В конце сентября или начале октября осень часто дарит Москве дни, наполненные тихим солнечным светом и шуршанием листьев, еще не потерявших золотистый окрас, не ставших сморщенными, окончательно умершими. В такие дни звук становится приглушенным даже на обезумевших центральных улицах, а в парках и скверах воцаряется прозрачная тишина, в которую вплетается шуршание листьев и даже голоса детей не нарушают ее а звучат неким музыкальным сопровождением.
Я люблю гулять в такие дни по Лосиному острову. Лес подступает к самым домам и дойдя до торца девятиэтажки под номером шесть ты оказываешься на опушке леса, еще робкой такой опушке, которая сама много лет уже не верит что осмелилась соседствовать с коробками из бетона и железа. перехожу через неглубокую канаву и здесь лес стремительно вступает в свои права. Люди конечно уже успели протоптать здесь тропинки и даже расставить скамейки. но все же это лес а не парк.
В один из таких дней я вдоволь надышался сентябрем и, подняв воротник куртки, уселся на старую деревянную скамейку. Раскинул руки вдоль спинки скамейки, поднял голову, вглядываясь в светло-голубую полосу неба, окаймленную кронами деревьев и с наслаждением затянулся сигаретой. Прохладный воздух, запах палой листвы, яркое но уже нежаркое солнце, свет которого, пройдя через кроны приобретал оттенок свежесобранного липового меда... Благодать. В такой день хочется неторопливо и со вкусом жить.
По тропинке неторопливо шел, опираясь на тяжелую трость пожилой человек, при взгляде на которого мне пришел в голову образ оперного певца или маститого, что называется убеленного сединами, писателя. Прямая спина, длинные ухоженные волосы слегка треплет ветерок, взгляд задумчив. Человек идет неспешно, со знанием дела наслаждаясь погожим деньком. Неброская осенняя куртка расстегнута, старик несет впереди себя крепкий, явно нажитый за долгие годы живот, трость основательно, крепко впивается в землю широкой тропинки. Пожилой господин проходит мимо, погруженный в свои, наверняка глубокие и содержательные думы. Видимо слегка утомившись, он неторопливо опускается на соседнюю скамейку, аккуратно поддернув серые брюки, стрелка на которых отглажена до остроты самурайского меча и застывает в блаженной неподвижности, сложив руки на набалдашнике трости.
Так мы и сидим, думая каждый о своем, каждый в своем мире, где есть только одна общая вещь - осень. Я даже не заметил откуда появилась девушка, севшая на скамейку с Писателем (так я его назвал про себя). Серая мышка, точнее и не скажешь. Мелкий неуверенный шаг девочки, которая боится попасться на глаза одноклассницам, руки засунуты в карманы осеннего пальто неопределенно красноватого цвета, на ногах стоптанные туфли фактически без каблука из тех, что любят носить продавщицы и женщины с варикозным расширением вен. Я даже затруднился определить ее возраст, такие лица резко начинают выглядеть на тридцать с лишним лет в восемнадцать и консервируются в таком состоянии лет до пятидесяти.
Вид у девушки был такой, словно ее обидели когда-то давно, и сейчас она эту обиду вспомнила и по сотому разу прокручивает то, что когда-то доставило ей столько боли. Вспоминает каждую фразу, мечтает о том, как она ответила бы, дерзко и остроумно и от этого еще больше расстраивается потому, что прекрасно понимает, случись это еще раз и она снова стояла бы с мелко дрожащей нижней губой, серая и нескладная и в голове крутилась бы только одна мысль: "Когда же меня оставят в покое, когда же я смогу отсюда уйти"
Я ожидал, что девушка пройдет мимо скамеек и двинется дальше, она производила впечатление человека, который если и сядет на скамейку то только там, где в радиусе километра не будет никого, поэтому эта резкая смена курса меня несколько удивила.
А Мышка уселась на скамейку, на самый ее краешек и застыла так, напоминая замерзшего и промокшего воробушка. Я снова закурил, закинул ногу за ногу и уставился в небо. Мысли текли лениво, я благодушествовал, представляя, как распоряжусь днем солнечного безделья, поэтому, сколько прошло времени понятия не имею. Вокруг ничего не изменилось, все также светило солнце, также неторопливо падали листья, но пропало ощущение легкости и беззаботности окружающего мира. Мне казалось, что рядом что-то или кто-то тихо торжествует, расправляет крылья и торжество это холодное и отстраненное от людских переживаний. Это ощущение, наверное, должно было сопровождаться тонким чистым звуком, какой бывает, если легонько щелкнуть по замерзшему стеклу, покрытому морозными разводами. Но звука не было. Я посмотрел на соседнюю скамейку и поразился тому, как изменилась поза Писателя. Теперь он сидел, тяжело навалившись на трость, и лицо его приобрело нездоровый землистый оттенок. Он тяжело поднялся со скамейки, и я заметил, что его ноги дрожат мелкой противной старческой дрожью. Ссутулившись, он медленно пошел туда, откуда появился, так гордо и крепко ступая. Шаркая и тяжело наваливаясь на свою палку, старик уходил по аллее, и даже брюки его теперь казались мятыми и потрепанными.
Девушка осталась сидеть на скамейке. Теперь она сидела, раскинув тонкие изящные руки по спинке, ухоженные пальцы поглаживали дерево. Она встряхнула головой, и светло-пшеничные волосы рассыпались по воротнику алого пальто. Вытянула стройные ноги, откинула голову назад и, глядя в небо, тихо рассмеялась. Посмотрела на меня, и красиво очерченные губы растянулись в легкой улыбке. Улыбка эта была холодна как земля в середине января и маняща как осенняя аллея в лучах заходящего солнца.
Тихий смех Осенней девушки слышался мне всю дорогу до дома. А ночью пошел дождь. Тот день был последним солнечным днем осени.