…Baby… Baby, baby, baby, I’m gonna leave you now…
I said, baby, baby, baby, I’m gonna leave you now…
Leave you in the summertime…
In the summertime…
Тонко, приглушенно извиняются струны, и звуки, расплываясь, как слезы на бумаге, неуловимо исчезают в призрачном мгновении «до»… В голосе нет надрыва, нет истерики – и кажущаяся наигранность интонаций лишь острее позволяет чувствовать боль блюза. Это как отчаянный, но еле слышный звон колокольчиков, время которых ушло… как сожаление о случайно раздавленной бабочке – зачем, зачем ты задержалась так близко именно у этого цветка, именно этим летом? Последний недоумевающий взмах слабых крыльев… Стон…
И удлиняются тени. Это не значит, что в мире стало меньше света… Просто пришло время возродиться иному видению. Кошачья никталопия вступает в свои права, и кажется, что больше уже никогда нам не понадобится солнце.
А лето почти прошло. Точнее, мы прошли мимо него, оставляя на траве и под зонтиками уличных кафе забытые телефоны, карманные зеркальца и вечные Любови. Кто-нибудь подберет их… Может быть… Потом.
Но лето – страшное, беспощадное, жестокое лето 2002-го года – будет уже не найти. Оно ускользнуло прочь, как когда-то ушло лето 68-го, названное кем-то «летом любви». И грусть опьяняет тонко, как изысканный коктейль из городского смога, чужого смеха и плавящегося асфальта, размешанного веточкой сирени (именно сирени!) в белом пластиковом стаканчике…
…I’m gonna leave you in the summertime…