто раз больше. Это впечатляло. Ум и образованность мужчины – эротичны. Ощущать рядом с собой достойного – исходная позиция любого выбора. Похоже, я начинала привыкать к положению вещей, признавать право моей жизни на подобный роман.
Но шаткость конструкции не укрылась от судьбы. Два-три ничего не стоящих эпизода с легкостью смели с лица земли случайное строение.
Эпизод первый.
В один из дней, когда под Севкиным напором я стала признавать законность его прав на частые встречи, а также и законность своего права на подобное общение (помните зарок?), и я была особенно нежна, он мне вдруг ляпнул (цитирую дословно): «Вот такие вот поцелуи и доводят вас девчонок до беды».
Что за бабушкин язык, во-первых! И что за право заранее декларировать свою непричастность, во-вторых! Даже сейчас, вспоминая эту пошлость, с трудом заставляю себя цитировать ее. Меня перекорежило, случилось короткое замыкание, отключившее навсегда электрический миньон иллюзии взаимопонимания.
Эпизод второй.
Мы с Севкой ехали в троллейбусе, кружа по садам в районе Университета. Было раннее лето и поздний день, тихо, тепло, пустынно. У одного из подъездов на остановке вскочил в троллейбус Сергей Коломеец. У него в это время был бурный роман с моей подругой - Соней, а ко мне оба они относились с сочувствием, зная, что подобного в моей жизни нет. Севку я не афишировала, скорее, даже скрывала. Я вообще свои личные истории обычно не делала достоянием общественности. Долго. Пока не дожила до того возраста, когда любой мой выбор был бы заведомо одобрен и друзьями, и родственниками, потому что уже пора. А тогда, a propos, наоборот, считалось, что рановато.
И тогда – Сергей вскочил в троллейбус, покосился в сторону Севы, кивком словно спросил: «С тобой?» , получил мой мимический ответ: «Ну, в общем, да», бросил взгляд на Севкины ноги и выскочил на следующей остановке. К лицу прилипла духота, я поняла, что покраснела, хотя недугом этим обычно не страдала. Глядя на большие, нелепо скрещенные ступни в серых сандалетах, я виновато соображала, заметил ли Сергей, что я покраснела, заметил ли Севка, что я покраснела, заметил ли Севка Сергея, и если да, то, что подумал он. Я была поймана с поличным в виде большеного, большеносого, сутулого мальчика. Не оправдываться же мне теперь, что он знает несколько иностранных языков, читает километрами стихи и ночует на вокзале, если отвоюет лишний час у нашего свиданья!
С Сергеем, невольно вогнавшим меня тогда в краску, между прочим, я тоже встретилась много лет спустя уже в зрелые годы. Они с Соней только вернулись из Индии, где у него на четвертый год пребывания случился инфаркт. Теперь они родили очередного ребенка, не хотелось тратиться на коляску, а Лизкина нам как раз уже не была нужна, и Сонька послала за коляской Сергея ко мне. Он поздоровался с нагловатым смущением, суетливо отказался зайти в дом, хотя не виделись много лет, (и на сей раз!), багровая краска прорвалась сквозь ЕГО медный загар. Упитанный энергичный мужчина с заплывшими от пьянства глазами энергично катил из моего дома пустую коляску.
Эпизод третий.
(Бог любит троицу, и на третьем, пожалуй, остановлюсь)
Опять он связан был с поцелуями. Что совершенно соответствовало нашей традиции общения. Мы стояли, обнявшись, левой рукой я трепала его колючие завитки на затылке, а правой обнимала за спину. Все банально. Только правая рука вдруг лишилась нормального упора, естественной плотности, подразумеваемой в мужском теле. Его спина по-девичьи прогибалась. Мне вспомнился препошлейший и непристойный анекдот с персонажами наоборот, как если бы я была мужчиной, а он девушкой. Смех подавить удалось, но поцелуи продолжать не хотелось. Не только в этот вечер, а вообще.
Я не хочу на этих эпизодах возводить концепцию. Были и десятки других наверняка раздражающих мелочей. Как не было ни одного момента сожаления, когда мы расстались.
Мы расстались в начале лета, прообщавшись почти год. Рекорд длительности. Роман – вопреки зароку. В одном, правда, зарок выполнялся. Полным монашеством, конечно, не назовешь поцелуи – с Севкой, да и другие случались мелкие увлечения, но до окончательной близости ни в одной истории я тогда не доходила. И совершенно не из принципа. Принцип работал уже помимо моей воли, как некая программа, заложенная и не отмененная. И это действительно длилось три года.
Однако вернусь к нашей последней встрече с Севкой в его поэтический вечер. Он выступал в Доме литераторов при большом стечении народа. Оказалось, что он давно живет в Германии, куда эмигрировал по своей немецкой линии. Пишет стихи и романы в свободное от работы в социальном ведомстве время. В Москве имеет свой круг почитателей, особенно почитательниц, коих во множестве я повидала в кулуарах во время антракта.
Я впервые слушала его стихи. Талантливые, тонкие, умные. В стихах было все то, что делает литературу «твоей». То есть если бы ты писал (писала) стихи, и если бы, если бы, если бы, то эти стихи мог (могла) бы написать ты. Это были «МОИ» стихи. В перерыве я разыскала его, с трудом пробившись через кольцо неумытых, нервно курящих, галдящих и брызжущих слюной окололитературных особ. Разумеется, мне понадобилось произнести свое имя, чтобы быть узнанной. И вот тут, через двадцать лет случился еще один эпизод. Скажем, хвост к любимой богом троице.
Эпизод четвертый.
Этот умный и тонкий поэт, пять минут назад сошедший со сцены, начал прилюдно голосить: «Машка! Чувашка! Слушайте, я не видел ее двадцать лет!» Это при том, что больше тридцати лет мне в то время никто тогда не давал, а опровергать общественное мнение в мои планы не входило. Вдобавок – что за «Машка-чувашка»? Что за кликуха такая? Это что – условный код? Это что, главное впечатление от общения со мной – то, что моя мама наполовину чувашка? Национальный пунктик какой-то! Кстати, если бы я была не чувашкой, а, например, француженкой, пожалуй, и звучало бы «Маша –француженка» куда романтичней! Мы обменялись координатами, точнее он записал мой телефонный номер, сказал, что позвонит и надо обязательно повидаться.
Вскоре я забыла об этой «литературной» встрече. Была занята кучей разных дел. Особенно переездом в квартиру, которую я долго выменивала, чтобы вместо двух маленьких - мужниной и моей - получить трехкомнатную. Прошло буквально два-три дня, как мы переехали. Новая,большая, как мне тогда казалось, квартира радовала банальным новосельским чувством достигнутого. В двухкомнатной мужниной нам втроем с Лизой было тесно. Окна теперь выходили не на шумный перекресток, а в две разные стороны, и Лизино - смотрело на каштановую аллею. Я чувствовала себя на верху материального благополучия и жизненного преуспевания.
В один из вечеров вскоре после нашего переезда к нам пришли новые знакомые – два породистых представителя мужской части населения – которых, впрочем, больше в своей жизни я никогда не видела. Их роль на тот момент была - добавить к чувству материального преуспевания ощущение женского и светского успеха. Я ставила чашечку с кофе перед одним из гостей. Тут буквально над ней раздался звонок телефона, висящего над кухонным столом. Я протянула руку перед носом сидящего и услышала приветствие продлившееся (помните мою позу?) минут 40. Текст на противоположном конце провода был вкратце такой: «Ты обязана уделить мне вечер. Что? Тебя это удивляет? Слово «обязана» удивляет? А что, я – не патриций, я плебей какой-нибудь? Ты, думаешь ,я не понял, почему ты тогда меня бросила? – Потому что я – жид! Вот почему ты меня бросила…» Еще он говорил: «Мы с тобой встретимся, будем оплакивать эту бездарную жизнь. Как - довольна жизнью? Ты хочешь сказать, об этом мы с тобой мечтали?»
Спустя десятилетия мы опять разговаривали как слепой с глухонемым. О чем, мы с ним мечтали? Да ни о чем мы не мечтали. С ним! Бред какой-то!
Требование встретиться было настолько ультимативным, что мне не пришло даже в голову, что звонил он из Германии, и встречи он добивался, собственно, гипотетической, буде он приедет в Москву. Уверена, да и знаю, что в Москве после этого он бывал не раз, но легкий хлеб был явно не для него. Сильно пьян был, наверное, когда звонил. Хотя… Не помню, чтобы видела его когда-нибудь пьяным. Видно не сладко ему там, в немецком плену.
Эпилог
В Интернете о Хожаеве было написано:
Родился в 1950 году в Ташкенте. Юношеские попытки публикации в периодической печати были многообещающими ("Комсомольская правда", "Юность", "Московский комсомолец", "Простор"), однако первая книга стихов пролежала в архивах казахстанского Союза писателей 20 лет и была издана в 1998 г.; такие же книги в московских издательствах так и не были изданы. Один из учредителей поэтической группы "Побег" С 1982 г. живет в Германии, сотрудник разнообразных (нелитературных) организаций и учреждений. Автор семи романов, шести поэтических книг, лауреат нескольких литературных премий , участник поэтических фестивалей. Публиковался в переводах на английский, французский, итальянский и немецкий языки.