За окном идет первый снег. Земля и дома - черные, где-то в конце улицы еще зеленеет трава. Небеса - серые, излучающие какой-то непривычный свет. Все вокруг фосфоресцирует: белесые полосы тротуаров и зданий режут глаза. Желтые кусты и старые ивы выделяются на темном фоне как на стереокартинке.
Только что выбегал на улицу. Именно так – "выбегал". Перерыв между полупарами всего пять минут. Пробежал несколько лестничных пролетов, кивнул проходящему мимо офицеру, распахнул дверь учебного корпуса и почувствовал то новое и настоящее, что в природе происходит всегда неожиданно.
Круговерть снега обволакивает теплое тело, снежинки падают за воротник и сотнями иголок покалывают шею и спину. Тело передергивается от холодного воздушного потока. В этот момент становится хорошо от этой противной полуосенней-полузимней погоды.
Только сегодня утром вчерашнюю морось сменил первый снег. Два непримиримых огромных существа - Земля и Небо, спорят между собой. Тепло лета таится в недрах Земли и безжалостно расплавляет сыплющиеся с неба крупинки снега – солдат отправленной на верную погибель 1-ой Армии Зимы. Снежные хлопья мягко ложатся на асфальт и превращаются в равномерную влагу.
Земля и Небо - не понимают они друг друга.
Также во мне: тоска сознания и болото физического существования постоянно борются между собой и высасывают последние силы.
И вот - настало то единоличное счастье, то мгновение, ради которого живешь.
Обычные желания и страсти исчезли. Все уходит вдаль, душа разрастается, пытаясь вырваться из бренного тела, иллюзия собственной цельности становится очевидной. Выросшее пространство дает ощущение невероятной тяжести - неизвестной и нефизической природы.
Взгляд скользит с пустым спокойствием и прошлое воспринимается как недоразумение. Если взгляд попадает на какой-то объект, то отражается от него и возвращается. Кажется, что смотришь слишком долго и внимательно на что-то, а на деле - твой взгляд обращен внутрь себя и прошлое проносится длинной цепью чередующихся событий.
Очнешься: и снова в лабиринтах твоего сознания - настоящий винегрет из прошлого, настоящего и будущего...
...Он стоял в каком-то ужасном оцепенении, артерия на шее напряглась и была готова разорваться от давления.
Звуки ее голоса в сотый раз звучали в ушах, проносились по клеткам мозга и превращались в реактивный шум.
Рот сжался, будто он боялся, что из него выскочит сердце. Лицо побелело, глаза превратились в узкие щелочки, сквозь которые едва проникал свет стоящих невдалеке двух фонарей.
Он стоял на тротуаре, между дорогой и двухметровым забором воинской части. Он находился на том изломе пути, который приходилось многократно проходить по дороге за продуктами или за вином, а иной раз пробегать с автоматом и в противогазе.
В этом месте расходились три дороги. Одна вела в лес, вторая - в город, а третья - туда, где жила Она.
Эта развилка была развилкой его физической жизни, но она же являлась чем-то большим, чем просто перекрестком трех асфальтированных дорог.
Он стоял в оцепенении, а ее голос продолжал бить в сознание.
"Вадя, ты ведь никого не любишь?!" - не то спрашивая, не то утверждая, сказала она и пошла по направлению к своему дому.
"Это конец!" - пронеслось в сознании. Ее слова резали внутри, повторялись и многократно усиливались: "... никого не любишь... не любишь..."
Свет фонарей превратился в тысячи маленьких огоньков и колко въелся в глаза.
"Что это? Я плачу, это слезы", - понял Вадим: "Почему она уходит?"
Тоска ручьями текла по щекам. Рот исказился гримасой малыша, у которого отобрали игрушку. Мысли сталкивались и разбивались.
Ночь потряс стон уставшего человека: "На-та-ше-нька ..."
Но Наташа была уже далеко.
На мгновение вырвавшись из оцепенения и поддавшись непонятному инстинкту, он сделал несколько шагов и попытался рассмотреть дорожку, по которой она ушла, но ничего не увидел.
"Она нужна мне сейчас! Скажи ей, что ты ее любишь!" – некто внутри него подсказывал, что делать.
"Подожди!" - из последних сил крикнул Вадим в темноту ночи и побежал. Ветер бил в лицо, вырывал из глаз искорки слезинок и разбрасывал их по сторонам. Впереди мелькнула тень.
"Она", - он был в этом уверен.
Наташа обернулась. Он приблизился к ней, не снижая темп. Остановился, когда оставалось до нее метра два. Немного прошел и встал между подъездом и Наташей, ничего не решаясь сказать. Только опустил голову и тяжело дышал.
"Вадя, тебе надо ехать домой!" - грозным и не терпящим возражений тоном, каким разговаривают с нетрезвыми людьми, сказала Наташа.
"Мне уже никуда не надо…", - задыхаясь, упрямо произнес Вадим. Он сказал то, что она сто раз слышала, а сегодня она ждала от него большего.
"Я иду домой", - и Наташа, легко обойдя преградившего ей путь беснующегося юношу, пошла по плитам пешеходной дорожки.
Вадим словно врос в землю и не решался сказать или сделать что-либо. Он просто не знал, что сейчас нужно делать.
До сих пор жизнь текла своим монотонным течением большой реки… Вадиму казалось, что так будет всегда, а потом, где-то далеко - произойдет чудо. Он выйдет из этой чужой для него реки, и найдет правильное русло для новой и настоящей жизни.
"Как жестоко она уходит… Где я это уже видел? Это же ты уходишь… Это ты уходишь, а она стоит на твоем месте и горько смотрит тебе вслед! Как жестоко ты поступаешь, Вадя! Ты уже поступил так три месяца назад. Это - театр, где вы поменялись ролями..."
Три месяца назад Вадим дал ей понять, что август - святой курсантский праздник - он проведет без своей фронтовой подруги. Это был маленький ручеек его настоящей реки будущего, не имевшей никакого отношения к жизни в училище.
Заботы Наташи казались такими незначительными, что Вадим даже не счел нужным объясниться с ней. В счастливом празднике курсантского августа ей просто не было места.
Ее сердце разрывалось, когда Вадиму было плохо. Когда он лежал в госпитале, никого, кроме маленькой Наташеньки, не было рядом. Вероятно, она осознавала, несясь два года за курсантом, однажды встретившимся ей недалеко от летнего лагеря, что это – самоубийство для нее. Но такова сущность женской привязанности - быть верной до конца.
Второе сознание Вадима, воспарившее над маленьким городком геологов, невдалеке от летних лагерей его училища в последний раз увидело хрупкую фигуру, хлопнула дверь подъезда, Наташа была уже слишком далеко...
Вокруг была ночь, одинокие дома, в которых жили семьи бородатых геологов и розовощеких прапорщиков.
Маленький мальчик Вадим в какой-то момент отвлекся от мысли о потерянной игрушке и побрел к дороге. Ему захотелось просто куда-то спрятаться, раствориться в темноте. Он увидел зеленый огонек. Рука сама собой поднялась. Он прыгнул внутрь "Волги" и, не взглянув на водителя, произнес: "На Лесной".
Таксист грубо возразил: "Я - в парк".
Спор с таксистами стоит два счетчика. Спорить не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Закончился праздник августа и мутная река курсантских будней несла его куда ей хотелось.
"Куда угодно", - ответил Вадим, не заботясь о том, произнес ли он это вслух или подумал.
"Так, куда?" - переспросил таксист, не расслышав его мысль.
"Ну, поближе к Лесному массиву", - сказал Вадим и уснул с открытыми глазами.
Перед глазами проносились сцены расставания с Наташкой. Слезы на щеках еще не высохли, руки окаменели. Таксист что-то дежурно спрашивал у Вадима, возможно, он боялся ночного пассажира.
Водитель обернулся, посмотрел на Вадима и прекратил расспросы. Лицо Вадима выдавало его бессильное состояние. Он не мог подняться с мягкого сидения, пока таксист не напомнил Вадиму: "Приехали!".
"Иди, на двадцать девятом доедешь", - показал таксист в сторону трамвайного кольца, находившегося метрах в ста от остановившегося автомобиля. Денег не взял.
"Неужели у меня такой потерянный вид?", - едва подумал Вадим, выскочил, крикнул на ходу "Спасибо!" и побежал, не чувствуя ног.
Было уже очень поздно. Возможно, это был последний трамвай. Передняя дверь была открыта.
"Сейчас поедете или позже?" - спросил Вадим. "Подъедут сзади - тогда все вместе поедем", - послышался мужской голос из темноты кабины.
"Значит, успею покурить", - сигарету Вадим держал в руке с того момента, когда сел в такси. Сунул ее в рот. Страшное одиночество навалилось на него. Хотелось еще что-то сказать этому единственному человеку в этом ночном мире.
"Спичек не будет?", - спросил Вадим первое, что пришло в голову, появился даже повод поговорить. После небольшой паузы из темноты послышалось: "Я, парень, считай с сегодняшнего дня бросил, потому и спички не держу".
И, как будто в оправдание, голос добавил: "Когда сердечко заколет, сам узнаешь, что это такое… Бросай пока не поздно!"
Получался даже очень осмысленный разговор. После этих слов из кабины неожиданно выскочил хозяин голоса - моложавый мужчина в синем костюме, какие иногда носят водители общественного транспорта, и побежал в конец салона, что-то пощупал там, выпрыгнул в заднюю дверь и скрылся в двери второго вагона.
"Сердце колет… Он же молодой. Может, есть еще от чего", - подумал Вадим в оправдание того, чтобы не бросать курить прямо сейчас. Порывшись в кармане, достал россыпь спичек и кусок "терки", взятые на свадьбе у Манюни.
Когда Вадим с Наташкой собирались домой и вышли из квартиры, на лестничной площадке курил курсовой бард Вовоцка. Он был тем самым виртуозом, который с помощью деревяшки с шестью натянутыми железными веревочками и своего не по возрасту хрипловатого голоса играл на сокровенных струнах самых восхитительных девчонок. И понятно - никакое мероприятие без него не проходило. Дальше все происходило как ритуал. Вадя отдал Вовоцке две сигареты, а тот оторвал кусок "терки" от спичечного коробка и дал Вадиму десяток спичек. Курсанты всегда делились друг с другом.
Прикуривая, Вадим заметил появившиеся вдалеке огоньки фар трамвая. "Наверное, скоро поедем", - подумал Вадим и опять уставился в одну точку. Мимо пробежал все тот же трамвайщик, ненадолго задержал неодобрительный взгляд на ночном пассажире, и снова спрятался в темную с мелькающими огоньками панели управления кабину.
Когда подъехал следующий трамвай, Вадим нервно затянулся и успел заскочить в вагон до раздраженного окрика бросившего курить водителя. Трамвай медленно тронулся.
Неверными шагами Вадим прошел в конец вагона. Ему что-то не понравилось, он вернулся, сел возле окна в ряду с двойными креслами.
Пластиковые кресла новых трамваев, произведенных в ЧССР так хорошо огибали форму тела, что, едва прикоснувшись уставшим телом, Вадиму захотелось забыться темным сном без снов, о чем не раз мечтал он в пять-шесть часов утра, когда убирал площадку перед училищем от мусора, листьев или снега. В зависимости от поры года он махал соответствующим орудием труда. При очередном взмахе застывал на мгновение, забывался и смотрел на пробегающий мимо трамвай из той, загадочной и казавшейся счастливой, настоящей жизни.
Тяжелая голова Вади свалилась на руки, лежащие на металлическом поручне переднего сидения. Он находился в каком-то оцепенении. И снова приступ обиженного достоинства: закрутились грустные мысли, очевидно, представлялось собственное разбитое сердце и неведомо откуда взявшийся комок подобрался к горлу. Глаза стали влажными, словно утонули в слезах. Две речушки из океана тоски вылились из глаз и застыли на щеках, ниспадая крупными каплями на пол и попадая на губы.
"Боже, какие же они горькие", - подумал Вадим, возвращаясь к физическим мироощущениям. Иногда Вадим откидывал голову вверх и смотрел по сторонам.
"Как хорошо, что никого нет в салоне, и никто тебя не видит", - подумал Вадя, и с любопытством отметил: "Я ведь лет пять не плакал, а тут разревелся, как обиженный ребенок. Что это со мной делается?"
Вадим посмотрел в окно (в салоне было светло от ламп дневного света) увидел свое отражение.
На щеках выступил предательский румянец, который появлявшийся в самые не подходящие моменты жизни Вади. Из-за этого румянца и из-за его полноты - у него были, как ему казалось, проблемы с теми девчонками, которые ему очень нравились.
В десятом классе Вадя влюбился в хрупкую восьмиклассницу Аллочку, никак не воспринимавшую его, то ли из-за его возраста, то ли потому что он морально проиграл схватку с парнем, который был на год младше его. Тот сначала проиграл в открытом сражении, но не сдался и продолжал говорить жуткие колкости в адрес Вадима. Вадим возненавидел свою тучность и румянец.
И тогда он решил их убить. Сначала - убить полноту. Затем нестойкость и отсутствие воли к победе. Самый подходящий способ - заняться спортом, самый подходящий вид спорта - каратэ.
"Иц, ниц…", - считал по-японски Сансэй и ребята отжимались от пола. Вадим к тому моменту уже семь дней ничего не ел (это называлось голоданием по Брегу), но продолжал ходить на тренировки. Двенадцатый круг бега по спортзалу, пот с Вадима течет ручьями, попадает за отворот кимоно, отчего местами становится холодно, и покалывает, особенно вокруг шеи. Как будто на нее одели невыносимо холодный хомут. Пустой желудок прилип к позвоночнику. Сердце болит, Вадим умоляет его выдержать еще несколько кругов по спортзалу.
Аллочка все равно не вернулась, вернулись сброшенные с таким трудом 12 килограммов. С тех пор он не спешил влюбляться, затаился на течении большой реки, поддерживал ровные и добрые отношения со всеми, отзывался на сильные чувства других. И оставался при этом ровным и, отчасти, холодным.
Второе сознание носилось где-то около искрящихся контактов над крышей несущегося по ночному городу трамвая и возвращалось в бренное тело Вадима.
"Где я?" - он вдруг опомнился, посмотрел в окно, увидел знакомую улицу, это было уже где-то за Ленинградской площадью. И опять припал к своим рукам.
"Укуси ее - опомнись", - подсказал голос внутри. И Вадим, не помня себя, сжал зубами ладонь, но почувствовал боли. Второе сознание отделилось, насмехаясь над экспериментами Вадика.
"Какие борозды появились на ладони! Кровь? Где она? Хочу крови! Наверное, слабо укусил, много шкуры захватил. Хочу крови! Какой ты, Вадя, толстокожий. Еще раз! Ладонь в месте укуса стала белая. Ничего не чувствую, голова кружится... ну, сильнее - прокусил, даже зубы скрипят. Кажется, получилось! Ух, ты, вот она, ее немного - всего две капли. Она густая и совсем не алая, какая-то бурая, почти синяя. Здесь вся моя жизнь, в этих капельках - по маленькому тельцу со всех моих приключений. Каждый сердечный приступ заставлял пройти эту кровинку через мои члены, двигая мой чистый ручеек в мутную воду большой реки".
"У трамвайщика сердце колет, боже мой! У каждого - своя жизнь, свой ручеек, все такие маленькие в этом мире, мои заботы кому-то скучны, а кому не скучны и нужны - того я не знаю".
Трамвай всю дорогу мерно завывал то на высокую ноту, потом снижал тон, останавливался, "грюкали" открывающиеся и закрывающиеся двери. И так – без конца. Водитель проделывал этот ритуал, несмотря на то, что на остановках никого не было. Наконец, что-то изменилось в череде одинаковых звуков. Кто-то вошел в трамвай, но Вадим даже не оглянулся.
Трамвай повернул совсем не в ту сторону, это было уже не туда, куда ехал Вадим. Хотя, куда он ехал? Он сам толком этого не знал. Вадим почти "пролетел" к дверям трамвая, открывшимися на очередной остановке и выпрыгнул в пустыню ночного города.
Вадим неплохо ориентировался в городе, но не знал маршруты общественного транспорта. Он часто садился на какой-то маршрут и любил три-четыре остановки пешком добираться до цели от изменившего направление транспорта, чтобы не ждать. А может, чтобы хаотично меняя направление ручейка своей жизни, найти то, что он искал и не находил, не пугаясь даже того, что для этого придется изменить направление большой реки.
Трамвай ушел влево, огибая небольшой парк, на окраине которого под столбом с фонарем стоял милиционер.
- Что потерял?
- Часы.
- А где?
- Там.
- А чего здесь ищешь?
- А здесь светлее.
Вадим, очевидно, возвращался к жизни, раз вспомнил популярный анекдот.
Вадим заметил телефонную будку и пошел в ее направлении. Милиционер был неподвижен и как-то весь сжался, то ли от холода, то ли от скуки. Одинокая фигура затерявшегося в большом городе одинокого "мента" рождала чувство солидарности. Двое служивых и одиноких - из разных ведомств, это почти братство.
"Лишь бы не эти суки", - зло подумал Вадя про военный патруль, всегда снующий в самых оживленных частях города.
Он часто страдал от придирок патруля, во главе которого был только что постриженный "петух" из общевойскового училища, однозначно и болезненно реагировавший не на свои цвета: черный и голубой. Вадим учился на третьем курсе училища связи, то есть, был "черным".
Ему всего лишь один раз довелось испытать этот звериный дух, когда они с Лобановым неслись за "голубым" солдатом, и, настигнув - сбили его с ног. У солдата были глаза затравленного существа и победа была очевидна.
Солдат был в "самоволке". Они уже забежали довольно далеко, и подполковник - начальник патруля не видел их. Если бы это был "красный" - ему бы очень не повезло. Это была взрослая игра курсантов в "догонялки". Так получалось, что связисты дружили со всеми, кроме "красных". Оканчивая училище, часть выпускников уходила к летчикам, становясь "голубыми", к пограничникам, становясь "зелеными", некоторые шли к "синим" гэбистам, и только у "красных" не было должностей для выпускников училища связи. Срабатывал важный совковый инстинкт "свой - чужой". Не существенно, что те были "красными". Так получалось, что связисты нужны всем и везде, но кого-то же нужно было ненавидеть.
Вадим шел к телефонной будке, расположенной в другом конце парка, но игнорировать "мента" было бы не совсем правильно - тот на всякий случай смотрел зло и отчужденно. Вадя направился к ночному стражу порядка. Возможно, это был последний человек, которого видел Вадик. У милиционера была темно-синяя форма с погонами сержанта, худое лицо, строго сведенные у переносицы брови.
Вадим толком не знал адреса. Поэтому он объяснялся жестами и перечислением достопримечательностей места, которое ищет. Это был очень распространенный способ городского ориентирования: "Там мужик в пиджаке (памятник) и дерево". Еще со времен Сталина люди старались ничего не записывать, особенно адреса знакомых и своих близких родственников.
Прибалты не понимают, почему наши туристы в Риге или Таллинне никогда не пользуются картами города. Они долго пытаются что-то втолковать случайным прохожим, и отстают только тогда, когда кто-нибудь из местных жителей, к тому же плохо понимающий по-русски, махнет в сторону, куда сама собой покажет рука.
Вариант Вадима выглядел тоже не очень обнадеживающе: "Лесной массив", "перекресток", кафе "Сказка". Последним словом были названы практически все кафе в новых районах.
Сержант выслушал Вадима, подозрительность на глазах сменилась участием, и он, конечно, был рад занять свои мозги и тело хоть чем-нибудь. Милиционер был безразличен к тому, что у курсанта грустные глаза, тихий подавленный голос, для него было важно, что это - не праздно шатающийся по ночам гражданин, а человек с вполне понятной целью. Попискивала рация. Только одинокий фонарь и эта странная ночь были свидетелями диалога, часть которого состояла в размахивании руками и причудливом загибании рук.
Ноги несли Вадима сами по себе. Он шел в сторону телефонной будки, что несколько не соответствовало указанному сержантом маршруту. Вадим почувствовал, что опять вызвал подозрение у сержанта. "Наверное, надо было в конце разговора сказать, что, может, дозвонюсь по телефону, и быстро уйти", - подумал Вадим подавленный излишним милицейским вниманием.
Вадим прошел мимо пустых деревянных лотков небольшого базара.
Дух противоречий поднимался над плетущимся в ночи телом Вадима, двигавшегося по известной только ему - телу - дороге.
"Боже мой, как все странно! Может нужно ей написать, объясниться? Она поймет меня, возможно, так как она бы и хотела понять меня. Ведь я способен сделать для нее очень многое... Ната ... Наташенька, где ты? Я хочу поговорить с тобой, я могу написать тебе, я ведь тебе одной никогда не писал. Я всегда, в любую минуту мог с тобой разговаривать, и был рад слышать твой жизнерадостный голос, переливающийся смешливыми нотками. Мне всегда нравились твои "ха-ха", ты не смущала меня, как другие девчонки. Я в любом настроении мог с тобой разговаривать с поводом и без. Мы редко не понимали друг друга. Что с тобой сегодня? Ты так терзаешь меня! Ты жестока, вот что необычно. Что же задело тебя, что накопилось в твоей терпеливой душе? Я чувствую это - ты права, о, как ты права, в своем бессильном, но решительном жесте. Что-то сегодня случилось, но что? Может быть, свадьба Манюни с Танькой. Конечно, кто-то "участливо" спросил: "А когда же ваша свадьба?". У тебя, конечно, есть эта жажда, эта цель. Но я еще не могу понять - чего я хочу. И пока я не разберусь, как я могу давать тебе дать руку и опору? Как можно дать понять тебе то, что я сам еще не понимаю? Да, я люблю этот проклятый август, и тебе пришлось ехать в Евпаторию без меня. Но, я не могу без тебя, милая моя, маленькая Наташенька! Все эти дни в каждой проходящей мимо меня женщине я искал твои черты. У меня душа переворачивалась, когда я на улице увидел маленькую стройную девушку с каре темных волос, стройно ниспадающих до линии плеч, переливающихся, когда она двигала головой... Но это была не ты. Я уже был готов нестись на КПП, несмотря на любые запреты, получать внеочередные наряды, грузить "парашу" и чистить уборные всего училища. Но это была другая...
Я люблю тебя.
Я хочу тебе сказать это, я знаю - ты не спишь и слышишь меня".
Сзади послышался неприятный звук, воспаривший дух испугался и вскочил в Вадю.
Мимо пронеслись два "Москвича", их огоньки быстро растворились в ночи. Впереди - светлая улица, на обочине которой примостилось целое скопище телефонов-автоматов. Странно… Здесь их штук десять, а вдоль всей улицы нет вообще. В новом районе, очень мало квартирных телефонов, вот, наверное, потому их так много здесь.
"Наташенька, ты еще не спишь? Я с тобой сейчас поговорю. Наташка, какое счастье, сейчас, первый, второй, ..., пятый, ... вот он - последний, кажется, диска нет… а, нет… диск просто прозрачный, где же "двушка"? Вадим порылся в карманах кителя и с разочарованным лицом задумался.
"Нету! Неужели из-за проклятой монеты я не услышу, может быть, сонный голос, твой - голос! Ната-шень-ка-а!" - и тут Вадя вспомнил про многоразовую "двушку", которую хранил за обложкой военного билета. Это было почти всегда первое сделанное своими руками изобретение будущих связистов. Дрелью просверливалось отверстие в двухкопеечной монете, края тщательно зачищались, и в отверстие протягивалась нитка №10. Технология работала безотказно. Пока шел разговор, монета лежала на рычаге внутри автомата, когда разговор заканчивался - нужно было нажать на рычаг, и оставалось только одно мгновение, чтобы выдернуть монету, потянув за нитку.
Вадим достал из левого нагрудного кармана военный билет, извлек из обложки сам документ. Здесь хранились самые сокровенные курсантские ценности - незаполненная липовая "уволка", которую за бутылку водки или пять рублей можно выменять у старшины или курсового прапорщика, "червонец" на "черный" день и "двушка" на длинной белой нитке.
"А-а, вот, ты есть, спасибо тебе, что ты есть! Вот, так, две пятерки, шесть, боже мой, какие важные цифры могут быть в жизни... как я мог так долго его не набирать?"
"А вдруг уже поздно? Гони эти мысли… Моя хорошая, подожди полминуты, все будет хорошо, еще немного… три, последняя цифра. Ну, мой маленький цветочек, проснись, пожалуйста, я люблю тебя, где же ты? Вместо "зуммера вызова абонента", думал Вадим терминами девятой кафедры, в трубке что-то захрипело.
"Но я услышу ее, где же... А-алло-о, боже мой, Наташенька, неужели это ты? Я уже так соскучился по тебе…"
Небо подарило земле свой первый зимний подарок. Перемена сразу бросается в глаза. После тусклых красок поздней осени возникает контраст великолепия - каждая веточка деревьев, пропитанных слезами уходящей осени, выделяется на черном фоне ставшей белой земли.
Снова пошел снег. Облетающие с деревьев снежные хлопья, в отличие от вчерашних скромных пионеров зимы, начинают чувствовать свои права. На помощь пришел морозец, сковавший лужицы серебристой кожицей льда.
Люди весело суетятся, боятся замерзнуть. Первый морозец щиплет щеки и носы прохожих, лица приобретают выражение какой-то внутренней активности. Мороз заставляет всех двигаться, оживают губы, руки, глаза часто моргают, а ноги вообще не знают покоя. Кто-то в непонятном торжестве что-то скажет. Все улыбаются, встретив на улице знакомых, и поздравляют друг друга с первым снегом.
Вот человек неосторожно наступил на покрывшуюся льдом лужу. Он ойкнул, выдернул ногу с подмоченным башмаком, и лицо его засияло счастливой улыбкой. И вот уже этот незадачливый водолаз нашел собеседника, и они о чем-то весело переговариваются.
Мальчонка сгребает первые снежинки в лепешку, которая полетит в уставшую от домашних забот мамочку. Он не хочет ее обидеть, просто у мальчонки душа поет, он ждет момента, когда будет можно кататься на лыжах и санках. А мамочка идет с сеткой, грустная такая, и его почему-то не замечает. Такой смешной бугорок на ее пальто от снежка. Она злится, хватает маленького разбойника и волокет его в трамвай.
Ничего страшного, с зимой у кого заботы уменьшаются, у кого увеличивается, многие не любят ее, многие с нетерпением ждут. Какое прекрасное ощущение перемены времени года! Ждешь чего-то нового и необычного.
Года два назад была великолепная снежная зима, хотя она на Украине обычно бесснежная, льют дожди, но когда разыграются морозы и снежные метели, здесь уж не плошай - дыши, лети, катайся. Все прелести зимы в твоей власти. Тогда была очень снежная зима. Много снега намело, приходилось его убирать, ровнять, чистить дорожки.
…Что-то случилось, машина опаздывает, ведь договорились на десять часов. Уже пятнадцать минут ничего не видать, глаза устали высматривать Московскую вдоль и поперек.
Хорошо вообще делать все организованно. Вряд ли хватятся. У Щепы, говорят зуб болит, пойдет вырывать…
Боже мой, сердечко выскакивает, какое знакомое чувство на душе. Что-то есть в этом проклятом риске. Нельзя, но ты хочешь. И решишься на что угодно! Это просто какая-то мания.
Мне приснилось, что я веселю ее, баюкаю ее. Мне было приятно видеть, что она счастлива. Но снова это муторное чувство...
Тезка идет, наверное, что-то случилось, неужели смогут разоблачить? Нет, он остановился, стоит, курит. Спокоен. Ну слава богу! Черт, где же Наташенька?
Нелегко тебе, Наташенька. Такси не можешь поймать, хорошо если так, а если… Нет... Ты никогда не говорила зря, все обещанное с поразительной точностью исполнялось, с какой-то замечательной легкостью. Я так хочу видеть тебя, моя милая!
Мы уже полгода знаем друг друга. Так интересно познакомились. Я тогда прибежал с “войны”. У нас практиковалось наказание “залетов” забегом “зеленых беретов” на двадцать километров.
Мы с Шурой решили прогуляться, вид у нас, конечно, был подходящий: сапоги грязные, куртка вся мокрая от пота, лица уставшие до умопомрачения. Душа? Да, это интересно...
Как много это - Душа! Она почему-то пела, и состояние было ужасно веселым.
Смешной я вопрос тогда Наташе с подружкой Валькой задал. Вы почему, говорю, без собачки? Вы так удивленно ответили вопросом: "А причем тут собачка?" Все, мол, девчонки с собаками ходят.
На следующий день снова встретились в девять вечера. Такие чудные времена были, картошку в костре пекли, а потом с жареными кабачками “наворачивали”. Я их в колхозе взял три штуки. Бабушка моя классно их запекает в муке, вот и я решил попробовать. Они тогда такие вкусные были. Потом я “залетел”. Начальник “вычислил” меня как раз тогда, когда картошку пекли.
На следующий день, когда мое отсутствие "вычислили", поймали Манюню с целым рюкзаком водки. Не верили, что я никакого отношения к просто буханию не имею. С девушкой я был!
Пошли вопросы, разбирательства, приехал отец, и эти взрослые Шерлоки Холмсы втравили меня в провокацию. Я отвечал на все вопросы, касающиеся меня, потом наивно спросили, с кем я дружу, с не меньшей наивностью я ответил. Вывод был ужасен - я и все мои друзья превратились в организаторов пьянки.
В начале сентября сидел на гауптвахте. Это была судьба. И не потому, что с этого “залета” началось плохое отношение начальства. Сейчас это кажется важным, а тогда “губа” вылечила меня от какой-то навязчивой кожной болезни. Никто не мог определить, что это такое, а если и ставили диагноз, то, по-моему, лишь чтобы не упасть в глазах, не опозорить свое знахарское искусство. Я этой пиодермией (таков был окончательный диагноз) еще в десятом классе заболел. Возможно, на каратэ подхватил. Мы ведь там босиком занимались и в душе мылись. Занимался там и паренек, у которого ноги часто в зеленке были.
Но заболевание серьезно проявилось только весной. Когда начала цвести природа, тогда ожили на моем теле старые раны. Это было ужасно - врачи были бессильны и никакие лекарства не помогали.
Выпускные экзамены прошли успешно, военкомат трубил набат, из училища связи на улице Московской пришел вызов. Я готовился к медицинской комиссии. Было страшно, но все же прошел - районная почти ничего не проверяла, а на городской сказали, что оснований для “отбраковки” нет.
Экзамены в старинном Дважды Краснознаменном прошли очень легко. Количество баллов удовлетворило мандатную комиссию. Начальник училища решил мою судьбу – факультет проводной связи. Хотел на АСУ, класс у меня был математический и гражданская специальность - программист третьего класса.
Потом был КМБ (курс молодого бойца). Я весело относился к службе - был жизнерадостным и бойким, как-то сразу выделился. Сержанту и командиру группы не понравился. После КМБ перевели в другую группу.
Начались будни учебы, в санчасть меня направили. Мол, больным призвался, так и лечись. Было мучительно не от болей, которые с уходом лета не прошли, а с наступлением морозов даже усилились. Любые “гоняловки” аукались немедленно. Прослыл “шлангом”, уклоняющимся от работы. Молчал, стыдно было кому-то говорить о своих проблемах. Но и я так решил - терпи!
Мамочка помогала мазями на травках от знакомых кожников. Баночки в тумбочке склеивались, друзья смеялись. Тяжело было, но оптимизма хватало до удивления.
Перед сессией получил три наряда вне очереди и “завалил” первый экзамен. В первом отпуске семь дней пересдавал. На оставшиеся дни зимних каникул уехал к знахарке в село под Черкассами. Бродил по лесам Приднепровья, бабулька колдовала над молодым изуродованным телом, питался всем деревенским. В последний день отпуска познакомился с Аллочкой из нашей школы. Промучился с ней полгода, черствой и какой-то до дрожи холодной. До сих пор от воспоминаний мурашки по телу ползают. Красивая она, вот и мутила воду, себя и меня мучила.
Летом сессия прошла без проблем. Первый нормальный отпуск. Море молодежи, море музыки и просто Черное море. Мы тогда в санатории отдыхали, я наслаждался свободой, как ее тогда понимал. Все было хорошо. Танечка из Дарницы, из этого же санатория, делила со мной вечера, было не скучно, дни неслись. Приехал и уехал будущий муж Татьяны.
Странная у меня тогда роль была, удивлялся человеческому лицемерию. Эта девчонка вчера прижималась к моему плечу, а сегодня приехал “ее Игорь” и она целует его, нисколько меня не стесняясь. Потом оказалось, что Игорь суп на зоне ел. Вообще хороший парень, я его после ближе узнал.
А тогда в июле мы не думали ни о чем. 23 июля был хороший день, в шесть утра родители уехали на своем зеленом “Жигуленке”. Нам все было нипочем. До двенадцати пили шампанское на санаторном пляже с моими друзьями. Потом они ушли, мы остались на пляже “Северной Двины”. Под покровом тени громадного здания лечебного корпуса Танечка унесла меня в какой-то далекий неведомый до того мне мир. Я долго бултыхался в море, чтобы остыть от неведомого жаркого счастья. Таня сидела на берегу с тоской, всматриваясь в фиолетовую темноту южной ночи. Потом мы долго курили, и мне была непонятна тоска Танечки, но спросить я не решался ни о чем, ее жизнь для меня была неизвестной и далекой, и как-то свято и неприкасаема была судьба каждого из нас. Так почти всегда бывает во время легких и бездумных курортных романов.
Осенью я несколько раз ездил в Дарницу, к Танечке, они с Игорем создали семью. Интересно живут, у них сын, заботы появились. А осенью, перед свадьбой, сидели по воскресеньям, пили приготовленную Танюшиными родителями к семейным торжествам самогонку, болтали о пустяках. Игорек со своим другом порывался уйти к какой-то хорошенькой Лерочке, Танька хватала мою руку, что-то ему с наигранной презрительностью отвечала. Потом смеялись, пьяное веселье било ключом, но было невероятно жаль Танечку, едва закончившую десятилетку, и Игоря, уже имеющего за плечами уголовное дело…
…Начинаю замерзать. От проклятого декабрьского мороза немеют пальцы на ногах. Рукам-то не страшно, они в двойных армейских перчатках. А вот сапоги греют несильно, но бог с ними, где же ты, Наташенька?
Нужно куда-то спрятаться. Ух ты, какой смешной малыш в шубке, ну ладно, в телефонную будку побыстрей! О-о, здесь чуть теплее, я ее увижу! Черт, стекла потеют, но ничего, сделаем глаза и отлично. В детстве, помню, мне понравился какой-то закон, по-которому один раз протертое запотевшее стекло гораздо хуже покрывается новым слоем замерзающей влаги.
Наташенька, где же ты? Ты украдешь меня с этого проклятого мороза, и я готов тебя долго ждать! Наши “двоечники” и “политические”, убиравшие прилегающую к КПП территорию, ушли…
Когда-то это уже, кажется, было, я очень ждал тебя. А... точно, осенью, третьего октября. Я тогда только две недели после гауптвахты был, в этот день у меня был маленький праздник - день ангела. Хороший тогда наряд был: сидишь себе сутки - книжки читаешь. Хочешь - сходил покушать, что-то гражданское купил.
Позвонил своей маленькой принцессе, они с подружкой Валей принеслись с арбузом, винца какого-то привезли. Классно было. Мы с Шурой развлекали их среди старых замызганных кабельных катушек и грязных старых ящиков. Но никто не замечал этих деталей обстановки, все было просто и весело. Как будто весь мир ушел куда-то далеко.
Потом мы с Наташкой в садик (был какой-то неподалеку) убежали. Боже мой, как мы долго целовались! Было уже прохладно, мы ничего не замечали, я видел ее глаза, искрящиеся сотней лучей и влажные губы, зовущие с неумолимой силой. Теплое дыхание переворачивало что-то в душе, хотелось еще и еще.
Где ты находила время, моя милая? Ты по каждому моему зову приезжала на это проклятое КПП, мы болтали о чем угодно, ты никогда не говорила о своих заботах, только могла морщить носик, и глаза становились заботливыми, твои губы сами собой сжимались.
Я боялся таких моментов, я терялся, как пятнадцатилетний мальчишка, и не мог ничего сказать. Мы любили целоваться до умопомрачения... Но где же ты, моя милая, добрая ведьма, добрая колдунья, добрая фея?
Ты когда-то сказала, что ты ведьма, после того как я заметил твои феноменальные способности к угадыванию моих желаний. Твоя кротость безгранична, и как я ценю в тебе этот дар. Он в тебе от бога, я часто не замечал это, но без него ты уже не моя маленькая звезда счастья, являющаяся моим идеалом женской души…
Может, позвонить, она ведь могла ждать моего звонка, вдруг родители или еще что-либо? Фу черт, перчатка свалилась! Ого-го, трубка какая холодная! Пальцы совсем не слушаются, ну... Сейчас. Даже диск замерз... Ух ты, кто-то дверь открыл, боже мой, это не холод улицы меня обдал, это жар, ну конечно, вот она, моя милая, в своем зеленом пальтишке с коричневым пушистым воротничком, где же ты была столько? Что ты говоришь? Такси ловила? Ну я так и знал!
Маленькая девушка с развевающимися от бега волосами до плеч, перебегала улицу, волоча будто каменного молодого человека в шапке-ушанке и курсантской шинели. Левой рукой он держал большую двупалую рукавицу, а его ноги передвигались словно свинцовые. При каждом шаге отдавали резонансом во все тело.
Они бежали по направлению к черной “Волге” - такси, водитель которой аккуратно что-то трогал на радиаторе. Не мешкая, суетливая парочка впорхнула в заднюю дверь машины, которая через две минуты унесла их сияющие лица от стен дома, в которых Вадим второй год учился премудростям военных наук и военной связи.
… Интересно, сколько мы уже вместе? Ого, четвертый час! Бог мой, как я ненавижу несчастные предвестники разлуки! В шесть нужно быть в “системе”. Ужас какой, я не хочу!
Вот оно - мое счастье, моя маленькая, моя прелесть! Я хочу сказать тебе это, но в горле пересохло, я ничего не могу произнести, а так хочется сказать что-то сверхоригинальное, но в голову всякая чушь лезет. Хорошо винца бы, хоть чуть-чуть. Так хочется немного расслабиться и накопить немного сил. Ради любимой Наташки!
Как я благодарен тебе! Сейчас убить готов кого угодно, если мою кроху кто-нибудь обидит. Ее подбородок смотрит в потолок, шея напряжена и упруга. Ух ты, она кажется еще длиннее, у нее величественно-нежный профиль, как у Нефертити, но это моя великолепная Наташенька, моя богиня и ангел небесный. Она полностью отдала себя сегодня!
Ведь когда тело владеет телом, это еще не наслаждение, это еще не любовь и, тем более, еще не счастье. Часто это ужасная похоть, в которой утопает человечество, устав от поисков любимых, устав от низости, устав от жизни. Наташенька отдала не только себя, она подарила мне свою душу. И как она великолепна в любви!
Я сгораю, нужно спросить, нет ли какого-нибудь винца. В таком состоянии невозможно не выжить, хочется самоотречения, хочется забыться, уйдя в другой мир, неведомый и прекрасный. Как здесь беззаботно и хорошо, не хочется думать ни о чем, тем более о проклятой службе.
Чертов экзамен, из-за которого сидишь, когда все друзья пьют свободу и дышат ею пятью сотнями кубических сантиметров легких! Послезавтра новая пересдача, снова этот нелепый Антонюк одним своим видом будет выбивать все из головы. С некоторыми полковниками можно общаться практически наравне, а здесь проклятый Интеграл со своими непонятными ужимками. Боже мой, все экзамены на “хорошо”, а тут эта проклятая НРТУ...
Наверное, зимой у меня какая-то хандра, прошлую сессию “завалил” именно после “матана”. Сдавалось ох как тяжко…
Фу, черт, дела лезут в голову. Звонка нет, наверное, все в “системе” в порядке, ну и слава богу, к шести нужно вернуться, конечно же, на такси.
Каждое мгновение с маленькой Наткой - полжизни. Какое блаженство в твоих глазах, где же твои губы, я хочу быть с тобой, возьми всю мою нежность. Разум снова куда-то уносит, какое счастье сегодняшний день…
Как хорошо, легко и спокойно вдруг стало, как будто все накопившееся ушло куда-то. Классно, что этот телефон-автомат попался на глаза, связь - великое дело. Недаром все наши связисты немного заносчивые, до эгоизма, себя похвалить великие мастера.
Постой, вдруг все то, что наболело у тебя, ушло в мою маленькую Наташеньку, ведь теперь она будет мучиться, а чего же, ты любишь ее? Эти три месяца были каторгой, недаром тебя как будто укусили, когда она сказала на лестничной площадке, что ей холодно.
Может, ей действительно было холодно от прохладного ветерка из открытого окна, но ты это понял совсем по-другому, потому что тебе уже три месяца было холодно, ты тосковал, не зная почему, ты мечтал и плакал в своих грезах, реальность уплывала из-под ног, потом возвращалась, веяло северным ветром, было обидно и тоскливо, уходил в дела, они в ту пору горели в руках, учиться начал и в комсомольскую работу ушел с головой. А теперь черт знает что, все перемешалось, ты упускаешь женщину, ну, нет, нет… никогда.
Как будто внутренний голос заговорил, наверное, что-то случилось за эти три месяца, но она тоже любила тебя дурака. Юрка? Да, он мог упрекать Наташеньку, ведь сколько уже он добивался ее руки.
Весной, когда Юрка вернулся, Наташку как будто подменили, какие ужасные дни тогда начались, как мне ее жаль было! Тогда учебная практика была, вырвешься ночью, побродишь по лесам, к трем часам вернешься. Дневальные такие смешные были, когда просыпались от моих шагов и сонными глазами оглядывали меня, соображая не менее сонным мозгом - что это?
А теперь был момент самый подходящий, Юрка был очень далеко, Наташка могла сдаться, ей, как любой женщине, хочется дом, семью, уют. У них ощущение “между небом и землей” сильно развито, от этого они страдают.
Вот Аленка, восемнадцать, а по рассуждениям все тридцать. “Замуж срочно нужно выйти”. Прямо передергивает. Бедняжка, одна в семье. Какая это тоска! Три кассеты в “комбайне”. Мы их порядочно закрутили. Боже мой, я не мог ее успокоить, так она страдает от собственных мыслей. Сказала, что я зря приехал, и действительно, все мечты и грезы развеялись. Она не моя. Слишком часто мне приходилось себя уговаривать, что все хорошо и Алена на самом деле - очень хороша, но она никогда не будет со мной, это было бы обречение.
Все-таки письма - это мираж, который чем ближе, тем сильнее уходит в небытие, скрывая всю реальность и обыденность мира сего. Как жаль ее одинокую, она хорошенькая, но очень неприспособленная, оттого и неимоверно страдает, ее бы в восемнадцатый век.
Грустно как-то было. Самое страшное, что она чудить не любит, а мне столько всего хотелось, особенно сфотографироваться, покривляться в фотоаппарат, а она не хотела. Все ушло в какие-то обиды, она разревелась, когда пришли домой, мне хотелось убить душу, которая разрывалась, было жаль ее и что-то ужасно липкое было в груди.
Ушел, погулял, вернулся, слезы еще не высохли, она почти не улыбалась, а если и улыбалась, то как-то особенно и не так заразительно, как это умеет Наташка. Сидела Аленка грустная, безмерно уставшая, хотелось что-то сказать ей, успокоить. Нашелся, говорил почти не осознавая. Представил, наверное, себя актером, играющим в любовной сцене.
Стыдно, боже мой, как стыдно, это было еще позавчера, а эта ночь - какой-то кризис, может, свадебная водка, нет это, наверное, то, что скопилось в душе за эти три месяца, те месяцы, которые она спала, надев маску. Спокойствие и бесстрашие - идеал этих дней, какая ужасная маска, как плохо быть не собой. Не выдержал разум - взбесился… Какое-то просветление наступило.
Куда я иду? Перекресток, здесь направо, нужно добраться до “Сказки”. Подожди, если она не здесь, что-то не так. А вдруг?! Там внизу была вывеска “Парикмахерская”, а здесь “Гастроном”. Тьфу, черт, ну и строят! Экология...
Вообще в последнее время ненавижу эту чертову цивилизацию. Неврозы и сплошные скандалы, желчь выхлестывается в “собратьев”, те еще в кого-то и - пошло-поехало… С каждым витком все сильнее неврозы, срывы - это все кипящая городская жизнь с ее конструкциями и мелькающими перед глазами двуногими чудовищами с характерами. Стандарт, с циклом в двадцать четыре часа, убивает в человеке мысль. В принципе, нас еще в школе учат не высовываться, почти не думать, делать все по команде кого-либо свыше.
Боже мой, как я забыл школу? На первом курсе приходил 23 февраля, стремился попасть на праздничный вечер старшеклассников, а сейчас в памяти всплыла завуч Черныш. Как они нас одергивали! Секцию организовали… На вечерах, как гестаповка, стояла у выключателя, сжигая взглядом и светом люстр тех, кто решился выйти потанцевать. Часто приходил директор Мыкола Поликарпович, и тогда Черныш начинала с ним “глутукаться” и “тыркаться” как третьеклассница. Наш Мыкола изучал всех глазами, от чего бегали мурашки по спине, особенно, когда на следующий день была физика (он физику преподавал).
Школа буквально выкидывала, нет, выплевывала нас, юных птенцов, на улицу, было тоскливо и хотелось чего-то. Все было не так. Слава богу, было у меня хобби - математика. Да еще секция через день. Часто приходилось в военкомат мотаться. Времени было в обрез. Зато наши “Б”-ки (я был в 10-ом “А”) еще в девятом, наверное, начали “жизнь в подворотне”.
В нашем математическом классе собрались “солидные” мальчики и девочки, каждый вел свою линию, интересы класса не волновали, потому было скучно и не дружно. Была своя группа, человек восемь, вот мы-то иногда собирались на дни рождения или в кино. А так наши шесть мальчиков имели каждый свое увлечение. Но как достает, когда смотришь фильм о дружных классах или кто-то из друзей рассказывает о своем.
Этот осадок со школьной скамьи не дает покоя. Вот стоит какая-то школа, там тоже, наверное, днем кипит своя жизнь, со своим учителем, детскими конфликтами, но в них воспитываются маленькие птенчики и превращаются в орлов и грифов.
Ух ты, еще один человечек в этом темном мире. Интересно, чего ему не спится? Нужно спросить дорогу. Разум еще пылает, хмель полностью улетучился. Возле киоска “Союзпечать” стоит сплошная тень с контурами человеческого тела. На него не падает свет фонарей, оно будто без лица и каких-либо признаков живого существа.
Неуверенной походкой Вадим перешел перекресток и, проходя мимо “тени”, понял, что это совсем не призрак, а вполне приличный пожилой человек со смешной старинной бородкой. Он смотрел теплым взглядом на ночного скитальца, что, наверное, подтолкнуло того к действиям, и, шаркнув ногой, Вадя молвил простуженным низким голосом.
Моложавый старик, явный представитель городской интеллигенции, вышедший подышать самым свежим в сутках воздухом и явно страдающий бессонницей, не сразу понял сумбурный монолог парня, но вид у парня был таким потерянным, что старик, занимающийся по ночам теренкуром, подался вперед, показывая участие.
Как и во время встречи с милиционером, Вадим применил опыт предков и объяснился с помощью жестов. Представитель интеллигенции сочно плюнул, на мгновение задумался и точно указал направление дальнейшего путешествия ночного странника.
Дальше шел, немного снизив скорость, не обращая внимания на снизившуюся температуру. Уже недалеко. Вышел на нужный перекресток с неожиданной стороны, потому не сразу сообразил, что слева та “Сказка”, ориентир, благодаря которому выбрался к дому Вечоры. У него очень гостеприимные родители. Простые и понимающие люди, больше таких на всем белом свете не найти. Здесь уже есть с чем сравнивать. Иногда такую поразительную черствость встречаешь.
Заметил интересную штуку, что к курсантам никогда не бывают равнодушными - или любовь, или ненависть. Редко ненависть, но обидно. Все-таки каждый из нашего брата отвечает за других. Обиженный одним будет хранить злобу на каждого из нас. Понимая это, становишься бдительным, хочется всем говорить “здравствуйте”, “пожалуйста”, “спасибо” и много еще других хороших слов. “Сказка” осталась слева...
Хорошо тогда было. Сколько тогда “метаться” пришлось, пока с легкой промышленностью организовали вечер. Говорят, интересно было. Самому-то многое не нравилось. Там познакомился с Леночкой. Хорошая девчонка. От нее какими-то особенными спокойствием и теплом веяло. Далеки наши души, я ее редко понимаю, хотя что-то было, что нас объединяло. Манюня говорит, она на француженку похожа, Мирей Матье ее называл. И, говорит, последний раз влюбился.
Манюня? Конечно, он был тогда без трех недель муж. Все-таки наши с ним вкусы, надежды, непутевости, приключения так часто похожи. Иногда разговариваешь с ним и как в зеркале видишь собственное отражение. Наташеньку он тоже обожает, он ей больше обрадовался, чем приглашенной Леночке.
Оригинальное приглашение состряпал в последний перед отпуском день: “Милая Леночка! (перевод на французский). Будьте любезны посетить мгновение моего вступления на путь… (отрывок из поэмы Пушкина)” и в конце, паразит, пишет: “Можете взять с собой ВИ”.
Смешной он вообще... Его тоже цивилизация душит…
О, вот сюда направо... Тогда после вечера Леночка ушла, сказала, что дедушка здесь у нее. Потом через день позвонил, встретились. За билетами в кино мотался. Почти каждый день оказывался в городе. С девяти до десяти бродили заброшенными улицами Печерска. Все было чисто, хорошо и красиво.
Но что-то не так, почему меня все время гложет эта мысль, ведь никто, тем более ты, Вадя, с твоей способностью и смелостью впечатлений не можешь хотеть чего-то одного. Боже мой, моя Наташка единственная, кто в этом мире нужен мне. Вот я и пришел. Все, наверное, уже спят, ладно... Звони!