Глеб Басов любил читать в туалете. «Знаете ли, практично это», - говаривал он друзьям: «и кишечнику облегчение и голове информация». Два в одном. В Басова были худые немного кривые ноги, слегка сутулая спина, длинные волосы и редкая козлиная бородка. Он учился на бухгалтера. Тот памятный день начинался, как и все другие: вовремя встать, почистить зубы, причесаться… Потом залпом проглотить завтрак, оставленный на плите, допить холодеющий кофе и бегом в туалет на привычное место. Газету, впрочем, тоже не забыть взять с собой.
В то самое утро, он увлеченный процессом чтения был как раз там, где ему положено быть по утрам. Именно в туалете он чувствовал себя защищенным. Внезапно взгляд Басова остановился на первой полосе свежей газеты и замер. Статья, которую он читал, была, в общем-то банальной, но что-то в ней приковывало все его внимание. В статье рассказывалось про непростую жизнь московских вокзалов.
«Хочу!» - подумал вслух Басов. «Я Колумб. Я открою для себя эту жизнь. Пусть будут пирожки с несвежим мясом, назойливые проститутки с отечными рожами, вечерние пляски бомжей, кассеты с порнофильмами из под полы. Я хочу все это!»
Через несколько часов он стремглав выскочил из вагона метро на "Комсомольской", и мощные эскалаторы понесли его наверх. Вперед, к вокзалам, к бомжам, к свободе! Хрупкое, боязливое сердце Глеба забилось в предвкушении.
«Салатики, салатики! Вкусные салатики!» - первой, что услышал он наверху. Он обернулся на голос. Голос был женским, но старым и пропитым. Прямо перед Басовым стояло несколько старух. Особенно запомнилась ему ода из них. Пухлая, словно колобок, в зеленой газовой косынке. Он почувствовал запах старой мебели, исходящий от неё. На картонной коробке перед ней стояло несколько банок, наподобие майонезных. В них белела какая-то гадость.
«Салатики, салатики!» – бодро и сипло восклицала старуха. Он отчетливо представил себе, как рано утром она крадучись спешит на задворки овощного магазина. Как достает из контейнера протухшие помидоры, гнилые огурцы и несвежую ветчину. Как потом, уже дома, нарезает все это и заливает прогорклым майонезом. Все! Салатики готовы!
После дня, проведенного под палящим солнцем, майонез расплавился окончательно и слизисто стекает с горлышка банки. У старухи почерневшие от уличной грязи ногти. Особенно на ногах. Ее безобразный, разбухший от пьянства рот, в котором не хватает зубов, улыбается.
А вот и покупатели. Небритый мужик с золотыми зубами в турецком свитере с крашенной блондинкой под руку. У блондинки ****ские икры, её дешёвые туфли в пыли. Старуха передает им одну из банок с салатиком. При этом на асфальт падает несколько капель сального майонеза. Пара довольна; старуха что-то оживленно говорит блондинке. Банка с салатиком забрасывается в целлофановую суку, где радостным звоном её приветствуют бутылки. Они уходят. «Ужин при свечах, а потом трахаться», - подумал Басов. И рвотный комок подкатил к горлу.
«Молодой человек, комнатку на два часа не желаете», - раздалось за спиной. Обернувшись, Басов увидел еще одну старуху. На этот раз тощую, костлявую и с бегающими глазами. «Не желаю, спасибо», - отозвался он. И тут перед ним откуда-то возникла помятая тетка лет сорока. Один глаз её опух, как будто его укусила оса.
«Девочку хотите на час? Она вас всему научит», - предложила тетка.
«Покажите девочек», - попросил Глеб. Тетка удалилась за колонну и вывела оттуда троих девочек. На лице одной из них расплывалось родимое пятно в пол-лица, на щеках другой россыпью. Зияли язвы, похожие на сифилитические. «Выбирайте, по четыреста рублей в час каждая. Они вам и в попочку дадут и просто отсосать могут. А хотите малолетку? Но она уже тысяча рублей в час. Привести её?». На лицах девушек застыло выражение животной тупости и покорности. Одна из них громко сплюнула на землю.
«Нет, не надо, спасибо. Как-нибудь в другой раз», – пробормотал Глеб и отошел от тетки с её девочками. Тетка окинула Басова недоуменным и презрительным взглядом, как в аптеке.
Ноги сами понесли Глеба в знакомый дворик. Этот дворик возле Ярославского вокзала под аркой о многом напоминал ему.
В памяти назойливо всплывали картины. Вот ему шестнадцать, он робкий юнец. Та, которую он любил тогда, была старше его на четыре года. Она была манекенщицей. Её звали Жанна, и у неё были черные как уголь волосы и огромные миндалевидные глаза. Какого цвета – Глеб не мог сказать. Ведь он не помнил цвета глаз своих женщин. Тот вечер они провели в театре. А потом он провожал её до электрички. Они зашли во дворик у вокзала, им хотелось побыть наедине. Во дворе были качели, и они долго качались на них. Потом он резко приблизился к её губам. Глубоко вдохнул и нырнул в поцелуй как в бездну.
К его удивлению она не оттолкнула неопытного юнца, а жарко и горячо ответила. Их губы яростно сплелись. Сколько это длилось; мгновение, вечность?…
«Ты еще не умеешь целоваться», - шепнули упругие губы: «Я научу, не бойся». И Глеб снова провалился в сладкую бездну…
Сквозь его брюки тонки пальцы девушки нащупали стыдливо выпирающий бугорок. «Закрой глаза, дурачок. Я сделаю тебе приятно», - срывающимся голосом выдохнула Жанна. Он зажмурился, а в голове его бешено пульсировала кровь, руки стали непослушными, лицо раскраснелось. А проворные пальцы девушки уже расстегивали его брюки. Через несколько мгновений, Глеб уже с вожделение и стыдом наблюдал, как полные губы девушки с упоением заглатывают его торчащий член. В домах вокруг вовсю горел в окнах свет, это было стыдно и великолепно! «Еще, еще», - бормотал Басов. И губы Жанны были неумолимы…
Скоро Глеб вскрикнул, и горячая сперма ударила в горло Жанны. Она оторвалась от члена и с победной улыбкой посмотрела на юношу. «По моему, ты этого хотел», - сказала она и стерла сперму с подбородка.
А потом они опять целовались. Возле поезда. Долго. Затем пустой вагон метро, темные улицы с зачерствевшим весенним снегом. Свет в окне его квартиры на четвертом этаже…
Теперь он снова в знакомом дворе. За прошедшие годы здесь многое изменилось. Только погнутый заржавевший каркас напоминал о том, что здесь когда-то были качели. Его и Жанны.
В углу двора зачем-то провели теплоцентраль. Её трубы, обернутые во что-то, напоминающее фольгу, недовольно поблескивали в сумерках. Часть труб в правом углу двора была наивно отгорожена картонными листами и какими-то ящиками. Возле ящиков и за листами сидели грязно одетые люди. От них разило мочой и немытым телом. За ящиками раздавалось пыхтение и громкие стоны. Это совокуплялись бомжи. Но отсюда их не было видно. На Глеба, казалось, никто не обращал здесь внимания. Еще четверо бомжей грелись у костра. На огне жарилось что-то похожее на труп большой собаки. Скоро ужин. Не подгорело бы…
Невдалеке от Глеба стоял какой-то парень в черной кожаной куртке и протягивал деньги лохматому старику со сломанным носом. Старик передал ему ампулу. Парень судорожно выхватил её из рук старика. Надломил конец ампулы, достал из кармана многоразовый шприц. Надел иглу и прополоскал шприц в луже. Перетянул вену. Укололся. Сорвал жгут, оскалился, осел на асфальт, закатил глаза. Кайф пошел.
Под ногами у Глеба что-то хрустнуло. Шприц, на этот раз одноразовый. Басов посмотрел под ноги. Сотни использованных шприцов валялись там. Тысячи использованных презервативов. В них застыла сперма. Чужая сперма, а на иглах шприцов – чужая кровь. Парочка бомжей кончили совокупляться и вышли к остальным. И сели у костра в ожидании ужина. А в окнах домов в это время медленно загорались огни.
Это был некогда его двор, двор его любви. Теперь он чужой. Навсегда. Теперь здесь ад. Единственно возможный ад на Земле. А граница его – арка в тридцати шагах отсюда. Спина Глеба взмокла, перед глазами заплясали багровые круги. Дикий, нечеловеческий крик вырвался из горла Глеба и заполнил округу.
Секунда, и тридцать шагов остались позади. Арка, граница… Бомжи лениво обернулись на крик. Потом повернулись к костру. Громко смеялись, ругались, горланили песни.
Глеб пересек границу, вышел из арки на улицу. Здесь кипела совсем другая жизнь. Его жизнь. Тысячи людей торопились по своим делам, дорогу обжигали огни проносящихся мимо автомобилей. Пахло пыльной листвой, бензином и выпечкой из соседней кондитерской. Это были Нормальные Люди его города.
Он понял, что надо бежать. Быстрее, вливаться в людские потоки, в человеческие реки, в мир Нормальный Людей. Если промедлить, пропал! Поганая, склизкая трясина по ту сторону арки засосет, затянет, пережует его. Скорее, к переходу, в метро! Вернуться! Где переход, слишком много людей, машин, света!!! Ступени… Вниз. Домой, торопиться!
Глею вбежал в переход. Остекленевшими глазами не находил он входа в метро. Еще лестница, уже наверх. Не до конца понимая, что же он делает, Глею бросился к ней. И вот, он снова на площади, на другой её стороне. А за спиной другой вокзал. Казанский. «Опять вокзал, где выход отсюда!?» – судорожно подумал Басов.
Внезапно он услышал в голове голос. Это было похоже на радиопередачу. Только слов диктора нельзя было разобрать. И вдруг слова невидимого диктора отчетливой молнией вспыхнули в голове: «Иди к сфинксу! Ищи его!».
Он обернулся и увидел сфинкса. На старом чемодане с обитыми ржавым металлом уголками сидела старуха. Одета она была во все черное. На ней было так много одежды, что, казалось, её тщедушное тело само собой переходит в одежду. Из-за множества надетых вещей старуха казалась гигантской. И венчала её костюм серая поношенная телогрейка. Старуха, казалось, носила её еще со времен смерти Сталина.
Беззубый рот её тихо улыбался, глаза провалились, а губы еле заметно шевелились, будто бы что-то напевая. Редкие седые волосы старухи отчаянно трепал ветер. Вокруг неё был расставлен добрый десяток сумок, мешков, пакетов. Очевидно вся её поклажа.
И тут Глеб понял. Старуха остановила время. Возле неё времени не существовало. Она была вечностью, и вечность была в ней. Глеб почувствовал, что она никогда не умрет. Что когда уже не будет его самого, его родителей, его детей, его друзей, его женщин, старуха будет все также сидеть здесь и что-то беззвучно напевать. Ей не нужна еда, тепло, любовь. У неё и так все это было. И теперь она знает все.
«Иди к сфинксу!» - громко повторил в голове невидимый диктор. И Глеб бросился к ней и упал перед сфинксом ниц. «Ну, скажи, скажи мне! Для чего все это! И почему все это здесь? И есть ли смерть, и что такое Бог? Сколько тебе лет? А сколько тебе будет, когда я умру? А ты сама когда-нибудь умрешь? Ты любишь пшеницу и голубей?! А ты вообще что-нибудь любишь, кого-нибудь любишь?!!! А ты вообще знаешь, что это такое любить?!!! Старая, бессмертная вобла!»
Старуха даже не шевельнулась. Лишь бросила мимолетный взгляд на захлебнувшегося в крике Глеба. И запела. Тихо, не слишком чисто. Покачивая в такт своей тщедушной головой на тоненькой шее, которая нелепо топорщилась из-под грубого воротника телогрейки. Она запела печальные костромские напевы, а может быть и вологодские песни. И вечность плескалась у её ног, которых не было видно. И Глеб чувствовал это.
А возле ног старого московского сфинкса жирным веером были рассыпаны хлебные горбушки, тыквенные семечки, случайные плевки и голубиный помет.