Ион Друцэ “Де демулт ши де департе”
Традучере де Андрей Александру
ИЗДАВНА И ИЗДАЛЕКА
Когда ласточка свивает себе гнездо, когда дорогу покрывают витые тропинки, когда почки раскрывают спрятанные зелёные украшения, тогда приходит, чтобы увидеть меня, детство.
Приходит тихо, считая шаги, чтобы путь казался короче. Приходит с прутиком в руке вместо посоха, вытянутым у родителей из забора, потому что с путешественником мало ли что может случиться. Приходит с маминой косынкой, укрывающей горло - потому что ветер это ветер, и никогда нельзя забывать об этом.
И всё приходит и приходит - когда верхом прискакивает, когда поездом приезжает, когда пешком добирается. Собирается постучать маленькой замёрзшей рукой в дверь моего дома, но останавливается на мгновение, сомневаясь, и кулачок разжимается снова. Кто знает, есть он дома, или нет его. И потом, если есть, один он дома или есть ещё люди. И если эти люди иностранцы, как войти, как поприветствовать, где остановиться, что ответить, если спросят что-нибудь...
Не может решиться ни постучать, ни позвонить, но я чувствую его дыхание возле дверей, подхожу и открываю. Вот оно, ясное моё детство. И верится, и не верится. Ну что ж, входи, добро пожаловать в этот дом, ибо давно тебя ждёт и вспоминает твой хозяин.
Едва перешагнув порог, бросает взгляд на пол и останавливается. Стесняется, что босое. Затем забывает о стеснении. Снимает кошёлку с плеча, кладёт на колено и засовывает руку на самое её дно.
- Знаешь, что я тебе принесло?
Оно мне принесло запахи свежевспаханной борозды, принесло образ старого домика, покрытого соломой, принесло хлыст, сплетённый его собственными руками.
- Может хлыст не надо брать?
Прекрасный мой хлыст! Сколько заборов перепробовал он на пастьбе, скольким врагам отомстил, сколько он ждал, валяясь в углу за дверями в сени. Он был и поводком для Тузика, и ремешком на кошёлке, и подтяжками. Впрочем, как там подтяжки?
Не очень хорошо, раз нитка на штанах вся в узлах, так что лишь мама может их распутать. Ищем ремешок, укорачиваем, делаем новые отверстия, потом я бросаюсь в магазин и возвращаюсь с парой очень хороших башмаков специально для него.
- Когда здесь идёт дождь, куда стекает вода? Ведь в землю она здесь не может пройти.
Выходим из дома и ходим по городу, чтобы увидеть, куда девается вода во время дождя. Останавливаемся напротив витрин, считаем машины, этажи, потом выбираем скамейку в углу парка и начинаем обсуждать прохожих, гадая, кто откуда, и сколько у него детей, и сколько заплатил за шляпу, которую носит. Потом детство вздрагивает:
- Штефан Великий!
Смотрится высоким и смирным на постаменте, ему приятно, что его узнали, но всё равно краснеет... И стыдно, что не помнит год, когда взошёл на трон Молдавии. Да и чёрт с ним, даже я тоже не помню. И потом, не веришь ли, что множество людей, движущихся целый день мимо памятника, знают год, когда он взошёл на трон? Давай остановим два-три случайных человека и спросим.
Не хочет. Ему всё равно. Совесть моя маленькая, с косынкой на шее! Пойдём по дороге, обходя машины, читая вывески, попадающиеся на нашем пути. Глотаем всё, всему верим, ибо напечатанная буква - святая, она не может лгать.
Потом приходит голод, и мы идём в ресторан. Не сдаём вещи в гардероб, чтобы не перепутать с другими. Оглядываемся по сторонам и смотрим, что делают другие люди с косынками, лежащими треугольниками на столе. Читаем, сколько стоит такое-то или такое-то блюдо, раздумываем, щупаем деньги в кармане, считаем, воображая, если есть что считать. Когда выходим сытые наружу, нам начинает казаться, что зря столько денег растрачено ни на что!
После этого детство мне шепчет на ухо, что хочет увидеть правительство республики. Крестьянская натура, молдавская душа, хочет видеть правителей собственными глазами и хвалиться по возвращении, что видела их. Между прочим, где их найти, когда даже я не могу сказать, что видел их хорошенько. С горем пополам встречаю заместителя министра, который, впрочем, давно уже не заместитель министра, и показываю его издалека - вон, видишь его? Это он.
Несколько дней подряд всё вожу детство - то пойдём на площадь, где кто-то бегает на мотоцикле по стенкам, то пойдём на озеро. Вечерами совещаемся. Я всё выспрашиваю, что нового в деревне, а оно меня о том, сколько получает писатель за книгу и что затем делает с полученными деньгами.
И двух дней не прошло, как слышу, что хочет домой. Прежде всего хочет хлыст - здесь можешь ударить по вечности, и ни одно событие не сдвинется с места. Затем хочет уйти домик, покрытый соломой - здесь не для него, слишком старый и смешной, не смотря ни на что, вот если бы отец перестелил крышу заново, как, впрочем, и было сказано... Наконец, борозды свежевспаханные начинают зеленеть, а здесь спешка, беспорядок, а земля не может ждать...
Не остаётся. Покупаю ему самые сладкие конфеты, прогуливаемся по самым красивым местам... Детство, кажется, всё-таки раздумало. Бегает вслед за мной, посасывая конфеты, бегает хихикая, но когда оборачиваюсь в одно прекрасное утро, я снова один...
Ушло. Ушло до рассвета, чтобы не разбудить меня. Оставило несколько цветных бумажек, в которые были завёрнуты конфеты, купленные тапочки и ремешок. Так печально, так пусто в моём доме, так что, чтобы победить эту грусть, усаживаюсь за письменным столом, беру ручку, чистый лист. И, работая, жду в самом себе, когда снова ласточка совьёт гнездо, когда почки откроют свои ясные украшения. Знаю, что оно вернётся, найдёт меня, где бы я ни был. Мне жаль только, что до тех пор пройдёт ещё один год, и за этот год детство моё уйдёт ещё дальше, станет ещё более давним...
1957