ДОГОВОР
- Но договор между нами, - сказал второй, - должен быть заключен непременно до света.
- Почему? – спросил тот, кто боролся с ним перед тем в темноте и не победил.
- Силы наши оказались равны. И имя каждому из нас – Сущий, пока темнота не отпала, сделавшись только тенью этих каменьев. Свет же может обнажить страх кого-либо перед лицом другого.
- О чем же станем договариваться мы, познав лишь силу упорства, но не сущность соперника?
- Предметом договора мы вольны избрать все, кроме бессмертия.
- Почему? Разве нечто ограничивает нас?
- Сама вечность, которая есть обман для непосвященных.
- Ты так считаешь?
- Да. Ибо не существует ничего вечно нового, но лишь – вечно приходящее вновь.
- И даже если мною будет дан символ, указующий на твое заблуждение?
- Лишь символ или само бессмертие?
- Ты слышишь струение потока в темноте?
- Да.
- И можешь также ощутить, что здесь течение прекращается, а далее – лишь провал?
- Да.
- Но ты не слышишь, чтобы прерванный поток коснулся дна пропасти?
- И эту вечность предлагаешь мне ты?
- Я лишь настаиваю на безграничности наших договоренностей.
- А если царь, о судьбе которого спорим мы, попросит именно о бессмертии?
- Этого не испрашивают и оно не дается, как иное, по просьбе. Но и бессмертию может быть определена цена.
- И тогда, выведенный из этой тьмы, царь также будет объявлен богом, сыном того, кто повелевает круговращеньем и остановкой мира?
- Разве ему недостаточно власти теперь?
- Но хотя бы непобедимость будет дарована царю?
- Он еще придет сюда возвратить дары. Только достигнув края земли и морей, узнает царь, как много дано человеку и как несвободен бог. И тогда он оставит свои мольбы, и не станут нужны ему маяк и город, и небо костяное, и море виноцветное, ибо бог – всего лишь вот эта выпуклость, и никому не дано сдвинуть его с места и побороть…
Царь рассмеялся.
“Царь рассмеялся и обнял священнослужителя, и сверкнул смарагдами глаз”, - прочел жрец в своей книге.
Царь повел войско прочь от святилища бога-отца. От скальных темных пещер повлек свое племя в пустыню.
Его воины смеялись и молили о счастии для повелителя, из рук которого получали пищу на каждый день, а погибая, не вопрошали о смысле скитаний своих по пустыне. Потому что искали себе благословенной земли.
И в чужом краю посреди болот решили поклониться царю своему как богу. И кричали, встав на колена: “Бог, бог”, - и был он воистину грозен и милосерд.
“И сказал: разрушим же башню. Ибо народ сей вознамерился сравняться с нами, сделав себе этот путь до небес…”
И возвели они небывалый костер, устроив игрища и состязания в беге на горящей огнем дороге. И принесли жертву небесам – отрока мужеского пола предав огню”.
И смутился тогда празднику поклонения царь, сказав: “Оставим этому племени их каменья, которых не разбросали еще. Ибо не время теперь…”
Заметив же эту слабость, возвысил гордыню свою один из немногих, кто прошел весь путь пустынный и не погиб – говоря царю:
“Я видел и знаю, как был ты одним из нас. И видел и знаю я также о смерти отца твоего и твоем возвышении. И о твоем страхе и тщеславии знаю я все. И вот нас, кто был с тобою и кого рассеивал ты по одному в новых землях - нас теперь заставляешь ты уступать еще и потомкам строителей башни. Ладно бы: поклонились мы богу. Но – человекам…”
И рухнул наземь, пронзенный копьем.
Царь же пал на грудь непокорного и плакал о судьбе славного друга.
И пятеро утешителей плакало вместе с ним, говоря, что на все воля божья, что жертвы в канун праздника не были благоприятны и приносились вовсе не тем богам, что раскаянием искупается всякое неправое действо, а гнев ниспослан был на царя божеством здешних племен в наказание за сгоревший храм и посвященного богам мальчика.
И тогда пришел в темноту к царю шестой, и рассмеялся ему в глаза.
- Царь… И это царь, чьему слову повинуется, половина мира. И половина мира с надеждой и страхом ожидает его прихода. Я вижу его плачущим, как ребенка. Того, в чьих жилах не кровь – но бессмертных богов благовонная влага.
- Уйди прочь, - возопил царь. – Уйди, софист, ибо я хочу оставить им их грехи, их радости и их башни. Для себя же я хочу смерти, ибо этой рукой я убил своего друга.
- Что же, чтоб умереть всерьез, человеку не нужно ничье согласье. Ты же возлег на ложе, словно актер. Ты принимаешь мудрецов, увещевающих тебя жить, будто ты, как и они, смертен. Но ты, сын бога, не исполнивший божеских своих промыслов – ты не подвластен суду тех, кто поклонился тебе. Ибо ты устанавливаешь закон, и все, что ни сделаешь ты – праведно… Встань!..
И он услышал опять из темноты пещеры бряцанье оружья и шум толпы. И люди снова шли без конца воевать и воздвигать башни…
“И сказал царь: пусть поклонятся все этим человекам. И если будет кто еще горд – умрет и он…”
“Ибо целью тягот и трудов для человека являются опять тяготы и труды”.
И все, кто пошел за ним вновь, чтобы достичь границ, что установил бог земле, они предали его и были преданы им.
В Эсхате Крайней, где войско молило царя о возвращении, он вознамерился выкупить их души, уплатив каждому, кто внес свое имя в список, по тридцать драхм серебром.
И сказал также им: в новой земле пусть каждый возьмет жену по нраву, не заботясь о приданном. И все шли за ним, воюя и проливая кровь, до самого внешнего моря. И темными ночами сговаривались положить конец величайшему из походов.
Кроме того, распространился слух, что на берегу реки, впадающей в океан, принесены жертвы, которые указывали, что боги отвернулись от их повелителя. В лагере воцарилось напряженное ожидание. Пришли полководцы возвестить монарху о настроении в войске.
И последним явился шестой утешитель сказать:
- Разумнее всего теперь вернуться на родину с войском. Но и любое иное твое решенье будет единственно верным. Бог не выбирает между справедливым и несправедливым, между мужеством и покоем – бог не достигает никаких целей. Но богу недостает самого себя – поэтому все вокруг него становится миром, который не в силах убить создателя, но волен отвернуться, если ему не оставить даже надежды. Поэтому ты не можешь обмануть их ожиданий, и не можешь обещать ни новых побед, ни больших богатств, поскольку все это у твоих воинов уже есть. Ты должен сказать, что ведешь их домой.
- Но разве не известно тебе, - вскричал разгневанный царь, - что возвращение невозможно. Ты знаешь, хитрец, что возвращенье тем более невозможно для бога.
- Поэтому я остаюсь здесь… Я остаюсь здесь, - пояснил он, - чтобы не быть заподозренным моим повелителем в следовании собственным корыстным целям.
- Я верю тебе. В этом нет необходимости.
- Мой повелитель, я ослушаюсь тебя, если ты не согласишься с моими доводами. Я говорил уже: чтобы умереть всерьез, не требуется испрашивать чьего-либо согласия.
- Ты хочешь умереть?..
- Между жизнью и смертью нету различий. Поэтому прежде я жил. Поэтому теперь я выбираю смерть по обычаю мудрецов этой земли.
- Чего же ты ждешь от меня, не испрашивая моего позволения?
- Радости, - сказал утешитель.
В лагере ликовали. Оба дня до назначенного сожжения материал для костра доставляли на слонах из близлежащих лесов. В войске шептались, что приготовления-де вовсе не соответствуют указаниям старого болтуна, а есть избранный для него царем способ казни; что несколько последних дней неуемного советчика пытали, но тот ни в чем не сознался. И это можно было принять за правду, глядя на человека, которого к месту действа несли на носилках, так как идти самостоятельно он уже не мог. Он нашел еще в себе силы проститься с многочисленными друзьями, одарив их на краю смерти коврами и кубками, назначенными для украшения погребального костра. И только царя не стал целовать утешитель, сказав, что они встретятся еще на пиру, где царь будет пить из поднесенной им чаши. Так, во всяком случае, позже передавали те, кто мог слышать последние слова расставания.
Говорили и о слезах царя. И также обсуждали смутные слова неизвестного о том, что старый хитрец вновь провел всех, избежав на костре и боли, и смерти: боли – ибо сразу же задохнулся в дыму костра, а для того, что мертво, чего уже нет, боли не существует; смерти же – так как, по поверьям этой земли, в точности исполнив ритуал, непременно должен был возродиться уже к бессмертной жизни. Тем не менее, казалось чудесным, что тело недвижимо торжествовало и в объятиях настигших его, наконец, языков пламени. А когда ложе шумно осело вдруг и скрылось в дыму, все охнули разом, и, как было указано им, закричали воинственным кличем, воздавая честь утешителю.
И вспыхнул поднебесно огонь, и искры костра достигли всех окрестных селений. А свет его озарял неурочным сиянием мир и отсвечивал на черных стенах пещеры, которых не достигал прежде и солнечный луч, и было так одиноко и горько в рассеянной темноте…
На краю земли…
“На краю земли”, - пел одинокий человеческий голос.
“В твоей власти, я стою на самом краю”, - молился неведомому богу либо океану. Но оба молчали в ответ.
И настал час исполнения.
“Но прежде, - сказал царь, - возьмем приступом непреклонный сей город”.
И снова и снова повторял эти слова, когда, едва живого от ран, везли его желтой безводной пустыней – и, сраженный стрелой, падал вновь в самую гущу врагов…
Приходя ненадолго в себя, он видел слезы в глазах воинов, и смеялся, указывая на алую рану: “Вот кровь, а не влага, что в жилах бессмертных богов протекает”. Он пил мутную жижу из раскаленных солдатских шлемов, и продолжал спорить в бреду с невидимым о судьбе величайшего из царей, намеренно сгинувшего с непобедимым войском на вязкой чужбине.
Его везли в легкой раздерганной повозке, какие прежде предназначались смутьянам и низкородным пленникам. Утратив почти сразу ориентиры незнакомой дороги, войско следовало за перелетающей с места на место редкой стаей ворон, полагая, что те выведут из песков находящегося среди них бога. Тех, у кого не оставалось сил двигаться, предоставляли собственной судьбе. И только в Сезополе, где их ожидали запасы провианта, был устроен длительный отдых. Дважды, по обряду жрецов этой страны и по обычаю своей родины, царь принес искупительную и благодарственную жертвы, которые на сей раз оказались благоприятны. Армия ликовала: царю становилось лучше. Он приказал наградить каждого, кто вынес все тяготы похода, по его заслугам. Кроме того, казна оплачивала заимодавцам солдатские долги. Сбывались мечты о безбедной и славной жизни.
И пришли в то время к царю волхвы поклониться и сказать, что конец, в самом деле, уже близок, и, рожденный вскоре смертною женщиной, еще один бог, достигнув Индии, воротится на родину, чтобы умереть также от рук изменника.
- Также? – усмехнувшись, переспросил царь.
И волхвы заплакали и возопили, что отныне возвращенье и смерть станут идти рука об руку, и повторится все, все… И лучше царю не входить в этот блудливый город, чтобы не замкнуть вовсе земной круг, и, уж во всяком случае, пускай обойдет он город с другой стороны, и не приближается к разрушенной прежде башне.
- Послушай нас, царь, царь…
И царь устроил еще пышную свадьбу родственникам и друзьям.
Из темноты своего убежища следил он за буйством молодых игрищ и цедил слова проклятья их семени, извергнутому и рассеянному на муку по лонам чуждых им жен…
И молил образумиться и оглянуться их.
“Ибо вы, исполины, - читал он, - от великого моря повернули вспять – в край тлена и зла. И от дщерей этой земли возжелали потомства, власть над миром выменяв на прах стран, назначаемых саранче и потопу. По всему свету и всей тьме отныне рассеетесь вы. И самого жестокого, кто не любовию, но мечом покорит вас – назовете достойнейшим и преклоните колена. И ему воздвигнете золотой ложный алтарь… Я же изблевываю из уст моих вас… Истинно…”
Он замолчал и оглянулся, ощутив в близкой темноте чужое дыхание.
- Кто ты? И зачем явился сюда?
- Ты знаешь. Нам нужно еще разрешить спор.
- Здесь нечего и решать. Ты знаешь, пред кем предстоишь.
- Но все вернулось на круги. Великий царь снова здесь.
- Что из того?
- Мы спорили о его судьбе, борясь в темноте. Мы спорили о его смерти и бессмертии, и ты не был сильнее. Поэтому великий царь, завершив круг, умрет здесь…
- Тогда я не разглядел коварства в тебе. Ты намеренно выбирал темноту?
- Да. Ибо никто не может увидеть тебя и не умереть.
- Нет, царь дойдет еще до края земель. У него горячая кровь и могучее войско. А тот, с кем боролся ты, был вовсе не я, но мой быкоголовый зверь.
- Мне известно и это. Ты ослепил меня, но я знал: победить тебя и даже бороться с тобой не позволено никому. Никто не ведает даже истинного твоего имени. Как называть мне тебя?
- Никак… Имени нет.
- Но договор я заключал не со зверем – с тобой…
- Казуист… И что ожидает теперь побежденного?
- Мы спорили о вечности и бессмертии. Они не могут быть дарованы никому. Но проигравший должен умереть первым.
- Что же, убей меня…
- Ты предлагаешь вновь невозможное. Ты никогда не являешься всем, что ты есть, у тебя множество воплощений…
- И одно из них – ты…
- К тому же, души убиенных не достаются мне. Я повелеваю лишь теми, кто сам избрал смерть…
- Ты горд…
- Я блажен. Ибо мне есть куда восходить… Ведь это ты низверг ангелов небесных и заставил поклониться человеку. Быть может, ты и сам желал бы исправить ошибку. Но теперь я хочу поставить человеков над самим богом.
- И что им предложишь ты?
- Выбор. До сих пор ты бросал человеков в мир и даже не спрашивал, хотят ли они такой жизни. Я же исполню все их желания. Но это не будет даром, за все им придется платить.
- Ты горд и бесчестен…
- Бесчестен – кто нарушает договор и не держит слова. Не я обманывал человеков, говоря: кем были вы до того, как многие годы водил я вас по пустыне…
- Ты жесток.
- Я справедлив. Поэтому у тебя есть еще немного времени…
- И у тебя – немого. Пока я испиваю чашу до дна, ты будешь среди тех, кто пирует со мной…
Оставшиеся дни пути к Вавилону царь ехал на двух сцепленных вместе роскошных повозках, восхваляя богов за успешное завершенье похода. Волхвы, пророчившие недоброе, удалились. Город ожидал казней и богатых даров. Обойти его с другой стороны не представлялось уже возможным из-за дождей и бездорожья. Царь медлил, устраивая привалы среди малярийных болот. Но рана почти не беспокоила его, и, по обычаю страны, царь сам одаривал стоящих вдоль дорог женщин – каждой по золотой монете с чеканным собственным профилем.
Его палатку раскинули вдали от полуразрушенного храма Бела. Большую часть времени царь проводил вне городских стен, устраивая смотры и учения войску, собираемому для новых походов. Пророчества волхвов оказались пустыми. Ничего дурного с царем не случалось. Только однажды на походном троне обнаружили сидящим старого слепого рапсода, которого прорицатели советовали немедленно обезглавить. Но царь пожалел старика, которому, к тому же, предстояло петь на пиру в честь возвращения флота из азийского плаванья.
Это был первый большой праздник после вхождения в город.
Накануне царь, избегавший теперь пирушек, почувствовал недомогание, и почти не пил во время застолья. Лишь под песнь об Ахилле, когда виночерпий стал обносить пирующих, царь принял чашу из его рук.
Он заподозрил неладное почти сразу, ибо рапсод прервал свой речитатив на полуслове, обратив слепой взгляд к царю. Но кто-то из друзей крикнул в эту секунду здравицу величайшему из героев. Сделался шум. И только испив до половины, царь вновь обратил внимание на певца, который тем же слепым и улыбчивым взглядом следил за допивающим чашу…
Царю сделалось плохо к вечеру следующего дня. Он еще вымылся самостоятельно и совершил приношения богам по каждодневному своему обыкновению. Затем, уже со смертного одра, отдал распоряженья о войсковых занятиях следующего дня – но более не поднимался, а друзья и полководцы не отходили уже от царского ложа, сменяя друг друга.
Временами царь словно бы приходил в себя, он открывал глаза – но слова его казались лишенными смысла, хотя и были вполне членораздельны. “Чаша, чаша”, - твердил он, глядя на стоящую в изголовье статуэтку пирующего и смертного, как и он, бога.
“И ты оставил меня… И ты…”
И улыбался.
То принимался говорить о ком-то, кто хотел стать равным царю и старым испытанным его друзьям – быть может, о военачальниках и вельможах покоренных племен, которых приблизил сам, а теперь, как видно, жалел…
“Как мы… Как мы… Башня… Разрушим…”
Старейший из прорицателей послан был испросить богов, не лучше ли тело умирающего царя перенести в храм.
Друзья же и полководцы оставались у ложа, тая один невысказанный вопрос: кому? кому оставляет он перстень и царство?
Было что-то насмешливое в намеренном этом молчаньи…
“Ответь, господи!.. Молчишь ты. Винишь меня, знаю, что пытался достичь я до тайн твоих, гадая по внутренностям птиц и животных. Отступником считаешь меня ты, господи. Но не заключена ли кара в самом грехе? Разве не было мне наказаньем мое доверие к знакам и символам и сомнения в них? Много терпел я на пути темном и узнал много лишений. Давалось ли в словах ясновидца мне более чем надежда, и без того терзающая изо дня в день человека? Бывал ли уверен я, что открытое мне свершится? И разве, в конце концов, случалось все так, как если бы я это знал? Или молчаньем своим ты отымаешь от меня и надежду?..”
Тело царя решили оставить в покое.
Из мрака пещерного храма видно было, как новые и новые люди прибывают в город, чтобы в последний раз видеть величайшего из героев.
Старейшим из воинов было позволено пройти мимо ложа царя, который, казалось, в полном сознании следил за печальной процессией, а когда она завершилась, сделал попытку подняться и передать печать. Но силы оставили его.
“Кому?” – еле слышно спросил секретарь, ибо никто не решался сделать шаг и поднять с земли перстень.
“Достойнейшему”, - слабо и с улыбкой сказал царь.
И лишь один из водителей его воинств знал об истинном смысле ответа.
И снова молился.
“Ты, кто испытует мощь нашей веры, чья правда – лукава, а дары – уловки, кто предлагает все невозможное, а отымает единственное у человека. Вот, горячая влага жил моих вопиет: возьми жизнь мою и всякого, кто пойдет за словом моим, обращенный в лукавую твою веру – но воскреси и верни царю его врагов и противников, ибо ни мира, ни смерти не знает владыка, которому есть кого воевать. Нашепчи о землях и повелителях стран никому не известных, и ядов смертных избавь, но дай напрасных желаний. Ибо с кем станешь бороться сам, кем будешь повелевать в свете и пламени разоблаченных причинностей ты – коли удалишь навек меня и моего повелителя, рассеяв тьму хаоса, где пребывают жизнь и надежда?.. Или и себе самому желаешь ты вечной смерти?..”
И оставили его длань свисающей с ложа, распахнутой к пустоте, и устроили по слову его кровавые игры, состязаясь друг с другом.
И сделались во всем мире мрак и костяная твердь наверху, и свет стал тягуч и сладок, как мед и смерть. И обратилось колесо в круг, и исполины все – в тлен, и стало воинство – плач, и лестница – крест, прощенье же – ад…
И осталось на земле одно слово – крик…
“Если бессмертие есть… О боги, если где-нибудь в мире есть конец вечной смерти – там, в нескончаемой тьме, за пламенным мечом обращающимся, что поставлен вами на страже. Ибо что, кроме вечности, можно утаить и оберечь от человеков?… Если бессмертие есть – это у вас есть бессмертие. Лишь богу позволено изменить себе и раскаяться, и переиначить все – и не отдать проигранное по справедливости врагу своему… Ибо: кто несправедлив – тот и милостив, и прощает хулу и измену. Господи, прости себе и нам грехи наши. И приди вновь. И сыну своему дай еще чуть-чуть света. Ибо если нет у тебя и этого – ничего нет…”
Слова иссякли. Было холодно и безвидно.
Вражда исчезла.
Человек был один, и не понимал – где.
Окончилось все.
И, погасив факел, последний вышел и отворил холодную тьму меча обращающегося.
_____