Аз рех Господи
Задуши мя!
Может и славлю…
песнь точили
воротили
об себя
но когда надежда
хоть немного
возглавит себя
принесу на могилу крестик
задушивший мя!
Самое сильное воспоминание мое всегда будет связано с Петербургом. Мне часто по вечерам в одиночестве становится жутко - сама не знаю отчего. Но,кажется,если бы в этот момент я была не в Петербурге, а в другом городе было бы легче -на миг, на секунду. В моей тоске, по «чему-то» виноват только он - город. Он медленно убивает меня каждый день, и воскрешает каждую ночь, когда я сажусь писать. Потребность моя быть в этом городе действует как наркотик. Мы с этим городом одно неразделимое целое- прошлое и настоящее. Меня приводят в восторг его парадные, отдавшись - вбирающие в себя ценность человеческой жизни. В то же время, будто, стоят домики на уступе горы, готовые каждую секунду сорваться вниз.
Странные люди ходят по улицам этого города. Особенно под вечер, когда становится мокро и зябко: с закрытыми лицами, натянутыми плащами, сухими глазами, не признающими слабости.
Город просыпается с утра. В утренней дымке просвечивают купола церквей, и люди на улицах еще такие тихие-тихие, будто соблюдающие пост перед долгой молитвой. У церквей мгновенно собираются попрошайки. Люди эти бесспорно весьма интересны, в своей беспомощности и лукавстве. Не от большой и огромной веры идут они к храму, не от большой великой любви, а наоборот, лишь для того, чтобы победить в себе Господа, коснуться вопросов мирских и не стяжательных. Горе тому, кто истинно-истинно верует в преподобную силу этого храма называемого церковью. Ибо мучается он сразу же, от рождения своего, этой верой, постоянно, через страдания насильно оживляемой. Будто в душе рану неживую, проткнутую ножами ковыряет он сам в себе. И тем самым, страдая, будто бы возвеличивает, или хочет возвеличить себя выше Господа. За это и карается.
История, которая произошла со мной, случилась в Петербурге, так как нигде в другом месте, просто и не могла произойти.
Видела я однажды, одну из таких женщин. Она просила подаяния у Владимирской церкви. Одежда на ней была простая, ничего лукавого. Темно-серая, старая, длинная до земли юбка, будто повисшая на ней тяжелым камнем и приковавшая к земле. Юбка была светлой и очень чистой, чем резко отличалась среди всех остальных мятых, грязных, порванных тряпиц одетых на худые, ссохшиеся тела. Полы ее при ходьбе касались земли и волочились сзади. Ноги были полностью скрыты. Читалось, что юбка ей дорога, подобрана, создавалось впечатление, что одета она именно из большой веры и любви к тому самому «Боженьке», который должен был спасти эту несчастную душеньку. На молодом свежем теле виднелась из под черной шерстяной кофты белая, хлопчатая блузочка, нежно обволакивающая молодое, непокорное тело своей свежестью. На воротничке, единственное место от которого бросало в дрожь, - виднелась маленькая, прожженная дырочка. То ли от сигареты, то ли протертая от старости... Но почему у этой "чистотелой" женщины она была не зашита для меня до сих пор осталось загадкой. Она стояла... кроткая, тихая. И эта дырочка в ее наряде придавала всей ее прелести и чистоте какую-то неловкость. Будто она всем хотела сказать: «Господи, я искренна пред тобой - мне хочется в это верить, но и мне есть на что пожаловаться. Видишь мою дырочку, специально не зашила, чтобы увидел ты, что вся несчастность из этой маленькой дырочки выдалась. Вот и посмотри на меня как на проткнутую,притушенную чем-то злым окурком».
Жалостливого много было в этой женщине. А Господу, что жалуйся, что оправдывайся, одно. Не примет он страдания по-поводу этой дырочки, если не заслужил. Смиренность твоя никому не нужна! Все стояла, молилась, молилась.. Так я видела в свои шестнадцать лет. Прошло несколько лет.
С самого раннего утра лица у людей чистые, еще и не запятнанные тревогой и болью, и все про человека с самого раннего утра разглядеть можно. Видаль-невидаль, в этом городе возможно все! Посчастливилось мне опять с ней встретиться. Лицо у нее стало слишком спокойно в выражении глаз, и где-то у виска, появилась слегка одна натянутая морщинка. Будто дотронься до этой морщинки, и все лицо разлетится вдребезги.
Купола по утру как никогда будто больше ввысь уходят. Как посмотришь вверх, а они еще больше вытягиваются и смотрят на тебя крестами, как огромными лошадиными глазницами. Ощущаешь тогда себя маленьким и никчемным. Тайное, злое стремление зарождается в душе, оскорбленное самолюбие вдруг просыпается со всей невероятностью! Хочется, хочется, хочется поравняться с куполами, нет, даже предстать выше их. Нет мочи руками тянутся.
Я стояла около церкви прислонившись к решетке. Посмотрев на женщину, вдруг, поняла:«Монахиня! Стало быть… Монахиня!». И так захотелось к ней подойти, поговорить. Просто и ни о чем... За эти две встречи, она мне как родня стала. Должна она меня понять, раз доверие у меня к ней проявилось. Ведь, все сказанное мной, продуманное, она уже слышала, уже давно поняла и приняла меня, кротко смотря на верхушку купола, и протянув правую ладонь для подаяния. Я уверена, что купола ей все рассказали обо мне, о том, что люблю ее, не знаю почему.. она одна поймет меня! Вдруг? Вдруг я обманываюсь? все это ерунда, блеф...Может, она слишком влюблена в себя? Может она того и ждет, чтобы посмеяться надо мной.
Пока я обо всем этом думала, вокруг с нарастающим воем, завязалась потасовка. Две бабки не поделили место. Размахивали старыми, потертыми кулаками, топтались на месте, ничего не соображая. Одна старуха что-то говорила другой, поминутно притопывая ногой и отчеканивая каждый свой слог. Позади нее валялся брошенный деревянный ящик, который она притащила с собой, в надежде установить вовремя место и заслуженно просидеть здесь до вечера. Ее особо не интересовало, где она стоит, у церкви или у рынка. Обе они вдруг окончательно пробудились и стеснение как рукой сняло. Неистовый хрип раздавался все громче и громче, выпячивая маленькие глазки и потирая свои массивные бока, наступали они друг на друга. Но вторую бабульку было не так легко провести, она уворачивалась от ударов, прыгая на одном месте, как маленькая, злая собачонка, поминутно кашляя и боясь, что ее могут укусить. Ручки ее были маленькие, приклеенные к плечам, и ей было никак не дотянутся до соперницы, хотя она очень желала хоть немного ее прикуснуть.
Прошло полчаса. Холодно и дико. Старухи успокоились и уселись зализывать языки. Слишком легко я оделась для нынешней осенней погоды - льняные черные штаны и мятое подобие желтой рубахи. Я так спешила на встречу, что даже не заметила, что одела ее мятой, и не до конца высохшей. Мне надо к подруге за деньгами. Зачем я здесь остановилась? Что со мной произошло? Наваждение. Внутри все билось как в лихорадке.
Ах да, я хотела покурить. Мне, вдруг, вспомнилась моя бабушка, которая умерла год назад. Вспомнилось именно то, как я кричала, когда она просила меня остаться с ней. Убеждала ее в том, что "времени больше нет", а дел слишком много. Зачем я оставляла ее голодную на целый день? Приходя вечером готовила маленькую тарелку макарон. Она просила покормить ее, а я заставляла ее жрать их быстрее и оставить меня в покое. Она гладила меня по голове... а мне было стыдно и неприятно. Как - то раз, когда она кричала, я просто заткнула ей рот. Вспомнив все это мои ноги стали вязкими.
Эта монахиня? Также стояла, просто стояла...ни один мускул, морщинка, ничего не взорвалось. Мне хотелось подбежать, броситься к ней в ноги, обнять и быть уверенной в том, что она простит меня... Поможет мне простить себя.
Я не имею на это право. Между нами стеклянные двери и мы смотрим на свое отражение,на то как мы похожи друг на друга, но не можем, коснуться рук. Права не имею только я! Она может меня заметить и простить, но не хочет... «Не хочет». Так спокойно и просто - не хочет!
Вдруг в лицо ударила кровь. Какой стыд, какой позор, чего я могу от нее требовать? Эта дурацкая беспомощность перед монашенкой, за это я ее ненавижу, ее проклятую смиренность, преподобное личико. Я не хотела помнить! Если бы я могла, то ударила бы ее сильно в грудь, потом по лицу, а била ногами, чтобы она валялась на асфальте передо мной, и просила прощения, а все вокруг помогали бы мне и хлестали ее ремнями с четырех сторон, именно здесь у церкви. Но я не Могу. И НИКОГДА НЕ СМОГУ. Хватит!
Сигарета истлела, день брал свои права. Посмотрела на часы, все, опоздала... подруга, скорее всего, ушла. У меня в кармане последняя десятка. Мне необходимо прикоснуться к этой монашенке. Пошла ей навстречу, вглядывалась в глаза, машинально достала последнюю десятку и опустила бумажку в руки. Прощай! прощай меня.