- Пожрём! – радостно воскликнул Фил, откусывая большой кусок белгородской плетёнки. Толич со своей неспешностью нарезал серую варёную колбасу. Я лез со своими очередными советами и пытался оторвать кусочек.
- Руки прочь! – крикнул Толик, отдёргивая от меня колбасу, - Лучше бы он утонул там, – он хотел ударить меня по рукам, но я ловко увернулся.
- Дай, попробую? - осторожно спросил я и вытянул кусочек.
- Ну, всё! – крикнул Толич и бросил нож, - Этому дураку больше не давать.
- Ладно, - протянул я и выказал своё подчинение, аккуратно сложив руки на коленях.
Электричка медленно качалась под толчками странной непривычной суеты. По вагону бегали люди и распихивали свои вещи по укромным закуткам. Молодая, накрашенная девица в красных джинсах встала около нас и стала всматриваться под наши скамейки, печально опустив голову на бок. Потом она громко скомандовала:
- Ну-ка хлопцы, подымайте ноги! – и на весь вагон закричала, - Ванька тащи сюда!
Ванька притащил необъятный баул и, громко засопев, затолкал к нам под ноги.
- Контрабанда, - усмехнулся я. Мы подъезжали к границе.
По вагону пошли уставшие погоны, в пыльной форме. Они нехотя били ногами по баулам, проверяя неизвестно что, и грозно требовали документы.
Мы сидели без футболок и весело жевали булку.
- Так….. а это, что за бомжи? – мрачно протянул первый и рванул уже давно душащую пуговицу потного воротника.
- Мы не бомжи, - с детской обидой сказал Филипп и выставил свой ладненький паспорт. При всёй свое неряшливости, его аккуратность к вещам мне всегда казалась патологической. Толич, наоборот, вынул из своих цветастых немецких шорт засаленную мятую корочку, и с почтением показал пограничнику. Я, вообще, паспорта не нашёл.
Второй, с прищуренным подозрением, долго оглядывал нас, грозно спросил, что в рюкзаках и пнул толиковский клапан. Я сидел и ухмылялся.
Темнеющий лес тронулся, застучал. Но суеты в вагоне только прибавилось. Я высунул голову в окно на встречу пыльному железнодорожному ветру. И вкусил медленный вечер, уютные кособокие хаты на ровных холмиках, чёрную ленточку, вьющейся Лопани и догорающий закат. Пылает, пылает моя родина.
За мутными стёклами возникла ярко освещённая станция. Над козырьком гордо и «независимо» светились украинские буквы: «Козача Липань»
Вагон в смятении шуршал глазами и набитыми тюками. Двери не открывали – нас ожидал пограничный досмотр. Я фальшиво, но весело затянул: - «А ты беги, беги, беги вдоль Лопани реки. Как будто набережная Невки, как будто…»
- Темзы, - вставил Фил, исправляя меня.
- Сам ты Темза! – огрызнулся я и заметил двух людей в странной форме.
- А это, что за студенты? – произнёс один из них, глядя на нас.
«Украина», - усмехаясь, констатировал я. Так мы пересекли государственную границу.
По платформе рыскали возбуждённые деловые старушки и мальцы. В руках, как по мановению, возникали пёстрые бумажки и серые монетки. Каждый держал крупный калькулятор, словно орудие боевого труда. И напряжённо складывал, роящиеся повсюду, цифры.
- Ну, что в Харькове поменяем? – спросил я Толика.
- Вы что?! В Харькове курс совершенно невыгодный. Зачем вам это надо? – в разговор влез высокий губастый парень с калькулятором с его голову, - Вам это надо? – он так разволновался за наше благополучие, что казалось, вот-вот заплачет.
- Я сигарет хочу, - заныл Толик.
Фил полез в рюкзак за своим «беломором», предлагая, со свойственной ему хипповской любезностью. Толик недовольно прищурился и с надеждой посмотрел на меня.
- Может тебе ещё чашечку кофЭ?! – воскликнул я.
- Да! Да! И пирожок, - закивал Толик. Я плюнул и пошёл менять деньги.
Мы с Толичем долго блуждали по тёмным окрестностям, пока не дождались следующей электрички. Она шла из Казачьей Лопани в Харьков. Странный голубой поезд с огромным тамбуром и непривычной советской табличкой «Юго-восточная ЖД». «Героическая октябрьская осталась далеко на севере», - с тоской подумал я, вываливаясь из бледной пасти тамбура в горячую украинскую ночь.
- Хохляндия, - громко оповестил Фил, оглядываясь. Мы перешли железную дорогу какой-то захолустной станции, не доезжая до Харькова, и направились по чёрной дороге туда, где должно было быть озеро, по словам маленькой сухенькой старушки.
Дорога постоянно тянулась в гору. Толик грузно сопел.
- Тебе полезно, - ухмыльнулся я, стукнув его по пузу. Он дал мне подзатыльник, кепка слетела. Я остановился и, наконец, вдохнул эту гоголевскую свежесть. Маленькие ночные садики, правильные силуэты уютных хат, чистое звёздное небо и неполная краюха луны опьянили меня. Я застыл, медленно улыбаясь. По щекам водил мягкий тёплый ветер.
До озера мы не дошли, залезли в лесополосу на огромном поле и завалились спать. Толик, матерясь и ругаясь, успел сварить какую-то похлёбку. Я уснул сытым и усталым. Вчера не существовало. Было только завтра и бесконечное золотое море, эта загадочная страна.
Мне приснился трактор, тарахтящий мимо нас. И чумазый жилистый тракторист с седыми, но крепкими руками. Он громко и долго повторял: «Вот я вам, ****ь…», - но как-то добро и совсем не страшно.
- …Я вам покажу, - цедил Толич, перерывая брошенные в кучу вещи. Я открыл глаза. Несколько удивился. Обычно, я встаю раньше всех. И особенно Толика. Он может слюнявить подушку до трёх часов. Сейчас, его заспанное, вспотевшее лицо, вызывало крайнее недовольство.
- Ты что? – хрипло проговорил я, выглядывая из палатки.
- Отваливаем. Задрали они меня. Суки неприкрытые.
- Кто?
- Да гуимплены эти шестиногие… Муравьи!
Наш день начинался на солнечном мутном водохранилище, до которого мы, всё-таки, дошли. Сумбурная, непредсказуемая жизнь продолжалась. И я, даже, стал привыкать к этому… Нырнул в мутную, застойную воду, перевернулся на спину, закрыл глаза. На берегу, Толич страстно суетился, пытаясь приготовить завтрак. Фил, вообще исчез, по-видимому, в поисках своей волшебной травы. Когда он её искал, его глаза начинали нездорово блестеть, а по лицу ползала глупая блаженная улыбка. В такие моменты Толик ласково называл его «лесовичок – ****чок». Мне стало утомительно плескаться в этой тёплой жиже. Я медленно вылез и присел под дерево, в тень.
Толик злостно матерился и резко махал мокрой ложкой, отгоняя мелких неопознанных мошек. От ложки шёл густой сладкий пар. Он споткнулся о мою ногу, выругнулся, сильно ударил по ней и прогнал меня за дровами.
Такого леса я никогда не видел. Если, вообще это можно было назвать лесом. Низкие, ветвистые деревья с перекошенными лицами и кривыми ногами, сухая земля и горы костей ломких веток. Яркое солнце пробивалось вниз, рисуя многочисленные узоры из теней. На лицо и руки лезли невидимые толпы мельчайших мушек. Хотя всё забавным образом веселило меня, я чувствовал чуждость здешней природы.
- Я говорил, - знающе произнёс Толич, - В Крыму так же, топора не надо, хоть пипкой руби, всё порубиться.
А небо здесь светлое и бесконечно далёкое. Я долго смотрел его просторы сквозь грязный оскал стекла, набитой тюками и вспотевшими телами, электрички.
- Музыканты, - иронично усмехнулись сзади, я обернулся. Высокий грузный старик с интересом щупал зачехлённую гитару Фила. Толич, прижатый к стене, косился на меня.
- Да, у нас тоже дома пианинА пылится, - протянула покрасневшая полная женщина, обращаясь к старику.
- Что вы понимаете? У меня на даче контрабас ёсть, - неожиданно сказал старик, - Ребят, вам контрабас нужен?
Фил нашёлся, расплылся в своей улыбочке и ответил:
- Его везти тяжёло.
- Да, да, очень тяжко, - добавил Толич, высовываясь из-под гнёта придавивших его тележек. Я, вдруг, почему-то представил, как он будет играть на контрабасе, а я прыгать вокруг…. Жаль, а это было бы так славно.
- Неплохо, неплохо, - подтвердил Толик, оглядывая вытянутую привокзальную площадь. Харьков встречал нас усталой жарой.
- Кваса, - промямлил я, бросил рюкзак и побрёл к жёлтой советской бочке. Долго отсчитывал незнакомые монетки, разглядывал. Квас оказался холодным и по настоящему вкусным. Толик присосался к стакану и жадно глотал. Фил делал маленькие глоточки, блаженно закатывая глаза.
Из-за спины послышался старческий возглас:
- Милок, помоги, - низкая, но бойкая толстая старушка, похожая на престарелого колобка, пихала неподъёмные баулы в трамвай. Толич отдал мне стакан, тяжело поднял тележку, полез в трамвай. Я озабоченно держал стаканы, Фил пространно улыбался. Когда всё было погружено, старушка весело козырнула и громко поблагодарила Толика:
- Спасибо!
- Пожалуйста!
И видимо, что бы польстить ему добавила:
- Ну, ты конь с яйцами!
Толич подошёл к нам, забрал, отпитый мною, стакан и обиженно нахмурился. Мы громко засмеялись.
- Не плачь лошадка, - сказал я, - В конце концов, ты не танцор.
- Хохлы, - процедил он. Мы купили ещё кваса, напились и побрели в сторону метро.
Похоже на ленинградское, разве что, попроще, подумал я. На дверях чрез строгий трафарет было написано: «Не притуляться». Толик вслух читал рекламу и дёргал меня за футболку.
- Вылезем здесь, - протянул я, ткнув пальцем в центр схемы: «Госпром» переход на «Университет», - Там центр.
- Странное метро, - задумчиво произнёс Толик, оглядываясь, - Ни одной наземной станции…
- Эй, басист….- затянул я, но Фил хлопнул меня по спине, я замолчал.
- Это же рокенрольный город, - воскликнул он, огляделся и начал напевать «буги Харьков, буги ХарькОв, мисто Харкив будь здоров!».
Льётся, скачет по тебе солнце. Жарко и так странно. Огромная выложенная булыжниками площадь тяжело посапывала под палящим солнцем. На той стороне выпятился грубый сталинский храм, обнажая гладкие рёбра своих колонн. Вдоль фасада из тротуара вылезали неровные зелёные ёлки.
- Вон парк, - сказал я и потащил друзей туда, где можно было хотя бы немного посидеть и скрыться от солнцепёка.
Мы срезали по плешивому, замусоренному газону. Мимо проплывали высокие деревья и медленные, отдыхающие за пластмассовыми столиками летних кафе, люди. Мы плюхнулись на скамейку, я глубоко вздохнул. По алее ходили охотники-старушки и жадно высматривали пустые бутылки. Я смутно пожалел, что меня зовут не Родион, когда одна такая залезла под нашу скамейку. Я присосался к мутной пластиковой бутылке Фила с тёплой жидкостью и откусил большой кусок хлеба. Мимо пробежал босоногий цыганёнок. В его руке вился красный флажок «слава октябрю!»
- Куда пойдём? - спросил Толич, громко чавкая - дорога совсем испортила его.
Фил с умным выражением лица открыл атлас, нашёл Харьков и стал что-то высматривать в чудовищном масштабе, где можно было разглядеть разве, что площадь свободы.
- Надо спросить подытожил я, рассматривая окружающих. На соседней скамейке сидел подвыпивший мужик, медленно потягивающий пиво и, осторожно поглядывающий на нас. Я толкнул локтем Фила.
- Э.. извините, вы не подскажете, где здесь есть такое место, где можно поиграть, - затянул Фил, вводя в замешательство мужика, - Ну мы приезжие… музыканты, - (Я засмеялся), - уличные.
Мужик закатил глаза, задумался, улыбнулся и произнёс:
_ Ну, у нас есть площадь свободы… Одна из крупнейших площадей в мире, третья в Европе… почти 12 га. И форма у неё необычная – с высоты птичьего полёта напоминает реторту… - Мужик с гордостью, взахлёб стал повествовать о родных краях, - … монументальный памятник Владимиру Ильичу Ленину замыкает перспективу прямоугольной части площади и доминирует на фоне зелени сквера и зданий, которые его окружают…. – Когда он закончил мы растеряно переглянулись.
- Кто он такой? - прошептал я Толичу.
- Гид.
- Или гад….
- А там что? – спросил Фил, вглядываясь в начало аллеи на каменный памятник, но мужик услышал. Я закатил глаза.
- Шевченко, - лаконично вставил наш новоиспечённый экскурсовод, поднялся, аккуратно поставил опустошённую бутылку и побрёл прочь.
- Нападающий «Милана», - глупо сострил я. Мы поднялись и побрели в его сторону.
- Тарас Гаврилыч….. – манерно протянул Фил, разглядывая глыбу монумента.
- Сам ты Гаврилыч!
Чёрный лысый человек грозно хмурился на своих безграмотных потомков. Знаменитые усы величаво свешивались по подбородку. Под ним застыли в суетливых позах колхозники, комсомолки и Катерины.
- Шестнадцать, - посчитал я.
- Как этапов революции, - со знанием проговорил бывалый коммунист Толич, развернулся и с Филом пошёл дальше, оставляя меня разглядывать огромные глаза. На сумскую….
Я еле догнал их. Мои товарищи медленно, но упорно искали место для нашей неказистой игры. Улица ползла вверх, но аллея уютно прикрывала от злых лучей. Зелёные низкие каштаны напомнили мне Киев моего детства. Однотипные цветные тумбы рекламы вещали о «Кiев стар» и Ларе Крофт – «разкрадатчiце гробниц». Мимо проплыли загорелые хохлушки, обдав свежестью и жаждой. Я отшатнулся. Фил подскочил к ним быстро и легко.
- Девушки не подскажете, где тут у вас играют…
Я очумело побрёл вперёд. Разорительницы гробниц…
- Что они тебе ответили?
- Музыканты? - спросили, - ответил Фил.
- Ну?
- Посмеялись, ещё спросили, как бременские?.. Сказали, что в парке Горького бывают музыканты.
- Где он?
- Вверх по Сумской.
Мне казалось, что я был уже здесь, или она мне снилась, или всё это теперь сон…
Мелодия прохладных теней и вздохи старинных домов. Витрины, витрины. Книги, шляпы, жёлтые ботинки. Магазин для молодожёнов с яркой фиолетовой фатой и бархатным убранством. Летние кафе, игрушечные фонтаны. Шелест, смеющихся каштанов. Я, лишь, кручу головой и улыбаюсь. Сижу на грязных рюкзаках у книжного магазина, в котором исчезли товарищи и наблюдаю за отражениями в стёклах знакомых троллейбусов.
Наверное, если бы я жил здесь, заметил и облупливающуюся нищету подворотен и ржавые совковские помойки.., но я видел, лишь узорчатость и уют ухоженных улиц. Город дышал мягко и ласкающе. Мне безумно захотелось спать.
- Почти ничего на украинском, - недовольно возвестил Толич, выходя из-за стеклянных дверей.
- Зачем тебе по-украински? – спросил я.
- Интересно…
Мы побрели дальше. Я отстал, недовольно хмурясь в асфальт, эта назойливая идея игры, совершенно не радовала. Мы прошли огромный серый ящик университета МВД, я с интересом оглядывался. Нас провожали удивлённые глаза курсантиков, вскапывающих, наверное, от нечего делать, асфальт кирками… Мы по разную сторону свободы, подумал я. Не смеши, сколько пафоса…. И какая, к чертям, свобода, когда у тебя нет дома..?
- Здесь, - Толич остановился и задумчиво оглядел небольшой уступ в тротуаре с растрёпанной клумбой в центре.
- Свобода… - пробормотал я.
- Ништяк, - воскликнул Фил и радостно сбросил рюкзак, - Сейчас зарубим рок-н-ролл в этой дыре!
Я сел позади всех, стал хмуро расчехлять гитару. Рок-н-ролл, слово то какое рычащее. Если бы играть ещё умели, да я петь… Дыра…, да это мы сами, как дырки….
Парни оглянулись на меня, я громко затянул: «Прошёл очередной бессчетный день…» Если бы я знал, что этот щемящий мелодичный, харьковский день ещё скажет своё слово, сыграет на моих расплавленных чувствах и напоит в стельку…
Мы заработали пятьдесят копеек какой-то сердобольной старушки. Улицы зашумела сильнее, заглушая две несостроенные гитары и банку с рисом. Я запел в унисон городу, улыбаясь и поглядывая на редких прохожих. «Я спел тебе все песни, которые я знал...» В како-то миг я почувствовал, что сижу вот так всю жизнь, вижу эти троллейбусы, этих людей и не самое это скверное…
- Ну что? В парк Горького? - как всегда восторженно спросил Фил, зачехляя своё «прибыльное» орудие труда.
- Тебе бы в киллеры идти, - заметил я.
- Пусть его научат, - поддержал Толич.
Фил недоумённо оглядел нас.
- С такой безобидной нелепой внешностью, ты любую винтовку в этом чехле смог бы пронести.
- Да! И отстреливал бы втихоря врагов хипповского движения.
- Кто бы ему платил, хиппари нищи, - заметил я, обращаясь к Толику, раззадоренного идеей.
- Неправда, - вмешался незаслуженно забытый Фил, - Вот в Голландии например…
- Знаем, знаем, хиппи себе тюремную страну сделали.
- Почему тюремную? - это была больная тема Фила.
- Потому, что огородили себя стеной и полицию организовали.
- Да.., но это так… для порядка.
- К чертям такие порядки! - оборвал я.
Перед нами раскинулся маленький уютный гротеск на роскошную Европу. Неуклюжее летнее кафе пестрило светом и красками. В центре шелестел ажурный фонтанчик в виде плохо слепленной девы и ангелочков. Всю стену здания, к которому примыкало кафе, закрывали зеркала, тянущие бесконечную перспективу, и пластмассовые пальмы.
- Уголок Гондураса, - ехидно протянул Толик, подло целясь взглядом в тарелки беззаботных харьковчан.
Нас окутал вид на высокие худощавые деревья, стоящие, как будто в очереди в местную землянку сортира. Который, правда, был закрыт. Мы свернули с Сумской, и оказались на широкой тенистой алее. Уютные старушки, медленно мнущие булку, ленивые голуби, уединённые парочки с букетами пухлых поцелуев, благоухающие девицы, страстно лепечущие на хохлятском. Жизнь! Этот летний беззаботный Харьков, и я, устало сутулюсь, на заваленной нашими рюкзаками, скамейке и наблюдаю, как неминуемый вечер стягивает покрывало жары с наших пыльных лиц.
Алея медленно уплывала вперёд, раскрываясь вдали туманным цветком фонтана. Фил с Толичем пошли на разведку, оставляя мою хмурую персону в одиночестве. Эта ненормальная циклоидность выводит меня из состояния равновесия. Что я хотел? Зачем поднялся, бросил вещи и пошёл из парка. Город? Этот странный город, в котором я постоянно искал то родное, ленинградское. Он разбил мои движения? И ни какой логики, я слышу, лишь, музыку уплывающих теней, я, вновь, слышу дыхание Сумской.
Ты звала меня? В этом дрянном пылающем посёлке лен области, в этом привокзальном городишке, на этой широкой дороге, в этой бесконечной стране… Я иду и я слышу сталинский неоренессанс Маяковской с квадратными зубами балконов, каменную пасть площади свободы, грозный козыряющий театр оперы, томную Мироносицкую, велюровые доходные дома, фонтаны, людей…
Я окунулся в тихий зелёный сквер, стал искать блуждающим взглядом свободную скамейку… Пока не увидел её, далёкий взгляд серых глаз. Она стояла в пене фонтана. Мокрая юбка небрежно прилипла к её коленам. Как будто капли воды осели на её ресницах. Влажный взгляд уходил рядом со мной, в никуда. Она застыла в странной, но такой понятной, такой естественной позе. Я оглянулся, ничего не разглядел, дёрнулся, окинул взглядом, застывшие фигуры, танцующих прохожих. Медленно подошёл к ней.
Она посмотрела на меня грустно и спокойно. Я замер, открыл рот. Но, что мои звуки? Я издаю их столько! И всё враньё. И даже лёгкое движение воздуха меня испугало бы.
- Что с вами? – спросил я.
- Ничего, - она долго смотрела мне в глаза, потом нагнулась, что-то подняла со дна, протянула мне. Её руки.., я не видел нежнее рук. Наверное, лишь руки Мамы. Немного узкие, утончённые, с розовой полосочкой шрама на левом пястье… Она протянула мне монетку, мокрое пятнышко железа, тёплого, как её руки. - На счастье…
Мы шли, не знаю сколько, играл музыку город. Такой странный, такой дёрганный. Тревога билась. В любом состоянии я могу думать. Даже когда еле ворочаю языком и не могу поднять свинцовые веки. Думаю, зачем мне всё это надо. Она накатывала волнами, уходила, оставляла в покое, успокаивала, потом возвращалась, резала… Оксана, что я сделал тебе плохого? Впрочем, на риторические вопросы ты не знаешь ответа.
В огромной квартире никого не было, из-под массивного дубового стола выглядывали неровные стопки книг. На широком подоконнике увядала хмурая фиалка и листья исписанной бумаги. Всё остальное тонуло в живых тенях. Солнце почти село. Этот вечер странно мутился в голове. Мне страшно хотелось пить.
- Ты водку будешь? – устало спросила она, открывая старинный, увитый барельефом буфет.
- Да, - неожиданно ответил я. Хотя больше всего в жизни ненавижу водку и тёплое пиво.
Горло взорвалось, ухая в сердце. Я опрокинул стакан. Тени налились кровью, задрожали. В какое-то мгновение Оксана сбросила одежду. В её огромных красивых глазах мелькнул свет, проезжающего за окном трамвая. Она осталась совсем без всего, нежная и… Я застыл, отшатнулся. Я видел уже…
- Тебе, ведь этого надо? – её голос ухнул, как тень между нами. За окном гремели машины, словно, лишь, ночью наступило время грузов, больших и малых, злых и беспощадных. Я дёрнулся, вскочил, и, лишь, вслед доносило бесконечное эхо парадной: «Вам, ведь, этого надо?!»
Я вышел на широкую незнакомую улицу. Прохладный тёмный ветер трепал нагретые волосы. Я выскочил к перекрёстку. Невысокий, немного ковыляющий парнишка, довёл меня до нужного поворота, лишний раз, заставляя поверить в этот город. Я пожал его крепкую ладонь. Быстрым шагом пошёл в сторону вокзала, задувая бессмысленные чувства, жажду, бред, который подарил мне этот город, со странным животным именем. Я шёл быстро, боялся опоздать. Я знал, что меня ждут…
Толич посмотрел хмуро, из-под бровей. Потом перевёл взгляд, упёрся куда-то в сторону. Фил с вытянутым лицом подбежал, ухмыльнулся:
- Ты где был? Вещи бросил….
Мы ехали молча, каждый о своём, вглядываясь в чёрное стекло электрички. Толич, раздосадованный моим нелепым поступком, молча нарезал хлеб намазывал серую кабачковую икру. Я потянулся к приготовленному первому куску, Толик хлопнул меня по руке, но я успел запихать хлеб в рот, на что он с негодованием забурчал:
- Опять лезет, я так и знал. Нет, ну, просто чувствовал. Не успею всем нарезать, а он потянет пакши. Достал.
Фил громко засмеялся, я тоже, сквозь набитый рот.
- Пей своё пиво, не подавись.
«Рогань» прохладным горьковатым привкусом проникло сквозь разгорячённое тело и мягко ответило в голове.
Мелкая крюкообразная старушка, с полоской чёрных усиков на сморщенном белом лице, пристально оглядела нас, особенно бутылки пива в наших руках и заглянула под скамейки:
Бидончики, балычок…., нехай пид вами усё буде, а то посмотрим…. Сальцо, крендельки…. Мы же сами на уме… Не прогонють, не положуть, не отпустють не визьмуть…. – бессмысленно лепетала она, непонятно на каком языке.
-Не лепО! - неожиданно громко гаркнула она в бороду, опешившего Фила. Потом что-то юрко схватила с грязного, оплёванного пола и исчезла за дверьми в тамбур. Мы долго сидели в недоумении, пока Фил с умным выражением лица не вывел:
- Хохляндия…
Мы дружно засмеялись.