Жизнь его не задалась давно, еще до женитьбы.
Да что там, еще в школе не получалось у него все поставить на своем. Как-то не принимали окружающие в расчет его голос и все тут. И часто случалось, что шишки от совместных вылазок в дворовой или деревенской ватаге сыпались на его извилистую, как грецкий орех голову.
Летом доставалось ему собачьих клыков за порядком тряханутые соседские яблони. А в учебный год вытворяли другие чудины. То запоем куривали под юношеский ломкий матерок в подъездах, то на спор лазили в форточки на первых этажах, то к поварихам, распаренным сменой, из подвальной решетки под халатики заглядывали, то ракетами самодельными в школе окна поколачивали, да мало ли что. Только все орехи больше на его ореховую голову сыпались. И не то, чтоб попадался больше других, а так - если что где устраивалось из безобразия, уже все знали, кому всыпать.
Армия – то отдельная статья. И хоть попал он в часть без дедовщины почти что, но и там быстро во взводе сообразили, что место его на получение всяких невзгод первое. Сообразили, так оно и пошло. И хотя начальство со временем уже старалось наказывать его не чаще других, но все необязательные трудности службы сходились чаще всего на нем. С ним уж и в наряды старались не попадаться, да как на службе ускользнешь.
Служил он на севере, и снегом, что расчистил за полтора года (полгода-то в учебке в средней полосе прокантовался), можно было бы много чего исполинского засыпать, и не один раз.
Так вот и текла его жизнь от школьных пустых затрещин военрука до нарядов вне очереди, а от них – до неласковой жены и въедливой тещи. Даже в нечастых снах стал он все больше песок на токах вместо зерна лопатить, да от стай собачьих по пустым гаражам хорониться.
А вот сегодня приснилось ему, что попал он в детство. И все-то ему там знакомо презнакомо. И нет еще всей его неловкой дальнейшей жизни - как сон забылась. И школа маячит ему только через год. Вольность ворвалась в его детскую грудь, сдернула сквозняком кухонную льняную занавеску на улицу, да и позвала за собой. От завтрака до вечера полетело меж его пальцев лето, засвистело леской, тянутой за клеенчатым тяжелым змеем, солидно дурачущимся в спокойном голубом мареве. И еще – на лисапеде с горок до звона в ушах летит он, дрожа всем телом на рябом асфальте окраины.
И тут же, без перерыва почти, другое – зима, белая лиса, на улице. Наламывает он ноги на гагах-коньках с мальчишками школьниками, потом, опираясь на клюшку, как на клюку, плетется домой к наваристым мамкиным щам. А после щей уже и вечер, и другая главная забава – помогать соседке, тете Клаве-дворничихе. Худенькая была их соседка, хворала часто то простудами, то сердцем, и полюбилось ему снег во дворе за ней дочищать. Такие сугробы в ту зиму им с тетей Клавой были уложены – на зависть всем окрестным дворам.
Работа серьезная - снег-то грести. То он пушистый и ветром его со взрослой лопаты сдувает, а то – мокрый, неподъемный, больше трети лопаты вверх не потянешь. Вертелась лопата ручкой в детских мокрых варежках, будто оживала питоном своевольным, все норовила снег на бок ссадить. А он губу-то закусит и часами белые горы охаживает. Он, зима и снег – втроем почти каждый вечер встречались.
И так эта свобода снежная его обуяла, что возмечтал он стать дворником. Даже отвечал на вопросы взрослых в тот год: буду, мол, дворником, и в глаза ихние насмешливые, да недоверчивые смотрел хоть и насупленно, но прямо.
А потом школа случилась в его жизни и забыл он о принятом на себя пути.
И вот теперь, в этом сне благодатном, дошло до него, что все, чем он занимался, так и или иначе и есть – что-то за кем-то подгрести, да привести в порядок.
Только что же это – одно сплошное дворничество на всю жизнь?
В единую секунду сна сказал он себе весомое гордое слово «хватит» и простил себе дворнические обязательства глупого детства. Глянул на ночное зимнее, черного шелка небо с искристыми звездными рисунками по нему, выдохнул вверх побольше пару и решил стать космонавтом.
Не знал он, как жестоко глубока сосущая чернота открытого космического пространства. Не знал и того, что жизнь космонавтов на работе, в титаново-алюминиевой консервной банке станции, есть одно всенепременное ограничение и бытовые трудности. Даже нужду справлять им нельзя иначе, как в специальную помпу, называемую обычно, будто в надсмешку, каким-нибудь цветочным именем.
20.7.02