...Пропажи мы, пропажи - почти никогда, непонятно откуда, наспех, на ходу: "алло? привет, эт я..."
Черным-черно, провисло брюхом небо...
- Придержи меня, мама, - громко и настоятельно потребовала трехлетняя я, стараясь дотянуться с табуретки до такой интересной, но запретной горячей печки и впервые раскатисто произнеся сразу две «р».
И так каждый раз – даже не требуя, даже не намекая – мы шли по тем трогательным вешкам, что родители все равно всегда выставляли для нас: мы старались, чтоб не заметили; старались, чтоб оценили, что самостоятельны, что в помощи не нуждаемся и не примем.
И наш первый рывок в сторону – рывок от родителей, от такой надоевшей опеки и столь занудных нотаций: мы – сами! А вот как умеем – независимо, безболезненно, без оглядки туда, где две пары глаз смотрят нам вслед и умоляют: не оставляйте.
Но мы не слушаемся – мы бросаем.
А после, когда неистовое желание доказать теорему самого себя вдруг начинает осыпаться, как неуверенный песочный домик – мы вдруг с удивлением обнаруживаем, что все же помним те самые беззащитные вешки; и все равно, пусть нехотя, идем по ним, и собственным детям нам нечего больше рассказать, кроме тех же нотаций и нечего больше предложить, кроме своей – уже надоедающей – опеки.
И (отчего же каждый раз так поздно?) мы старательно ищем,- с захолонувшим сердцем и предающим дыханием - оглядываясь, ищем те две пары глаз, и те две пары рук, знакомых каждой клеточкой и каждой синей теплой веной; и желание снова побыть чьим-то ребенком обвивает кнутом – тогда мы неумело торопимся всмотреться в прошлое, разглядеть, упросить: только будьте, живите, живите...
Но они не слушаются – они умирают.
И впервые мы чувствуем, как бесследно - или с кровью - обрывается пуповина детства, которое, оказывается, стучалось к нам все эти годы, и больное одиночество, уже не кажущееся столь романтичным и желанным - заходит в нас и остается жить, подложив сердце под свою голову. И - черная дыра в нашем, таком личном, мироздании.
...А мы все бежим и бежим сквозь бьющую насквозь и наотмашь тьму судьбы наверх по лестнице времени, ступени которой ведут вниз, – пытаясь докричаться до себя-еще-глупых: не обижайте, не укоряйте, не бросайте... И до отчаяния поздно осознавая, что самое страшное – это когда виновны, но уже ничего не исправишь; и что орфеи из нас никудышние, и никого мы не в силах и не вправе позвать обратно.
Придержи меня, мама...