Никифор был подлецом, и Мария знала это с самого начала. Но замуж за него все-таки вышла, ибо превыше всего ценила в мужчинах честность.
«Я подлец» - чуть выпив, заявлял Никифор, глядя на Марию через слезу на голубом глазу. И та, тая сердцем от мужниной откровенности, обхватывала его неровную бритую голову и прятала меж своих юных, но больших и оттого отвислых грудей. Ей хотелось укрыть Никифора от правды его ущербности, которой он не боялся смотреть в лицо, и от которой, - Мария не сомневалась, - он наверняка страдал и мучился.
В свои восемнадцать она искренне полагала, что мир, а соответственно и каждый человек, его населяющий, движется по траектории, конечной точкой которой является торжество совершенства над несовершенством и идеалов над их подобием. Свернуть с этой траектории нельзя, ибо всяк сознающий свое убожество, это убожество несомненно должен хотеть исправить.
Преображения Никифора, подтверждающего правоту ее теории, Мария так и не дождалась, поскольку вскоре он с нею развелся. Провернув определенные манипуляции с совместным имуществом, Никифор оставил бывшую супругу без кола, двора и денег на пропитание. Однако, вместе с родительской квартирой, Мария не утеряла веру в справедливость мироздания и созидательную суть всякой честности. И вскоре снова вышла замуж – за участкового психиатра Ануфрия, очень правдивого мужчину. Хоть и не без недостатков.
Ануфрий был бабником, и Мария знала это с самого начала. Из своих похождений Ануфрий тайны не делал, паспортиной, пестрящей штампами всех загсов города, гордился, а книжку с алфавитным перечнем своих любовниц держал на самом видном месте – чтобы всегда была под рукой. Поначалу Мария ревновала, но потом, умудренная лекциями супруга, из которых следовало, что мужчина появляется на свет с четко заданной установкой – оплодотворить всех женщин планеты - смирилась. Тем более, что вовремя проведенное осеменение этому способствовало.
Беременная Мария покорно дожидалась мужа из ночных походов, любопытно ловила запахи женских духов, запоминая новые, и отмечая ранее встреченные, отстирывала чужую помаду с воротничков Ануфриевых сорочек, и втайне гордилась тем, что муж ее, неказистый и пузатенький, пользуется столь бешенным спросом. «Значит есть в нем что-то этакое» - думала Мария и роняла счастливые слезы в тазик с высокой пеной.
Идиллия кончилась, когда врачи обнаружили у Марии сифилис. Женщина разом лишилась пятимесячного плода, любви к бабоблуду Ануфрию и семейного положения. Но вкусы сохранила те же – ей по-прежнему нравились откровенные мужчины. Поэтому, никто из знакомых не удивился, когда очередной выбор Марии пал на честноглазого Елистрата.
Елистрат был садистом, и Мария знала это с самого начала. «Видишь-ли, я люблю мучить женщин» - признался Елистрат дико вращающей глазами Марии после первого же рукопожатия, стоившего ей двух сломанных пальцев. А потом прижал ее красивыми натренированными руками к своему животу и заплакал от наслаждения.
Мария восхитилась открытостью его натуры и вышла за Елистрата замуж. И началось для нее время, полное чудных открытий и новых ролей. Она узнала как желанен глоток воздуха стянутому ошейником горлу , каким изощренным орудием пытки становятся маникюрные щипчики, если раскалить их на плите, и как нещадно терзают тело иголки-мурашки, если шесть часов просидеть у батареи в наручнике. Она в совершенстве освоила роль домашней собаки, а роль пленной одалиски – так и не смогла. Глаза у Марии были большими и преданными от природы, нос длинным, а челюсти цепкими, и с тапками в зубах она один в один походила на московскую сторожевую. Для одалиски же она была чересчур крупнотела и неуклюжа - недостаточно грациозно вращала бедрами и часто неосторожным движением широких плеч рвала веревки, которыми любовно перетягивал ее муж-садист.
От актерских неудач супруги Елистрат нервничал, терял настроение и потенцию, и приходил в нужный для соития тонус лишь основательно натрудив о нерадивую ученицу свой ремень.
Исхлестанная вдоль и поперек, Мария не жаловалась, не стенала, не плакала – к боли она относилась терпимо, как всякая рожавшая женщина. Настоящие раны ей наносили лишь мужнины упреки в ее несостоятельности, как женской, так и интеллектуально-социальной. Елистрат, поначалу вкладывавший все свои силы в рукоприкладство, вскоре нащупал ее слабину и тут уж начал мучить ее по настоящему.
«Толстуха!» – говорил он облачившейся в новую комбинацию Марии и брезгливо прятался от нее в подушки, «сентиментальная дуреха!» – и посылал недочитанный Марией женский роман в унитаз, «аполитичная простуха!» – и вырубал бразильскую теленовеллу на самом интересном месте.
Мария рыдала, пухла лицом, краснела глазами и веснушками, чем приводила Елистрата в чрезвычайный восторг.
Размякший и довольный он ласково кусал ее за уши и шептал, будто извиняясь: «Ты это, пойми, Мария, я женщин порой бессознательно мучаю…Прости мне эту слабость, а?». В такие минуты Марии чудилось, что мир все-таки не стоит на месте, а, несмотря ни на что, несет тварей своих к исправлению, а среди прочих тварей несет и ее Елистрата, потихоньку оплавляя лед жестокости в его груди.
И в надежде на лучшее Мария терпела, и терпения ее хватило бы на долгие месяцы, годы, а то и десятилетия. Подвело Марию ее большое всепрощающее сердце. В один прекрасный день оно не выдержало обиды и лопнуло, словно сумка от непомерной тяжести.
Когда муж вылил в окошко свежеприготовленные щи, обозвав их «псиной похлебкой», Мария медленно осела на пол, чувствуя как замирает ток крови в теле ее, холодными и чужими становятся конечности, а мир необратимо прекращает свое движение к совершенству. Напоследок она удивилась зависимости мира от своей скромной персоны ( надо же, ее сердце, остановившись, сорвало стоп-кран целой планеты! ), после чего умерла, унеся в лопнувшем органе жалость к Елистрату, выпавшему из поезда мироздания на полном ходу.