Ксюшеньке Сердюк – моему светлому ангелу
Было сладко и темно. Мелкий дождь опускался на крыши и улицы, длинные неровные капли ползли по девическому окну, освещенному прожектором-фонарем, единственным на петроградской улице. Тяжелое одеяло нежно убаюкивало свою хозяйку, ночник деликатно не горел, а довлатовский «Заповедник» из стопки страниц переплыл в сон. Это можно было бы назвать счастьем, если бы не подал ненавистный голос будильник.
Почувствовав себя очень ужасно, Полина стала сонно снимать дорогие бигуди, обещая себе, что, придя домой, обязательно ляжет спать.
У нее все было очень хорошо: мягкий темно-красный халат, аккуратная комната и длинные ресницы. Кроме того, Полина хорошо училась, была веселой, имела богатых родителей и успех у мальчиков, поступала в университет и прекрасно каталась на сноуборде.
Через сорок восемь минут из дома вышли две длинные ноги в сетчатых колготках и туфлях на каблуках, юбка, снабженная мехом на подоле, стильная курточка, красная сумка, черные локоны, модные сережки, синие-синие глаза и подчеркнутые неброским блеском губы. Это и была Полина.
Успешно балансируя на замерзших питерских тротуарах, она не замедлила встретить свою подругу Юлю, куда менее блестящую. Последовал приветственный поцелуй.
- Дима звонил вчера? – поинтересовалась Полина.
- Да. Он звонит каждый день.
- Да?
Вопрос был довольно глупым, зато он прикрывал мысли, о которых Юле лучше не знать: «Хм, симпатичный мальчик, а зачем ему ей звонить? Если она научилась танцевать, это еще ничего не значит». Впрочем, по лицу Полины можно было их все равно прочитать, тем более что никто не знал ее так, как Юля еще с детского сада, а, может быть, и еще раньше.
- А я вообще не хочу с этими уродами разговаривать. Надоели – слов нет. И времени, кстати, тоже. Я прошу, чтоб к телефону не звали. Если это не Сережа, конечно.
- Подожди, а кто это? Ты же мне позавчера про какого-то иностранца, Рональда, что ли, рассказывала?
- Ну, так это было позавчера. А вчера я с Сережей познакомилась в «Комаре», чаю зашла выпить. Студент финэка, между прочим. Слушай, можешь дать алгебру скатать? А то мы на Невском гуляли, я не успела сделать.
- Да ладно. Бери.
В общем-то, примерно так начиналось для Юли каждое утро уже черт знает сколько лет. Вся проблема была в том, что Полина была красивая, а Юля – не очень. Полина была общительная, а Юля – не очень. Полина была эффектная, а Юля – не очень. Полина умела танцевать, а Юля – нет. Полина быстро читала, а Юля – нет. Полина хорошо рисовала, а Юля – нет. Юля перекрашивалась, перестригалась, худела, пока не стала не менее симпатичной; не расставалась с книжками, пока не сравнялась с Полиной по количеству прочитанного; часы проводила в каких-то идиотских секциях, пока не научилась танцевать. И все равно ей было невозможно стать такой же капризно-привлекательной.
- Сейчас у нас что? – лениво поинтересовалась Полина, поправляя у зеркала идеально уложенную прическу и проверяя, насколько выгодно туфельки подчеркивают крутые коленки, почти как у Умы Турман.
- Ромка.
Ромка был учителем философии, которая в школе преподавалась… никак не преподавалась. Поэтому и называли ее не «фило», не «фигня» и даже не «фиговая фигня», а просто «Ромка», именно этот молоденький и очень хорошенький мужичок, чернобровый и белозубый, а вовсе не его предмет, привлекал в классе внимание; тем более что в классе учились в основном девочки.
Дима, Юлин кавалер, сидел с ней за одной партой. Он был новеньким и некрасивым. Носил серый волосатый свитер, очки и собирался поступать в Политех. Зато он был мальчиком и любил Юлю, которую не знал толстой и неуклюжей, плохо одетой и закомплексованной. С ним сидела надушенная белокуроя девица, с полненькими губками и решительным носом, неглупая и смешная, что его более чем устраивало. Вероятно, если бы он увидел сидящую чуть впереди Полину, он бы посмотрел на Юлю по-другому. Но он очень плохо видел.
- Сходим куда-нибудь сегодня?
- Да нет, Дим. Я не могу, мне сегодня надо к репетитору по литре ехать, еще сочинение тетке писать.
- Давай я к тебе вечером приеду.
- Нет, я сама поздно буду.
Дима, в принципе, не возражал: Юля была его первой девушкой, а к такому ум и сердце привыкают медленно. Зато руки – быстро, одна из них уже давно ползала по брюкам и ноге.
- Ну, пожалуйста…
- Да блин, что я могу сделать?
Под странные лекции Романа Николаевича по классу летали тетрадки, учебники, помады, шпоры. Полине это было все равно: она думала совсем о другом. Думала долго и очень старательно, накручивая волосы на пальчик с колечком. Потом вырвала листок из блокнота и написала там следующее: «Дима, мне срочно нужно поговорить с тобой о Юле. Это важно. Сегодня в пять в курилке». Свернула и отправила по адресу, прося соседей, чтобы передали ему в руки, и, конечно, не Юле. Ей не нужно было ответа, кивка или что-нибудь в этом роде. Она знала, что он придет.
Юля не пришла на следующий урок. Полина села со своим другом Даней, который являлся и подругой по совместительству. Кругленького мальчика в смешных штанишках и американистых футболках, который круче всех фотографировал и до волшебного хорошо играл на гитаре, в школе знали и любили практически все. Однако Даня Кирсанов дружил только с ней. Полина в свою очередь очень его ценила, тем более что настоящих друзей у нее было мало: девчонки завидовали (да и неинтересно было с ними), а парни тут же начинали приставать. На постороннего человека эта странного вида парочка произвела бы соответствующее впечатление, но в школе к их отношениям привыкли настолько, что порой странно было встретить Даню и Полину по отдельности.
- Ты не знаешь, куда Юлька делась? – спросила Полина.
- В столовку пошла, по-моему.
- С Димкой?
- Нет, одна. Вон он, видишь, сидит, конспекты изучает. Вообще у них там что-то очень непонятное происходит.
- Да отстой какой-то. Ты тоже заметил? Надо будет сходить посмотреть, что она там в столовке делает. Может, с кем-нибудь другим сидит.
- Пошли лучше в «Комар» сходим. Аська, Ромка, Сережка должны приехать.
- Давай. Только к Юльке сходим, а времени у меня до полпятого.
- Тебя трудно между свиданиями поймать…
Полина самодовольно усмехнулась, пошевелила сережками и слегка потянулась, грациозно потирая огромные синие глазки. Странное явление – когда у человека жизнь состоит из одних удовольствий. Даня прекрасно понял, о чем она думает, и умилился, сам не зная чему. Ее чем-то туповатое счастье либо смертельно раздражало, либо умиляло, причем никому ее испорченный характер не нравился больше, чем Дане.
- Ладно, тогда я к тебе вечером зайду. Расскажешь, что там у тебя после пяти приключилось. С кем встречаешься-то?
- Зайдешь – скажу. Только кассетку принеси какую-нибудь посмотреть.
Даже Даня удивлялся Полине, которая сияла как начищенный пятак и широко улыбалась в пустоту. В принципе, Полина слишком хорошо знала Юлю, чтобы понять, что она сказала бы, зачем косит урок, если бы хотела, а раз уж не захотела, так и не скажет. Не то чтобы Полина думала шпионить за ней, она могла найти себе занятие и получше (например, посмеяться с Даней в женском туалете), но ей почему-то надо было узнать. Вот надо было, и ничего не поделаешь. Так что она решила просто пойти в сторону столовки.
Столовка находилась в бывшем крысиным подвале, была наполнена тошнотиками и винегретами многоразового пользования. Там всегда было жарко, грязно, тесно, а каждый посетитель считал своим долгом поорать во всю глотку. Зато в темном «предбаннике», где растекались по холодному каменному полу груды металлолома, называемые умывальниками, народу не было вообще и никогда. Даня и Полина подошли к нему вплотную, но тут же совершили обратное действие: перед ними развернулась прелюбопытнейшая сцена, разворачиваться перед которой они не хотели и не могли.
Юля тихонько подошла к курящему философу, тому самому Ромке, что у них вел сей неясный предмет, и передала ему конверт или нечто, на него похожее.
- Прочитайте, пожалуйста, это…
Чеховская пауза.
- Хорошо, хорошо… Я все прочитаю.
- Не сейчас!
- Хорошо, я потом…
Юля быстро развернулась и отправила свои похудевшие телеса по направлению к Дане и Полине, которым пришлось срочно переползти в сторонку от греха подальше. Роман Александрович остановил ее:
- Ответ написать?
- Да.
Полина схватила Даню за рюкзак и утащила в гардероб, где во время урока было чисто и безлюдно. Словом, можно было поговорить.
- Блин, что это такое вообще? – спросила она.
- Дай-ка трубу.
Из сумки самодовольно выползла миниатюрная дамская собеседница – полинин мобильник, который они с Даней Кирсановым оплачивали напополам. Конечно, у него был и свой телефон, только почему-то одновременно с полининым он никогда не работал.
- Але! Юлька? Ты где сейчас? Из дому идешь? А, ну пока. Слушай, говорит, что домой ходила, сейчас придет, - сказал Даня.
- Бред какой-то. Знаешь, мне кажется…
- Я знаю, что тебе кажется; и мне кажется то же самое.
- С ее страстью…
- К старым мужикам…
- И любовью…
- К безвкусным романам…
- Она должна была написать…
- Любовное письмо Ромке, -- закончил Даня, подпирая кулаком пухлую щечку.
Полина вытащила косметичку и стала сосредоточенно работать. Внимательно изучила каждый квадратный сантиметр своего лица, заставила дорогую тушь облететь ресницы, пустила в ход тени и тональник, вынудила губы сильно покраснеть (правда, не от стыда за свои многочисленные грехи). Ей нужно было не просто привести себя в порядок; она лучше всего думала, делая макияж. Можно сказать, что это действовало на Полину как скрипка на Шерлока Холмса.
- Ну, Полиночка, мы думаем? У меня тоже есть парочка умных мыслей.
- Н-да… И каких же?
- Во-первых, завтра нужно обязательно быть в «предбаннике», чтобы посмотреть церемонию получения ответа…
- Так, согласна. А еще? Ты имеешь в виду Димку?
- Ты схватываешь на лету. Да, Димка – это интересно. Его девушка без малейшего сожаления отказывает ему в свидании; затем пишет любовное письмо учителю; затем скрывает от лучшей подруги (она же понимает, что я это ты) не только это, но и безобидный факт пребывания в столовке. Не видишь ничего занимательного?
- Не вижу в упор. Обычные штучки в юлькином стиле.
Полина, не докрасившись, бросила все дамские принадлежности и стала грызть ногти, чему Даня незамедлительно помешал.
- Хорош. Нечего поганить настроение из-за бреда госпожи Суприной. Может, расскажешь, каким образом вся эта фигня тебя касается?
- Нет.
Такого ответа Даня не ожидал.
Чисто женские часы «Свотч», не лишенные положенной молодежности, показывали без семи пять. Полина мрачно подходила к месту встречи, которую изменить было нельзя, так как у Димы не было мобильника, чтобы предупредить. К чести Полины надо отметить, что она была не из тех, кто без серьезной причины не опаздывал на свидания или, тем более, не являлся на них; она считала такие привычки бомжатскими и безвкусными.
Курилка, куда она направлялась, была на самом деле протухшим питерским подъездом, который очень часто использовался учениками известной школы для самых различных дел. Полина избежала пореза ржавым гвоздем, торчащим из ручки, не споткнулась о загадочные доски, не вляпалась в не менее загадочную лужицу, не поддалась на предательскую надпись «Лифт работает» и, наконец, достигла цели своего похода.
Через час или два в курилке уже была милиция, которая ориентировалась в ней не так виртуозно, как Полина. Они увозили тело заколотого Димы и пытались понять, что делать с бьющейся в истерике девушкой, которая, вся в крови, требовала, чтобы ее немедленно забрал некий Даня. Из всего этого было понятно, что Полина знает убитого, что его то ли Сережа, то ли Дима зовут, что она хочет домой и вообще «зачем я сюда пошла?».
На следующее утро Полина в школу, естественно, не пошла. Всю ночь ей снились пустыни, страшные и безысходные, а, проснувшись, она ощутила страшную жару. В ее современной и милой комнате все ей показалось уродливым и грязным. Захотелось перегромить все предметы до одного, сжечь их, выбросить на помойку, лишь бы вообще ничего не видеть, оказаться посреди океана и плыть, неизвестно куда и зачем.
За сими безрадостными размышлениями последовал звонок в дверь. Вошел румяный Даня с большим праздничным пакетом.
- Ты что, школу закосил?
- Ага. Повесь куда-нибудь. Вот решил тебя успокоить децл…
- Очень кстати. Чай будешь?
- Нет уж, сегодня чай будешь ты. Вот садись-ка здесь на табуреточку.
Даня стал проворно орудовать на давно родной кухне: чайник стал играть утреннюю музыку, под которую бодро заплясали цветные чашки и лимон.
- Я вот тут принес тебе кое-что. Мороженое, валерьяночка… Вот тут еще Земфиры новый альбом ты просила… Печенье, кофе вечером захотим… Ну, и сама понимаешь…
Он вытащил компактную бутылочку коньяка.
- Но это потом…
- Данька, ты себе не представляешь…
Полинка захныкала, потом заплакала, потом разразилась таким ревом, что даже ее кот Печор испугался. Даня перекинул ей пачку бумажных носовых платков.
- Я вошла… А тут он… Я думала, он напился или еще чего, мало ли… Все бывает… Я была уверена, что он живой… Стала тормошить и кровью запачкалась… У него, знаешь, такие глаза… Такие…
- Неживые.
- Ничего смешного! Я испугалась, выбежала во двор… В ментуру звоню… Они все не приезжают, не приезжают… А я все сижу под водосточной трубой и мокну ужасно… Мне и нехолодно почти, только страшно… Знаешь, как страшно?
Дане стало грустно и почему-то ужасно захотелось заменить эту слабенькую опухшую девчонку прежней Полинкой – смешливой, капризной и невыносимо обаятельной. Однако оставалось сделать только одно, причем противоположное прошлому импульсу.
- Ну… Ты сильно так уж не убивайся… Ты же почти не знала Димку и вообще… Полин, ты не подумай… Просто мне сказали… Тебе нужно дать эти… показания.
Полина перестала плакать и посмотрела на него строго и злобно.
- Ты что, с ума сошел? Хватит с меня всего этого! Пусть Юльку допрашивают, а меня вчера намучили так, что на всю жизнь запомню. Не пойду в ментуру ни за что! Там грязно, противно, мужики пристают. Вспоминать все это – да фак им. Пусть сами вспоминают.
- Хм. Ты знаешь, я тебя очень люблю и не хочу расстраивать, но если ты не согласишься…
- Нет?
- …тогда они подумают…
- …что я это сделала?
Полина положила голову Дане на колени, и ей показалось, что она нашла эликсир, отменяющий случившееся. Ничего не было. Есть Данечка.
- Если честно, они уже так думают. Поликс, миленький, тебе не надо туда идти, они предложили, что пришлют сюда не мента даже, а друга одного из них – студента. Я видел его, парень нормальный. Если хочешь, он зайдет сегодня сам. Только тогда надо позвать еще Юлю, наверное.
- Как… как же я с ним встречусь? Что я ему скажу?
- Ну, это уж твое дело. Что хочешь, то и скажи, неважно. Главное – не бегать от них. А я никуда отсюда не уйду.
Студент оказался гораздо моложе, чем думала Полина. На вид ему было не больше двадцати двух, хотя для таких мужчин, как это ни банально, возраста нет. Костя Берестов был из тех «мобильных» людей, которые всегда привлекают внимание своей энергией и красивой везучестью. Черт знает, как, но им всегда удается пролезть в вагон метро, избежать очереди и найти нужную книгу в библиотеке имени Маяковского (для тех, кто не знает, – это ужасное место). Костя был красавцем: высокий, со вкусом одетый, чисто выбритый, темноглазый, с губами, которые так и хотелось целовать, и с очками, которые так и хотелось с него снять и растоптать. Уже сейчас было видно, какой роскошный мужчина вырастет из этого приятного молодого человека.
Костя заметил, насколько вся обстановка не соответствует хозяйке, заплаканной и мрачной. На кухне было очень чисто и светло, клетчатые занавески передавали привет из оттепельного Питера, на столе стояли тарелочки с шоколадом и заварными булочками, на стенах висели стильные черно-белые фотографии благополучной семьи. Полина умела следить за подарком и радовалась, когда это ценили. Но сейчас она, красная и слегка опухшая, мечтала только о том, что бы как-нибудь это все-таки кончилось прямо сейчас.
- Извините, я не вовремя, кажется. Я Костя.
Полина решила ничего не говорить, да ей было и не нужно.
- Садитесь, Костя. Чайку? Ну, как хотите. Я бы хотел вам сказать, что моя подруга очень рада вас видеть, но не могу, извините. Если можно, изложите дело как можно быстрее, а через недельку-другую мы к вам подойдем, -- Даня пытался быть вежливым. У него обычно получалось, но только не сейчас.
Косте действительно было очень неудобно беспокоить эту несчастную смешную девочку. Но практика в универе есть практика в универе. Конечно, логичнее было ы достать свою презентабельную записную книжку (правда, изрисованную зайчиками и карикатурами друзей) и законспектировать телефончик. Потом отпустить парочку шуток, задумчиво проговорить «Как я одинок!». И дело в шляпе. Это сценарий обычный и естественный, жизненный, а каков служебный? Костя вздохнул и скучно произнес:
- Боюсь, дело придется излагать вам. Что вы можете сказать о Дмитрии Рязанцеве?
- Я сейчас ничего не могу и не хочу говорить…
«Разумеется! Зачем говорить с деградатом, который вваливается в чужой дом в самый неподходящий момент и задает тупейшие вопросы из тупейшего детектива. Я бы тоже не стал разговаривать с таким,» -- Костя был очень недоволен.
Даня показал Полине фак и сделал внушительную физиономию.
- Он был мальчиком моей лучшей подруги. Пришел в наш класс совсем недавно. Ничего плохого никому не делал, насколько я знаю.
- Что вы делали в подъезде, в котором он был убит?
- Ничего. Я просто пришла и увидела… тело…
- Зачем вы туда пришли?
- Это не ваше дело.
«Конечно же, не мое! Я за это дело и не брался, мне его Витька подсунул. Как ты будешь с этой девицей разговаривать?» -- Костя был очень-очень недоволен.
- Полина, я понимаю, как вам тяжело, но вы должны…
Полина стала плакать. Она была одной из немногих, кто плакал очень красиво. Но от этого, к сожалению, никому не легче.
- Нет, извините, Костя, но вы, по-моему, не понимаете, -- вмешался Даня. – Эта девушка несколько часов пережила такое, что нам с вами, слава Богу, не представить. Сейчас она должна прийти в себя, забыть об этом кошмаре, неужели неясно?
- Даня, не надо. Простите, пожалуйста, если я была груба… Но я не могу сейчас… Заходите в другое время… Попросите о чем-нибудь другом… Поговорите с Даней… Он знает…
Полина ушла. Она не могла больше оставаться там. Не могла. Костя не знал, что ему делать. Как вести себя в такой ситуации? А черт знает. В ушко поцеловать? Пощекотать коленку? Да не тот случай, вроде бы. Усиленно прокурорничать, поправлять очки и делать строгое лицо? Да неудобно как-то и вообще надоело.
- Извините, что с Полинкой так получилось. Она вообще-то очень хорошая. С ней никогда ничего плохого не случалось, вот она и не может… не знает, как жить теперь, то есть вести себя. Можете спрашивать меня, о чем хотите. Я в курсе всех ее дел, – Даня говорил очень серьезно и не знал, как смешно эти интонации и слова сочетаются с его мягким детским личиком.
- Я в ужасно идиотском положении, – улыбнулся Костя. – Скажите, какие отношения связывали Полину и Диму?
- Она сказала правду. Он парень Юльки, ее подруги.
- Что ты можешь о ней сказать?
- Я бы не сказал, что она подруга Полиши. У таких удачливых красавиц редко настоящие подруги бывают. Юля всегда ей завидовала. Во всем.
- Понятное дело. Она хорошенькая, обаятельная?
- Рядом с Полиной – пустое место, посредственная, мелочная. Но стоит ей от Польки отойти – и она становится довольно милой девчонкой.
- А Дима знал об их отношениях?
- Наверное. Все знали, воспринимали это как должное.
- Что означал его роман с Юлей?
- Ничего особенного. Мне кажется, он ее любил, а она его – нет.
- Могла ли Полина увести его?
- Да запросто. Только она не стала бы этого ни за что делать.
- Почему?
- Дима был сложным чуваком. Уверен, по окончанию романа с Полинкой (а ей бы он надоел очень скоро), он вернулся бы к Юле. Для Полины это не победа. А все время держать около себя это чудо удовольствие небольшое.
- Хитро. Зачем же она шла на свидание с ним?
- Может быть, она и не к нему шла.
- А если к нему?
Даня Кирсанов молчал так долго, что Костя успел устать насвистывать, напевать, постукивать по столу в надежде вывести его из забытья. Вдруг он подошел к раковине, вымыл личико и повернул его, чистенькое и грустное, к студенту:
- Оставьте Полину, очень вас прошу. Я люблю ее.
Полина не лежала, не плакала и даже не нервничала. Она слушала внимательно и напряженно.
Костя был рад покинуть эту странную парочку закадычных приятелей. Вообще, вся эта история уже начинала ему порядком надоедать. Копаться в школьных бабских страстишках – занятие небезынтересное, но куда приятнее купать вместе с девушкой грязный питерский снег в бездонных лужах, почитать какую-нибудь очередную «Стеклянную улитку» или просто поваляться на диване, слушая Элвиса.
Он решил, что честно заслужил мороженое, и с трудом наковырял нужные двенадцать рублей на «Бодрую корову» (с деньгами у Кости всегда была беда: они терялись, забывались и всячески испарялись по рюкзакам и карманам). Костя давно заметил, что мороженое невероятно стимулирует наблюдательную способность, благодаря чему путь к Юле был скрашен разглядыванием прохожих, витрин и остальных частей того, что называется улица.
А улица называлась «Большой проспект П. С.», о чем гласила новомодная табличка к трехсотлетию Питера с рекламой Кока-Колы. Уже который раз Костя равнодушно прошел мимо протянутой руки своего коллеги Н. А. Добролюбова, который, кстати, был так же на себя не похож здесь, как и в роскошном бутике мужской одежды «Добролюбов» неподалеку. Прошла женщина лет сорока семи в коричневой ельцинской курточке с меховым капюшоном и нелепыми кожаными вставками, коротко остриженная, в золотых сережках с маленькими камушками и с большими пакетами. Прошел молодой скин, брито- и тупо- головый, завернувшийся в зенитовский шарф и самоуверенно-закомплесованно посматривающий по сторонам. Обдала терпким запахом недорогих духов девушка с крашеными волосами и красивыми губами. Медленно шла полная старушка в толстых очках, старом коричневом пальто и полосатой шапочке со смешным помпончиком. Она вела на поводке маленького трусливого щенка, потому что ее собака, наверное, умерла недавно. Это было поразительно ясно видно по лицу, как и то, что старушке очень тяжело пробираться по заклеенному льдинами тротуару и легче никогда уже не будет.
Костя думал обо всем этом, не зная, зачем и почему. Видеть или, по крайней мере, смотреть на человеческие судьбы абсолютно везде и всегда – его вредная привычка, божий дар или необходимость, он и сам точно не знал, что именно. Костя мало что умел так хорошо, как знать людей. Он вообще мало что умел конкретного: он гений саксофона, танцев, катания на лошади. Вот и пошел на юрфак. Что характерно, сам поступил.
Костя шел к Юле и должен был встретиться там с Витей, который в ментуре работал и попросил заняться этим делом. Но с Витей случилось настоящее ЧП. Накануне вечером он принял душ, послушал «Максимум», позвонил маме, чтоб сообщить, что он жив, выпил чаю с двумя бутербродами и уже собирался спать. Как вдруг его охватило непреодолимое желание взять у соседа стремянку, зачем, этот большой и серьезный человек никак не знал. Он кое-как оделся и, позевывая, поплелся наверх. У соседа оказался праздник. Какого же было удивление Вити, когда на другой день он обнаружил себя голым в совершенно незнакомой квартире, но зато в окружении до боли знакомых книжек: «Евгений Онегин», «Герой нашего времени», «Отцы и дети», «Преступление и наказание», «Война и мир». Это был самый сложный момент в жизни Виктора Матизена. Самый сложный. Идти голым искать каких-то людей? Лежать? Бежать отсюда? За этими рассуждениями его застала миловидная женщина лет тридцати, коротко остриженная и плохо одетая, но с большими умными глазами. Она курила и вела себя очень серьезно.
- Чаю? – спросила она.
- Чего?
- Кофе?
- Что?
- Завтракать будете?
- Я?
- Понятно.
Она вышла и не приходила еще несколько часов, за это время Витя успел расправиться с «Отцами и детьми» и с удивлением для себя нашел, что Павел Петрович есть абсолютное альтер эго Базарова.
Вошла женщина и села стричь ногти неподалеку.
- Простите? А вы… кто?
- Ну, Лена.
Витя почувствовал, что он просто сходит с ума.
- А я… кто?
- А вы Витя.
С легким недоумением ответила и невозмутимо продолжала стричь.
- Вы здесь живете, да?
- Ну да.
- А я здесь что делаю?
- Ничего. Лежите.
- Почему?
- Потому что вы голый. Ваша одежда еще не высохла после стирки. Я все поглажу и верну вам.
Лена отвечала на вопросы дьявольски спокойно, как будто спрашивали о погоде.
- Спасибо. А где… какой это адрес?
- Улица Гоголя, дом 3.
- А можно с вами познакомиться?
Он и сам не понял, что сказал. Голова очень болела. Очень.
- С моим домом?
- Да. То есть, нет. Простите, пожалуйста…
Она отложила маникюрный набор и посмотрела на него, на мрачного милиционера, строго-строго. Он где-то видел этот взгляд, очень часто видел когда-то, но никак не мог понять, что это ему напоминало.
- Ладно, молодой человек, Витя Матизен или как вас там. Вчера вы были на пьянке у своего приятеля. Вы напились. Один молодой человек, знакомый моей знакомой, так сказать, привез вас ко мне. Ваша одежда оказалась… нам пришлось ее постирать. Подождите еще час, и я вас отпускаю.
Приключение закончилось довольно благополучно. Действительно, к двум часам дня Витя уже оказался на улице, чистый и свободный. Почти. Он не был свободен от Лены. Она была из тех женщин… Она была из женщин-мужчин, которые, черт знает, почему, особенно привлекательны. Неухоженная, но чистая, не накрашенная, но с отличной кожей. Мешковатая одежда, строгий равнодушный взгляд, а под этим… Неужели ничего? Неужели такие существа бывают голыми? Неужели бывают нежными? Бывают, наверное. Точно, бывают.
Словом, все было бы тип-топ, еще и с Костей можно встретиться. Но если уж пришла беда – отворяй ворота. В трамвае к Вите села какая-то странная дамочка – рыжая и кудрявая, душистая и в темных очках, довольно вульгарная. Красные губы. Массивные серьги.
- Вы не подскажете, который час? – слегка виляя бюстом, спросила дамочка.
- Начинается! – пробормотал Витя. – Десять минут.
- А чего? – улыбнулась она.
- Третьего, -- буркнул он.
- Вы едете совсем один.
- Ммм?
- Нет, мы едем вместе.
- Ммм…
- А куда мы едем? – ее рука с красными ногтями была уже на его ноге. Правда, недолго.
Витя представил на месте дамочки Лену. Ему стало смешно и неловко. И грустно. И досадно. Он убрал ее руку.
- К черту.
- Проказник, -- заскалила зубами дамочка. – А где вы живете?
- Дома.
- Один? – последовала улыбка. – Неужели?
Витя решил ничего не говорить.
- А вам не одиноко ночью? – дамочка выпятила вперед плечо.
- Нет, знаете ли, ночью мне не бывает одиноко: я ночью сплю. Всего хорошего.
Витя вышел из трамвая. Он знал, что теперь не успеет увидеть Костю, но это было уже все равно. Находиться рядом с этим недоразумением было уже невозможно. Он пришел домой, быстро лег в мягкую чистую постель и представил Лену. Строгую Лену.
Костя знал, что Витя никогда не опаздывает. Поэтому сразу же понял, что он не придет. Выкурив последнюю сигарету (сигареты почему-то всегда оказываются последними), он вошел в дом. Обычный такой дом, из тех, которые упорно не замечаешь. Очень ленинградский.
Квартира Юли оказалась подстать дому. Во-первых, дверь – коричнево-красная с нацарапанным словом «***» и бессмысленным ящиком «для писем и газет», которым в последний раз пользовались году в пятьдесят восьмом. Ободранный звонок, который трудно нажимается и издает весьма плачевный звук.
Дверь открыла высокая полная женщина в больших очках и цветастом голубом халате. Очень некрасивая, но добрая. Такие всегда разговаривают о кабачках, слушают ленинградскую радиоточку и неплохо готовят, скажем, мясо. Или даже пироги. Это все равно.
А за ней стоял маленький плешивый господин в тренировочных штанах и линялой майке. Он всегда за ней стоял. Это был Юлин отец.
- Добрый день. Меня зовут Костя. Я из милиции.
- А! Из налоговой полиции! – сказал папаша, его звали Николай Иванович.
- Да нет же, Коля! – шикнула мамаша, ее звали Марией Дмитриевной. – Из милиции. Здравствуйте. Проходите.
Она недоумевала. Костя стал «проходить» и осматривать помещение. Чисто. Довольно уютно. Но что-то смущало, он никак не мог понять, что. На белой двери – фальшивый «Последний день Помпеи». На полке – собрания сочинений. Дисковый телефон. Душ на кухне. Стиральная машина. Отец, мать. Туалетный столик с яркой косметикой. Фотография Полины и Юли – любящая, радостная, красивая. Что-то во всем этом не клеилось, не складывалось, противоречило.
- Вы, наверное, по поводу кражи?
- Какой кражи?
- Да вот у нас соседа ограбили недавно. Да, Коля?
- Кхм, -- Коля вкручивал лампочку.
Костя изобразил заинтересованность.
- Нет, я по другому делу. Скажите, а ваша дочь дома?
- Юля? Да нету. Сама поражаюсь: куда это она направилась. Может быть, вы ее образумите?
«Это еще с какой стати, интересно?» -- пришло в голову Косте.
- Ушла. Пришла, взяла сумку и ушла. Когда придет, понятия не имею.
Мария Дмитриевна была рада рассказать обо всех приходах и уходах своей дочери, тем более такому солидному молодому человеку. Вдруг ей пришла в голову естественная мысль о том, что перед ней милиционер, а не сосед, и поразила до глубины души. Тихий настороженный голос произнес:
- А… зачем она вам?..
- Как вам сказать… В ее школе произошло недоразумение. И… Мне нужно ее допросить… То есть побеседовать с ней… В смысле, она могла знать, видеть кое-что.
- Так вот в чем дело! – махнула рукой Мария Дмитриевна.
- Так вот дело в чем! – махнул рукой ее муж.
- Не волнуйтесь, она ничего знать об этом не может, ничего мне не говорила. Я в курсе всех ее дел.
Костя нахмурил брови. Он знал, что Юля появится очень скоро. Просто Костя был волшебником по части планирования, это способность – нешуточное умение. Он мог спонтанно назначить сколько угодно встреч и при этом всюду успеть независимо от обстоятельств. В тот день ему непременно нужно было попасть к исчезнувшему Вите и в кино. Так что Юле ничего не оставалась, кроме как появится. И она появилась.
Костя, увидев ее, удивился, он представлял ее тусклой и закомплексованной. На самом деле, перед ним появилась Деми Мур для бедных, но все равно Деми Мур. Тоненькая, довольно высокая, с короткой стрижкой, накрашенными ногтями. Милая. Похоже, одевается в «Маяке», пакет оттуда, по крайней мере. Увидев Костю, широко улыбнулась.
- Здравствуйте.
- Добрый день. Я из милиции и…
- Пойдемте в комнату.
Родители были ошеломлены. Костя – не очень, Юля – нет.
- Как я понимаю, вы хотите услышать от меня о Диме?
- Ну, в общем, да.
Юля сидела, положив ногу на ногу очень по-взрослому. Она была серьезна и сильна. Костя же решил, что сегодня точно не его день. Или он общается с сумасшедшими.
- Дима…
Она закурила.
- Мы встречались с ним пару недель. Он недавно в нашем классе. Вчера я не смогла встретиться с ним, а вечером узнала… Ну, вы понимаете. Вот, собственно, и все, чем я располагаю.
- Что вы делали вчера?
- Вчера я пришла в школу, на урок сходила домой, родителей не было, вернулась назад. Поехала к репетитору. Затем – сюда, сделала какие-то уроки. И баиньки, -- с недоумением и очень четко сказала Юля.
- Вы ходили домой?
- Ну да. Я часто так делаю, когда кошу.
- Мне говорили, что вы в тот раз решили посидеть в столовой.
- Кто это, интересно?
- Неважно.
Юля иронически засмеялась глухим басом и со своей длинной сигаретой начала напоминать уже не Деми Мур, а роковую женщину для бедных.
- Ах, ну да. Данечка. Милый Данечка… Всегда все знает, как мило.
- Вы хотите сказать, он мне наврал?
- Да нет, почему же? Он вам правду сказал. И Полине, видимо, тоже. И как это ему удается ей всегда угодить? Не понимаю.
- То есть?
- То есть Даня молодец. Так и вижу: Полина лениво протягивает, что было бы неплохо узнать, где я нахожусь. Даня бежит со всех ног, достает меня из-под земли и уж для верности разглашает всем вплоть до совершенно посторонних людей, что я пошла не домой, а в столовку. Как будто это кому-то интересно!
- И зачем же он это делает, по-вашему?
- Это же очевидно.
«Кому как» -- костина «реплика в сторону».
- Он любит ее.
- Давно?
- Да. Очень.
Юля затянулась.
- Хорошо, я была в столовке. Это преступление?
- Да нет. Но позвольте узнать: куда вы пошли после «столовки»?
- Думаю, Даня вам уже сказал. Я встретилась со своим учителем философии и передала ему кое-что.
- Как его зовут?
- Роман Николаевич Марков.
- Что вы передали ему?
- Простите, но это уже мое личное дело.
Казалось, что Юля очень горда тем, что у нее есть свои личные дела.
- Что вы думаете о Полине?
- Мне очень жаль, что все так получилось. Она настолько не привыкла к неприятностям, что это для нее, наверное, настоящий шок. Даже боюсь ей звонить. Она хорошая девчонка, на самом деле.
«Хорошая девчонка» в это время спала.
Даня гладил ее по голове.
Костя выходил из квартиры Юли.
Юля разбирала свой пакет из «Маяка».
Витя думал.
Костя пришел в школу и без особого труда раздобыл адрес Маркова, то есть Ромки. Без труда нашел его дом. И самого Ромку, белозубого и чернобрового. Что удивительно, письмо он получил тоже без особого труда. Ромка не отвечал ни на какие вопросы и только спрашивал: «Как она?». Кстати, на вопрос, кто «она» он тоже не хотел отвечать. Выходя из квартиры, Костя вдруг увидел то, что менее всего ожидал увидеть – фотографию Полины. Но не увидел того, что увидеть вполне ожидал: за ним неотступно следовал маленький человек в кепочке. Это был Даня.
Вечерняя «Горьковская», как всегда, производило сладкое впечатление. Грязная, пошлая, блестящая, но такая свежая и знакомая с ее запахом тухлой шавермы, песенками радио «Русский шансон» и всяким хламом, который здесь и там продается.
Костя любил «Горьковскую».
Она как портрет чего-то неосязаемого, микрокосмос. Фанаты «Зенита», целующиеся тинейджеры, коммунистические листовки, бомжи, рекламы стоматологий и музеев восковых фигур. Вязкая, пахучая атмосфера толпы.
Толпа, кстати, была и внутри метро. Но Костя справился с ней, ведь он был гением планов и передвижений.
На эскалаторе он развернул пресловутое письмо, написанное на ободранном листке и весьма потрепанное:
«Простите меня, оставить трудно лишние предисловия и извинения, начать сразу? А действительно ли это возможно? Мне было очень нужно рассказать Вам о том, что произошло. О том, что еще происходит. И будет происходить. Происходить. Происходит ли?
Я люблю Вас. Вас. Ровно в первый раз я пишу эти строки, действительно понимая, о чем они. Я не знаю, почему. Не знаю, Вас ли. Не знаю, я ли это. Не знаю, зачем пишу. Четыре раза, нет, более чем четыре я не знаю.
Я не представляю, как можно ответить на такое письмо. Не отвечайте. Сделайте вид, что ничего не было. Ведь действительно – ничего не было. Я не могла этого не написать».
Костя пожал плечами и положил его в рюкзак. Чужие письма читать нехорошо. Но ведь он следователь. Вообще, нехорошо быть следователем.
Витя все еще лежал в кровати, когда пришел Костя. Скоро Костя узнал обо всех приключениях своего друга; рассказ о неженственной дамочке его мало впечатлил, но подробности заинтересовали.
- Подожди, ты хочешь сказать, что вообще не помнишь, кто привез тебя к ней?
- Не-а, не помню. Кто, это еще ладно, но зачем? Вот что непонятно.
- Да… И это как раз в день убийства?
- Костя, я расследую такие дела уже не первый год. Поверь мне, в наше время никто не избавляется от ментов таким образом. Ты живешь не в мире Агаты Кристи.
- Ты прав, но как тогда объяснить ситуацию с девочкой? Если бы ты поехал с ней, ты мог бы… она могла бы…
- Убить меня? Идея довольно забавная. Но почему же она не прикончила меня сразу? Так просто пырнуть ножом гражданина в троллейбусе, подсунуть ему отравленную жвачку, пристрелить пистолетом с глушителем или, дождавшись подходящего времени, подкараулить в подъезде? С мужиком тоже интересно. Он меня спаивает до потери сознания и вместо того, чтобы с легкостью придушить или увести в лес, отводит к очаровательной знакомой знакомой и оставляет здравствовать. Такое ощущение, что эти двое просто шутили надо мной.
- Или друг над другом. Так или иначе, не завидую ни тебе, ни твоей «очаровательной знакомой».
- Ты считаешь, что…
- Да, я считаю не лучшим временем препровождения помощь убийце, прячущего мента. Это слегка небезопасно.
- О Господи! Мы должны немедленно пойти, поехать туда… Мы должны… Какой я идиот! Почему мне раньше это в голову не пришло?!
Витя стал носиться полуголым по комнате, напяливая на себя разные вещи на ходу. Костя был в шоке, таким он Витю еще не видел. Поспеть за Витей было невозможно. Пока Костя подгребал к тротуару, он уже успел поймать машину и, не спросив, куда она едет и сколько стоит проезд, засунул Костю внутрь. Самое худшее, что он не мог вспомнить, какой адрес Лены. Улица… улица… улица…
- Костя, я не могу вспомнить… Что мне делать? – он чуть не плакал.
- Ты даже примерно не представляешь?
- Даже то, что сегодня было. Помоги, пожалуйста…
- Черт! Как я могу? Слушай, у тебя никаких не возникло ассоциаций с ее адресом?
- Да нет. Хотя подожди. Я помню, что улица вполне соответствовала тому, что было у нее дома.
- Молодец. Вспоминай дальше. Что там было?
- Маленькая семидесятская комната, довольно скромная, не скажу, чтобы чистая очень. Потертый стол, обои в тусклый коричневый цветочек… Я читал «Отцы и дети»… Вообще, там было что-то странное с книгами… «Преступление и наказание», «Война и мир», «Евгений Онегин», «Обломов»…
- «Герой нашего времени», «Мертвые души», «Гроза»…
- Постой-постой, ты сказал что-то очень важное…
- Я сказал: «Гроза».
- Нет, до этого.
- «Герой нашего времени».
- Нет, после этого.
- Ты что, издеваешься? – сдвинул очки Костя.
- Пожалуйста, повтори еще раз!
- Хм… «Мертвые души», что ли?
Витя поцеловал Костю, тот чуть не подпрыгнул от удивления.
- Что-то не так? – спросил он.
- Улица Гоголя! Ты прав – улица Гоголя!
- Уверен?
- Абсолютно.
- Не хочу показаться занудой, -- вмешался маленький толстый таксист, -- но эта литературная викторина еще долго будет продолжаться? Куда едем?
Полина красилась и напряженно думала. Ей уже надоело плакать. Она решила, что если будет плакать еще, то сойдет с ума. Поэтому съела мороженое и стала краситься, это помогало ей думать, но думать на любую тему, поглощать ею свое сознание целиком. В этот раз нужно было найти что-то далекое от реальной жизни, и Полина стала размышлять о Керенском и Временном правительстве, которое по истории давно прошла. Если Фрейд нашел бы какую-либо связь между таким выбором и ее подсознанием, то был бы молодец. Но Полина не нашла и не искала. Она просто решила себя выключить и включить на совершенно ином уровне «метафизического бытия», как сказал бы Ромка. Телефон.
Дом и квартиру оказалось найти довольно просто. Если не считать волнений Вити, который то и дело представлял себе жуткие картины убийства его новой возлюбленной. Опасения перекинулись и на Костю. В итоге Лена открыла двум потным бешеным мужикам, которые посмотрели на нее, как на живой труп.
- Проходите, -- спокойно сказала она. – Извините, у меня ученик. Подождите здесь, если хотите.
«А если не хотим?» -- подумал Костя, раздосадованный тем, что вместо кино приехал к живой и здоровой витькиной пассии, свидания с которой постоянно нарушают его планы.
Взгляд Лены спокойно ответил: «Если не хотите, так давайте отсюда». И ушел вместе с ней.
- Ну что, нагляделся на свою девочку? – раздраженно спросил Костя.
- Это не смешно. Мы должны все здесь проверить.
Костю ужасно бесил Витя, который со сладострастным упрямством обнюхивал все содержимое кухни Лены, куда молодые люди были сосланы ввиду наличия ученика. Удивление обоих было велико, когда обнаружилось, что от банки с корвалолом действительно пахнет ядом. Позднее даже Лена, а может быть – особенно Лена, была гораздо менее шокирована. По крайней мере, так казалось.
- И вы действительно приехали сюда, чтобы искать яд? Странная идея.
- Тем не менее, мы его нашли, -- жестко напомнил Костя. – Вы принимаете корвалол?
- Да, этот пузырек я купила вчера.
- Где вы его оставили?
- В комнате.
- У вас одна комната?
- Да.
«Та, в которой я спал», -- с детской гордостью подумал Витя. Он не мог о преступлении думать. Лена вне опасности, а остальное ровным счетом ничего не значит.
- Скажите, а другого пузырька здесь нет?
- Нет, я купила только один. Его долго искала. Мне казалось, я его поставила на кухне.
Костя задумался, в его воображении все убыстрялись красочные зловещие картинки, пока не остановились в «стоп-кадре», принеся свежую мысль.
- А ваш вчерашний гость… тот, который принес вам это… привел к вам этого человека. Он не заходил в ту комнату?
- Нет. Однозначно, нет.
Лена была очень холодна и интересна в своей серьезности. В ее стеклянных голубых глазах был какой-то зловещий загадочный вакуум, за которым – нечто вне человеческого сознания, нечто чуждое и манящее, иное измерение. Косте показалось, что если долго смотреть в ее глаза, точно узнаешь что-то необходимое и вечное, чего не дано узнать никому. Но он решил не смотреть.
Пока он просто верил этой женщине. Ей нельзя было не верить. Она будто была существом, пришедшим из высшего мира, где нет правды и лжи, а есть только то, чего нам понять нельзя.
- Надеюсь, что яд вы определили ошибочно, -- четко произнесла Лена. -- Извините, я буду рада вас видеть в любое другое время, но сейчас ко мне должен прийти еще один ученик.
- Что, простите? – поднял глаза Костя.
- Ко мне должен прийти ученик.
- Вы репетитор по литературе?
- Да, а что?
- О Господи!
Костя подошел к окну и снова увидел там то, что меньше всего ожидал увидеть, -- Полину.
Витя и Костя курили на темной лестничной площадке. Сероватый подъезд, битые стекла, подоконники в окурках. Праздновать трехсотлетие Петербурга с ленинградскими болотными во всех смыслах подъездами довольно глупо. А, может быть, и нет: будут ли северные оконные стекла, вечно протертые платочком для очков дедушкой Морозом, смотреться лучше при евроремонте? Кто сказал, что чистота лучше грязи? Что варварски испаганенный пролетарскими уродцами модерновский камин не есть ценность большая с историко-культурной точки зрения, чем припудренный и перекрашенный обратно? Петербург был Ленинградом, ничего с этим не поделаешь. Поэтому уничтожать ленинградские бесчинства все равно что повторять их.
Ранняя весна в Петербурге – это не Зимний дворец в снегу, это даже не Петропавловка и не Невский. Это Петроградская сторона. Темное-темное небо, без звезд и луны. Строгие дома, неровные блестящие тротуары. В лужах отражаются редкие фонари, которые как прожектора освещают одинокую грустную улицу и дьявольские снежинки, переливающиеся на черном небесном платье блоковской Прекрасной Дамы. Все время почему-то кажется, что в это время здесь собираются мертвецы. Снег хрустит, все кажется, что вот-вот из-за угла выйдет Мандельштам. Мертвец в Петербурге – это не совсем мертвец, он не покинет свой город.
- Значит, понятно. Она делает это, затем устраивает твое похищение, потом приносит сюда дрянь…
На пейджере Кости внезапно изобразилось нечто, в корне повернувшее весь ход разговора и вызвавшее следующий разговор, на сей раз телефонный:
- Алло, добрый вечер! А можно ли Полину?
- Здравствуйте, это я.
- Полина, это Костя… Который расследует м-м-м-м… проишествие… убийство.
- Да?
- Я хотел бы сообщить вам, что с вас сняты все обвинения.
- На мне были обвинения?
- Ну… как вам сказать… в общем, да. Особенно после некоторых событий следствия, но теперь это неважно. Вы больше не имеете к этому делу никакого отношения.
- Я и не имела к нему никакого отношения. А что такого случилось?
- Убийца… обнаружен.
- И кто же он?
- Данила Кирсанов.
- Даня?! Вы шутите!
- Боюсь, что нет… К счастью, нет… Я не шучу.
- Этого не может быть! Он Диму почти не знал! Ему незачем было это делать… Он бы не смог… Что вы такое говорите?
- Успокойтесь. На месте преступления были обнаружены личные вещи вашего знакомого – ученический и читательский билеты. Сам он не отрицает своей вины.
- Я вам не верю.
- Как хотите. Всего хорошего.
- Костя?
- Да?
- Пожалуйста… Приходите ко мне сегодня… завтра… когда хотите, я должна вам все объяснить.
Пауза.
- Хорошо.
- Положите трубку теперь.
Полина сама положила трубку, чтобы поднять ее снова, то есть нажать на бархатную серую кнопку. Пальцы виртуозно станцевали на клавиатуре, с писком отбив: 230-64-09. Кто знает, сколько раз это повторилось? Если где-то ведется подобная статистика, то было бы любопытно на нее взглянуть. 230 – петроградский номер, 64 – шахматные клетки на поле, 09 – справочное. Когда Полина была маленькая, она сочинила считалку, чтобы запомнить номер: «Двести тридцать шахматистов были в справочном бюро». Теперь считалка была не нужна, но почему-то часто вспоминалась. Может, и в следующей жизни вспоминаться будет:
И в храме, средь боя и где я ни буду,
Услышав, его я узнаю повсюду.
Странно. Кстати, Полина могла в прошлой, то есть в будущей жизни быть Лермонтовым. А могла и не быть. Но это уже какой-то бред.
- Даня?
- А, привет!
- Данечка… Скажи мне, это правда?
- Господи! Да нет, конечно!
- Нет, ты не думай. Я все равно тебя люблю. Тем более люблю… Скажи мне…
- Ты что, с ума сошла? Что это за чушь?
- Ты сделал это из-за меня, да? Ты любил меня. Какая я дура, как я могла не понять этого? Почему же ты мне раньше не сказал?
- Потому что мне тебе рассказать не о чем.
- Но зачем тогда…
- Нет, я, конечно, тебя очень люблю. Но не в том смысле, глупая. И я не убивал Диму, если ты об этом.
Пауза.
- Слава Богу. Я так испугалась! Ты не представляешь, что я себе тут навоображала! Будто бы ты все это время западал на меня… Ну, понимаешь…Приревновал к Димке и решил его убить. Хм! Н-да, смешно.
- Я и хотел, чтобы они так подумали.
- Кто – они?
- Да идиоты эти, следствие.
- То есть как это? Ты знаешь, кстати, там кто-то под тебя копает. Этот Костя сказал мне, что в курилке нашли твой проездной с читательским. Якобы ты прикончил Димку и оставил их. Как будто ты законченный дебил, такие улики делать. Наверное, убийца потом их подложил.
- Нет, не убийца.
- А кто?
- Я.
- Ой, Даня! Как смешно. Ты лучше подумай, как с Костей разобраться. Я его пока к себе пригласила, зачем – не знаю.
- Это, правда, был я.
Даня сказал это так, что не поверить было невозможно.
- Что? Зачем ты это сделал?
- Полина, я хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Если они начнут тебя мучить, ты не выдержишь этого. Ты сойдешь с ума. Теперь ты в безопасности.
- То есть… ты себя подставил, чтобы меня защитить? Но… как же ты?
- Не бойся. Я люблю тебя, но жизнью рисковать не стану. У них нет ничего: ни мотива, ни возможности. Алиби, в случае чего, я представлю. Только глупые улики, появление которых можно на него свалить.
- На кого?
- На настоящего убийцу.
- А что за алиби? Почему у тебя нет мотива? По-моему есть: твой мотив – это я.
- Нет. Мой пропуск в «69» -- мое алиби. И антимотив.
Полина решила, что ослышалась.
- Пропуск куда?
- В «69». Полина, я гей.
О Боже! Это просто какой-то кошмар. После всех этих жутких неожиданностей она уже ничему не удивлялась. Думала, что не удивится. Но услышать это слово – это слишком. Даня Кирсанов – гей, и она ничего не знала об этом. Как такое могло произойти? Три роковых буквы. Миллионы судеб. А между ними – горе, другая жизнь. И Даня. У Полины в сознании произошло что-то очень важное, в ее представлении о мире появилась новая краска – не плохая и не хорошая, не темная и не светлая, просто новая и другая. Теперь все казалось другим. И новым. И страшным. Все сошлось.
- Как это случилось? – ее голос звучал естественно и бодро, как будто она спрашивала, когда выходные или концерт. Но Даня знал, что она чувствует. Потому что он чувствовал то же самое.
- Это случилось… Это случилось. И самое удивительное, что это случилось со мной. Когда мне рассказали о таких штуках (одна девчонка, ты не знаешь ее, нам было по шесть или по семь лет), я мог о чем угодно подумать: о том, что в книжках про любовь все нарочно неправильно описано, что этого никогда не было и не будет, что это было всегда и почему-то всем надо было только от меня такое скрыть. Я не думал этого, но я мог бы. Хотя мне почему-то все это показалось смешным. Единственное, что мне категорически не могло в голову прийти – это то, что такая штука может со мной приключиться. С кем угодно, хоть с бабушкой Валей, но только не со мной.
Нет, это все вранье, когда говорят, что понимаешь, что в тебе есть такие задатки с детства. Полное вранье. Ты просто сталкиваешься с этим то там, то здесь, то телек, то пошлая газетенка, то шутка, то анекдот, но проходишь мимо, за живое тебя ничто не заденет. Можно дружить с педиками, можно их дразнить и обзывать, можно встречать и прекращать всякое общение, и при этом ты не почувствуешь ничего такого, пока сам про себя этого не поймешь. Эта штука со стороны не приходит, идиотские ассоциации, пропаганда, та или другая, ничего в тебе не пробудит. В этом невозможно убедить или разубедить, это либо приходит, либо нет. Лучше бы нет, но если уж это пришло, ничего не поделаешь.
Короче говоря, я никак себя с гомиками не связывал, пока сам не стал. Более того, даже когда стал, далеко не сразу понял, что я такое. Было ощущение, будто я сам по себе, а то, что я делаю при первой возможности, само по себе. Самый трудный шаг – не начать это, а в какой-то момент соединить в своем сознании Данечку и Данечку-гомосексуалиста. Это очень страшно и удивительно, тут тоже у кого как. Как будто рождается новый человек: или быстро и легко, или долго и мучительно. У меня было долго и мучительно. Но теперь это прошло.
- Когда? – голос Полины был очень уставшим, ей показалось, что все сговорились. Не может столько всего произойти за два дня. Еще позавчера она залезла ночью ванну, искупалась там с парочкой книжек, которые сушатся на батарее, выпила молока с вареньем, позвонила маме, перечитала что-то Довлатова, легла спать. Потом встала, пошла в школу. Все было, как всегда. Все и должно так быть сейчас.
- Бедная Полинка, тебе только этого сейчас не хватало. Здесь не ответишь, когда. Это долго происходило. И вообще, хватит с тебя на сегодня страшных историй. Включи Элвиса, выпей кофе. А я сам разберусь.
- Дань, я тебе подруга или нет? Ты должен рассказать мне, я… мы придумаем что-нибудь, правда. Жалко, что ты раньше молчал. Нет, мы сделаем… мы… тебе станет лучше.
- Ты так говоришь, будто я заболел. Нет, я не заболел, я родился больным, а врожденные болезни не лечатся. Да и не надо их лечить. Зачем? Тебе интересно, как это произошло? Я не знаю и не могу знать. Я рос в нормальной советской семье, папочка ко мне не приставал и мамочку любил, да и вообще все было, как полагается. В детском саду я тоже не отлучался почаще в туалет. Нехорошие дяденьки меня не подстерегали, да и тетеньки не обижали. Девочки любили, и я их любил, до сих пор некоторых люблю иногда. Просто так получилось, что когда мне было четырнадцать лет, я поцеловался с одним мальчиком. Помучавшись совестью, поубеждавши себя, что это было случайно, неправильно и т. д., я вдруг понял, что этот поцелуй оказался лучшим, что было у меня в жизни. И я, черт возьми, на все наплюю, чтобы его повторить. Повторил, впечатлило. Потом опять то же самое – сомнения, идиотские тесты на возбуждение от баб, правда, уже меньше. И еще один поцелуй. Это много раз повторялось. В итоге мы с совестью сошлись на том, что это пока так, между прочим, происходит почему-то и скоро кончится само собой. Ну, а раз уж происходит, нечего волноваться, лучше удовольствие получать. Стремно получилось тогда, когда я понял, что это не временно, случайно, раз от разу происходит, а так и должно быть, это и есть та важнейшая часть моей жизни, которая называется личной, и это будет всегда, пока я не помру. А другого, правильного, того, о чем все говорят и что прославляют, никогда не будет.
- Ты уверен в этом?
- Да. Уверен настолько, насколько уверен в том, что я наполовину русский, наполовину татарин. И как бы я не хотел стать русским, татарином или французом, что бы я с собой не делал, все равно я такой, каким родился.
- Это другое.
- Это то самое. Тебе сложно понять сейчас, ты просто не знаешь, что это такое. И слава Богу, лучше не знать.
- Данечка, ну ведь люди меняются. Рождаются глупыми – умнеют, умными – глупеют, красивыми – уродами становятся. Не все, конечно. Я понимаю, что лечиться тут вряд ли… уместно, но, может быть, как-нибудь…
- Ты знаешь, а я не очень хочу. Если со мной эта перемена произойдет, что было бы странно, мне бы офигенно не хватало этого. Ты знаешь, это только сначала трудно понять, что ты такой, как, может, трудно вдруг узнать, что ты еврей, а не русский. А потом ты к этому так привыкаешь, что забываешь обо всех неудобствах. Нет, наверно здорово обниматься со своим спутником жизни в метро, ходить по парку под ручку, покупать Love-seats в кино. Но если ты не знаешь таких штук, тебе и не хватать их не может. У меня такая же смена хорошего и плохого настроения, такой же жизненный настрой, как и тебя. Я могу быть счастливым и несчастным, хуже или лучше, просто я чуть-чуть другой. Разве это так плохо?
- Даня, послушай меня внимательно. Ты не «чуть-чуть другой», ты совсем другой, понимаешь? Ты очень грамотно все объяснил про счастье и несчастье, про свои детские комплексы и клевые поцелуи с извращенцами. Но ты себе всю жизнь перечеркиваешь. Ты сам берешь и спускаешь ее в унитаз. Сам. Собственноручно. Я не позволю тебе этого сделать! Я лучше твою тупую голову туда опущу, чтоб в ней поприбавилось твоих дерьмовых мозгов. Даня, все, что ты рассказал мне, неправда. Запомни. Просто запомни. Просто выучи, запиши себе где-нибудь, чтоб не забыть. Это просто твои…
Гудки. Полина заплакала. Ей все показалось таким уродливым и неправильным, что можно было только плакать. Или выйти в окно. Но она предпочла первое.
Полина вдруг ясно увидела перед собой, как она бежит по темной-темной улице, очень петроградской улице. Вокруг чужие, мрачные, аскетичные дома, знакомые-знакомые, но равнодушные-равнодушные. Высокие грустные деревья сменяют одно другое, и все они почему-то темнее неба, такого мокрого и далекого, с бурлящими прослойками ленивых туч. Холодный воздух сушит слезы, холодные лужи с отражением фонарей мочат ноги. Полина добегает до чего-то твердого и теплого, сырой уличный запах сменяется другим – запахом сигарет, одеколона и краски. Она обнимает, и ее обнимают; то ли от безопасности, то ли от спокойствия, то ли от удивления, то ли от несчастья начинают выступать предательские слезы. Увидев кем-то пришитую пуговицу пальто, они почему-то по-детски выползают все быстрее и быстрее, все громче и громче, как из бутылки шампанское льется – сначала по капельке, а потом по-русски. Но Полина знала, что это можно. Теперь все можно, только бы он не отпустил. Он, конечно, он, Костя. Костя… Почему же она раньше не замечала, как красиво звучит это имя? И как она счастлива, что знает это теперь. Костя – это прекрасно. Костя – это для нее, только для нее. Больше никто не узнает, даже Дане она не скажет, что знает, где находится счастье. Вот оно, счастье: по адресу ул. Саблинская, дом № (невидно номера), неважно, какой дом. Важно, что холодно, мокро, скользко, денег нет, а он есть, он обнимает.
«Костя, это я так. Я просто так плачу. Ты не уходи только. Стой всегда здесь. То есть не здесь, а рядом со мной всегда. Можно я еще поплачу немножко?».
До Полины с опозданием на миг дошло, что она все еще ревет, причем ревела во сне сначала. Вспомнив свой сон, она заревела снова. Прорвало, что называется. Еще секунда – и перед ней рюмка корвалола и чашка с какао. Это пришел Даня.
Полина редко плакала. В плаче очень хорошо определяется противоречивая человеческая натура: это происходит от счастья и от горя, тебе всегда и приятно, и больно. Плач – это какой-то крик одиночества. Чувствуешь запах больницы, плюешься, сопливишься, хочешь быть маленьким. Мечтаешь о том, что кто-то теплый и добрый обнимет тебя и снимет эту сжимающую голову боль. Очень страшно, если так никто и не приходит. Но к Полине пришел Даня, потому что он всегда приходил, когда было нужно.
- Полина, ты должна меня послушать. Я подмешал тебе в корвалол снотворное по двум причинам: тебе надо успокоиться и отдохнуть и, главное, так безопаснее. Я останусь здесь, с тобой, так что не о чем не волнуйся. Если ты теперь не хочешь со мной иметь никаких отношений, подожди, пока все это не кончится, а то пока тебе одной быть рискованно. Если хочешь, забудь о том, кто я… ну, ты понимаешь. В любом случае, пока это неглавное. Я рассказал тебе обо всем вот почему. Тебя подозревают. Убила ты или нет, нервы тебе так трепать нельзя, я знаю, ты можешь не выдержать. Поэтому я ненадолго себя подставил; пусть пока думают, что я Димку убил, якобы из ревности к тебе. Ну, сказочка на ночь, боюсь, подошла к концу.
Даня поцеловал ее в нос, несмотря на сопливость последнего.
- Я ужасно люблю тебя! Я люблю тебя больше всех на свете. Данечка, за что мне такое счастье, что ты мой друг? Скажи мне только одно: когда это случилось?
- Что «это»?
- ЭТО.
- Пока еще никогда.
- Точно?
- Думаешь, я мог не заметить потери собственной девственности?
- Тогда обещай мне, что ты этого не сделаешь еще полгода.
- Почему полгода?
- Полгода. Обещай, пожалуйста.
- Ну ладно, обещаю. Даю обет. А ты спи давай.
Полина заснула мертвым сном.
Костя рисовал. Ему все казалось, что в этом деле слишком много непонятного, и он пытался нарисовать, что. Правда, получались все время какие-то черноволосые голые тетки.
- Вить, так что ты об этом деле думаешь?
- Да ничего я не думаю. Я пока фотоматериалы изучаю.
- «Фотоматериалы»… Так и скажи, что личико своей сексуальной преподавательницы изучаешь. Что-то она мрачная здесь какая-то.
- Так, не трогать ее. Рисует тут порнуху какую-то, еще работать не дает.
- Это не порнуха, а следственные ассоциации…
Костя осекся, со стороны взглянув на свои художества. А Витя ехидно хихикнул:
- Хватит тут свою рисовать, еще насмотришься.
- Кого это – свою?
- Полину Гольданскую, конечно.
Костя пустился в нервный хохот, потому что действительно понял, как сильно его обнаженные натуры похожи на Полину.
- Ну нет, дружок. Эта девочка слегка не для меня. Она очень маленькая как будто, совсем ребеночек. Мне не нужна женщина-дочь, мне нужна женщина-божество.
- Видели мы твои божества. Какая баба понравится, та и богиня у тебя. Иной раз и смотреть тошно.
- О ком это ты? – вопрос звучал очень жестко.
Костя был из тех, кто любил и помнил всех девушек, бывших с ним когда-либо. Каждая была связана с каким-то таинственным и уникальным чудом, потому была особенно дорога. Костя почти всегда нежно дружил с ними и после расставания, ведь что может быть прекраснее дружбы воспоминаний? Ему часто снилось, как все его женщины празднуют что-то в очень светлом доме, очень искренне заботясь друг о друге.
- Да ни о ком. Не обижу я никого из твоих богинь, не волнуйся, а то вдруг божий гнев на меня обрушится. На вот, икону дарю.
Витя вынул из казенной следственной папки роскошную черно-белую фотографию Полины. Костя серьезно посмотрел на бледную большеглазую женщину с падающими на лицо кудрями и порочными губами. Костя всегда в первую очередь смотрел на глаза и руки, в этот раз и то, и другое показалось слишком совершенным.
Он еще раз взглянул на картину и фотографию и подумал: «Нет, все-таки что-то ведовское и прелестное есть в ней».
Юля закрыла за собой дверь. Как хорошо, когда ты любишь свою комнату, и как плохо, когда ты ее ненавидишь. Юля ненавидела тусклый бардовый палас образца пятьдесят четвертого года. Ненавидела замызганное окно с продырявленной сеткой. Мрачные потемневшие обои.
Она села, обхватив лицо руками. Не то что бы думала, а скорее наблюдала сумасшедший каскад мыслей и ощущений.
Неожиданно вошел Ромка и присел рядом, начал унылый поцелуй. Еще более неожиданным оказался приход Кости.
- Юля, мне хотелось бы у вас спросить… Роман Николаевич? Здравствуйте.
- Добренький денечек, Костя.
- Я не вовремя?
- Да нет, что вы.
Ромка не самым уместным образом продлил свой поцелуй. Косте ничего не оставалось, как с интересом рассматривать комнату Юли. Его взгляд упал на блестящую музыкальную шкатулку в форме сердечка.
- А, помнишь, Юля, я подарил ее тебе на новый год?
Костя, как ужаленный слон, выбежал из квартиры. Ему вдруг все стало ясно.
Было сладко и темно. Мелкий дождь опускался на крыши и улицы, длинные неровные капли ползли по старому окну, освещенному прожектором-фонарем, единственным на магической улице. Тяжелое одеяло нежно убаюкивало Витю, а белая мягкая рука Лены, которая гладила его щечку, делала его окончательно счастливым. Витя был устроен так, что он получал любую женщину, даже самую непостижимую и странную. Лена, вопреки его опасениям, не стала исключением. Ему было абсолютно плевать, что будет с ними дальше, и даже было все равно, как они оказались вместе. Он почти не помнил этого. Витя думал о том, что он никогда не сможет поцеловать то, что любил больше всего на свете, -- ее драгоценные глаза, которые выше красоты, глубины или сравнений с небом. Вите оставались только нежные веки. И как страстно он их не целовал, глаза оставались неприкосновенными. Витя понимал, что это означает одно: он может лелеять и беречь тайну этой женщины, но разгадать ее нельзя. Глаза, как известно, представители души на теле, поэтому их нельзя потрогать, как и душу. Их нельзя понять, но зато можно и нужно любить. А вот почему любовь не приводит к взаимопониманию, к истинному соединению, к вечной сплоченности, к осознанию сути любимого человека, этого Витя не знал. Более того – даже Лена не знала.
Костя шел по слякоти ночного Петербурга. Теперь он знал, как все было. Но не мог понять: почему Петербург, который все видел и слышал отлично, не сказал ему ничего? Петербург слишком равнодушен к тому, что в нем происходит. Он, конечно же, знает больше, чем мы можем себе представить, оттого и молчит. Костя решил, что это не город духовных исканий, это не «культурная столица». Это больше – «город полусумасшедших», как сказал бессмертный Свидригайлов. Любой психиатр подтвердит, что безумные, которые меняют местами сон и реальность, гораздо выше обычных людей. Нет, это не значит, что петербуржец лучше москвича, это значит, что Петербург есть гораздо более жесткий, странный и загадочный мир.
Костя еще раз прокрутил в голове весь ход только что раскрытого дела. Он был не из тех, кто пишет дневники, но у него остались некоторые записки об итогах расследования. Предлагаются выдержки из них:
«Витя рассказал мне, что в пять часов 14 марта состоялось убийство некоего Димы, на месте преступления была обнаружена его знакомая Полина. Весь ход расследования подробно описан у Вити, я же отмечу только некоторые результаты.
Во-первых, в страстную любовь Полины Гольданской и Дани Кирсанова было сложно поверить, слишком много все о ней говорили и намекали на нее.
Во-вторых, еще труднее было поверить в дружбу Полины и Юли, так как все указывала на то, что вражды в их отношениях куда больше, чем самой дружбы.
В-третьих, меня чрезвычайно насторожило любовное письмо, которое Юля написала своему педагогу Роману Николаевичу. Я сам нередко посылал и получал любовные письма и знаю, что на огрызках они не пишутся, для этого берут лист бумаги и тщательно выводят словесное отражение своих чувств. Тем более, что в этом письме чувств практически не было, как не показалось. Мои подозрения оправдались, когда я услышал вскользь сказанную фразу о том, что Рома подарил Юле своеобразную шкатулку на новый год задолго до написания письма. Их отношения начались гораздо раньше. Значит, это письмо нужно было не для любовного признания. Для чего же? Изучая его, я понял, что оно служило своеобразным кодом.
«Простите меня, оставить трудно лишние предисловия и извинения, начать сразу? А действительно ли это возможно? Мне было очень нужно рассказать Вам о том, что произошло. О том, что еще происходит. И будет происходить. Происходить. Происходит ли?
Я люблю Вас. Вас. Ровно в первый раз я пишу эти строки, действительно понимая, о чем они. Я не знаю, почему. Не знаю, Вас ли. Не знаю, я ли это. Не знаю, зачем пишу. Четыре раза, нет, более чем четыре я не знаю.
Я не представляю, как можно ответить на такое письмо. Не отвечайте. Сделайте вид, что ничего не было. Ведь действительно – ничего не было. Я не могла этого не написать. Вокруг меня – только дым»
Оказывается, что первые буквы четных слов составляют слово «Полина» («Простите», «Оставить», «Лишние», «И», «Начать», «А»). Слово «происходить» употреблено ровно пять раз, это означает час убийства. Юля прочитал посланную в тот день записку и прекрасно знала, что свидание было назначено ровно на пять часов.
Повторение слова «Вас» говорит об указании действий Ромы. Четыре раза (что даже подчеркнуто) употреблено выражение «не знаю», и это значит, что Рома должен быть на месте ровно в четыре часа. Место преступления – так называемая курилка – обозначено словом «дым».
Естественно, так быстро разгадать даже несложный шифр было бы невозможно. По-видимому, Юля и Рома заранее оговорили свою систему символов. Любовное письмо как орудие убийство – потрясающее изобретение. Оговорить планы преступления в таком месте как школа было бы невозможно, посылать реальные шифры – опасно, а такое письмо выглядит вполне естественно. Только написать его нежно было правильно, а потом удерживаться от рассказов истории своего романа.
Итак, Юля отправляет Рому на убийство. Ей это нужно было, чтобы свести счеты со своей подругой, что вполне очевидно. Его мотивы были также просты. Рома, конечно же, не был философом, его лекции никто не слушал, вот почему никто и не понял этого. Я пересмотрел конспекты, учебные планы, и мне стало ясно, что он никакого отношения не имеет к философии. Еще давно он влюбился в Полину и время от времени старался следить за ней. Это заметила Юля, и вдруг ей в голову пришел гениальный план превращения ненавистной подружки из самого счастливого существа в самое несчастное. Она без труда заводит небольшую интрижку с обожателем Полины и постепенно внушает ему мысль о том, что Полина есть исчадие ада. Что она ему говорила, это я не знаю. Неважно. Юля не скрывает от равнодушного к ней Ромы связи с Димой, при этом жалуется на то, что Дима и Полина состоят в порочнейших отношениях и чудовищно измываются над ней и Ромой. Юля предлагает убить Полину, на что Рома не идет, но выдвигает встречное предложение – убить Диму. На том и сошлись. Юля легко провоцирует назначение свидания и пишет пресловутое письмо.
Она прекрасно понимает, что подозрение непременно падет на Полину. В противном случае, они с Даней Кирсановым начнут беспрерывно перекладывать вину друг с друга и в итоге вдвоем сядут за решетку. Действительно, Даня и Полина ничего не поняли в том, что происходило, и их безграничная дружба могла привести к непоправимым ошибкам.
Рома, в отличие от Юли, совершенно теряется и начинает бояться абсолютно всего. В результате этого появляется забавная картина, симметричная поведению Полины и Дани: Юля и Рома беспрерывно друг друга подставляют. Юля заставляет его засветиться со следователем Витей Матизеным, увести его куда-нибудь, оставив свидетелей. Рома не находит ничего лучше как явиться вместе с ним к репетитору Юли Лене Синицыной. Чтобы убрать этого свидетеля, он подсовывает в дырявый карман Вити отравленный пузырек корвалола и крадет из кухни другой – тот, что Лена купила незадолго до этого (возможно, о ее пристрастии к этому лекарству Роме рассказала Юля). Затем Рома признается во всем Юле и говорит, что единственный для нее шанс снять с себя возможные подозрения – столкнуть его с тем же Витей, таким образом дать возможность убрать последнего свидетеля (Лена осталась жива чудом любви). Рома настаивает на том, что Юля, переодетая, должна встретить Витю в трамвае и сильно к нему пристать, в результате чего он должен либо убежать от нее, либо убежать с ней. Причем Рома, следя за трамваем, подхватил бы его на определенной станции. Естественно, он и не думал лишний раз связываться с этой идиотской и крайне бессмысленной интригой, ему просто нужно было лишний раз впутать в это дело Юлю. Я был у Юли как раз в тот день и теперь прекрасно понимаю, что все детали маскарада были на лицо: короткие волосы, накрашенные красные ногти, не подходящие ко всей одежде, и, главное, пакет из «Маяка», в котором, должно быть, лежало все необходимое.
Осознав подлый замысел Ромы, Юля решает добавить улик против Полины. Она придумывает нелепый предлог и вызывает подругу к дому своей учительницы, где мы с Витей действительно увидели Полину и стали ее подозревать гораздо больше. Мораль отношений Юли и Ромы проста: в преступлении, как и в жизни, сообщничество возможно, когда люди стоят друг за друга горой, а не пакостят друг другу при первой возможности. Даня Кирсанов, который за нами неустанно следил и понял, кого мы подозреваем, подкидывает против себя улики, чтобы оградить Полину от тяжелейших испытаний, потому что она без шуток на грани срыва. При этом он понимал, что будет под подозрением ровно до тех пор, пока не объявится настоящий убийца, и приготовил себе целую систему алиби и антимотивов. Все получается, как и предполагал товарищ Кирсанов: фраза о гораздо более раннем романе Юли и Ромы проясняет мне весь ход дела и с невиновных, наконец, снимаются все обвинения. Вот так».
Костя решил зайти к Полине, тем более что чувствовал себя виноватым перед ней. Но в этот раз не зашел. На следующий день – тоже. Сегодня не зашел. Может быть, завтра.
Но Полина сегодня весела все равно, потому что, как Наташа Ростова, «слишком долго была грустна». В данную минуту распевает у Дани Кирсанова на диване песни Элвиса и Петкуна, причем довольно фальшиво. Даня, вставляя авторские фотографии в альбом, уже не указывает ей на это, а втихомолку слушает плеер, где поются ровно те же самые песни, только в нормальном исполнении. Кассета заканчивается, и он говорит:
- Полинка, ты такой счастливый чел, даже странно. Не счастье для тебя, а ты для него. И никто ничего с этим поделать не может. Тупики не понимают, что счастливых людей надо любить, а не ненавидеть. Это закон.
- А ты скажешь, что несчастлив?
- Невполне. Я осчастливлюсь через полгода, то есть через пять месяцев с копейками. Где-то записано, кажется.
- Глупый какой. Кирсанов, знаешь, что мне в тебе нравится?
- Что?
- Всё!
24 июня 2002 г.