Труха

«Отцы и учители, мыслю: что есть ад?
Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить».
Ф.Достоевский.



   1.
   Анна Сергеевна, привлекательная особа  лет двадцати девяти от роду, проснулась и смотрит на часы.  Пять с четвертью.  Как всегда, в этот неопределенный и смутный час, трудно понять – утро наступает или вечер?
   Анна Сергеевна откидывает плед, убирает со лба волосы и идет на кухню. Там радио сообщает ей, что сейчас – день. Стало быть, Анне Сергеевне необходимо навести порядок и разогреть еду. А потом замереть у подоконника в ожидании прихода Ивана Ильича с работы.
   Но Анна Сергеевна нарушает  заведенный порядок.  Она не делает ничего, что положено делать женщине в ожидании мужа, а сразу присаживается у окна. Как обычно после дневного сна, у нее отяжелела голова и как-то безвольно ссутулились плечи. 
   Анна Сергеевна  видит в окно Тумана – соседского кобеля с огромной, чемоданообразной мордой. Она негромко произносит «Туман». Пес, задрав морду и шевельнув хвостом-кольцом замирает, глядя ей  прямо в глаза.
- Я, знаешь ли, дорогая, - просто собака. Которая понимает хозяина, а ответить ему не может, - сказал ей как-то Иван Ильич. – Ты… Ты просто обними меня, погладь, то есть – раскрой  пошире объятья!  Раскрой-раскрой, чего ты? – и Иван Ильич ласково, но довольно сильно ущипнул Анну Сергеевну за щеку. А потом махнул какому-то прохожему рукой.
   «Вот и  Туман, может, чей-то бывший муж, который не хотел разговаривать, а хотел ласки. И не получал. И стал таким вот серым здоровым кобелиной-попрошайкой…  Ах, как все это…»
      Анна Сергеевна не успевает закончить думу – в дверь звонят. На пороге стоит Иван Ильич во всей своей красе.

 
2.
       Иван Ильич очень любит свою жену. Особенно он любит ее в обеденные перерывы, вечером по пятницам и с утра в выходные. Совершенно неземное наслаждение Иван Ильич получает от прикосновений к горячей коже жены, к ее волосам, губам и даже пальцам ног. Иван Ильич буквально упивается Анной Сергеевной и не может напиться.
       «Однако, - думает Иван Ильич иногда, например, сегодня, - как она бывает глупа.  Как невыносимо тоскливо делается мне, когда на нее вот так найдет, и она принимается скальпировать мою душу. И чего, чего ей еще надо?! Живем хорошо, как можем, а она все чего-то ищет, ищет в моей голове. Талдычит о том, что мы идем разными путями…»
       Иван Ильич расшнуровывает ботинки и сердится.
      « Вот и сейчас, дуется там, поди! Сидит. В глазу слеза. Не выходит встречать. Начинается!»
      «…Путями  разными!» – Иван Ильич рвет на себе шарф, дабы повесить его на гвоздик. – «Путь у нас один –  к смерти. Но лучше об этом не думать. А она… Вот ведь как заладит свое: «Что б ты делал, если б я умерла?» А чего ей умирать-то? Вроде ничем не болеет… Тьфу, гадость-то какая!»
       Иван Ильич, разоблачившись, уже преисполнен раздражения. В какой-то степени способствует  тому  малая толика коньячку, выпитого Иваном Ильичом на проводах в отпуск одного из коллег. Увы, Иван Ильич имеет склонность еженедельно отмечать что бы то ни было, но обязательно – в пятницу вечером. И, как ни ужасно, жена его - Анна Сергеевна - обладает мистической особенностью чувствовать на расстоянии где, с кем и что именно Иван Ильич выпил. В последнее время она проливает по поводу (этому) и без повода ручьи бессмысленных слез. Ведь пятницы никто не отменит!
- Ну, дорогуша, - с этим отеческим приветом Иван Ильич нетвердо ступает на порог кухни. – Опять сидишь, рыдаешь?  Ну что? Что опять? 
      Он берет жену ладонями за голову и пытается прижать к своему животу,  слегка выпятившемуся от коньячной закуси. Но Анна Сергеевна бешено вырывается из его рук и делает попытку «сверкнуть» очами. Может, ей это и удается, она ж не знает!, но Иван Ильич отпускает ее и шествует в уборную, дабы избавиться от вздутия живота.
      «Боже мой, вроде все как всегда. Как у всех. Муж, кухня, обед… Но почему так тускло вокруг? - Анна Сергеевна раскачивается на стуле у окна, вцепившись в волосы. -  Почему так пусто внутри?»
        Неожиданно и некстати перед ее глазами возникает полузабытый пейзаж. Заснеженная улица, октябрь, только черные ветви рябин чертят графические узоры в стылом воздухе. Анна Сергеевна стоит у подъезда в неуклюжем черном пальто до пят, которое пошила мама, и чувствует себя в нем, словно в гробу на ватине.
      Навстречу ей, неуклюже, в скользких старых ботинках, подняв плечи и просунув руки глубоко в карманы, бежит Иван Ильич. Ему – 17 лет и он поступил в институт. Сегодня  – поезд. 
   -  Я… - задыхается Иван Ильич, - Я уезжаю…  Ты знаешь… Ты – пиши мне, ладно?
      И ничего больше не говоря, он впечатывает Анне Сергеевне в рот свои теплые и удивительно нежные губы. «Как у коня…» – мелькает в ее голове странная фраза и она теряет сознание.

      «Вот ведь было! - уверяет себя Анна Сергеевна, глядя на улицу, с которой давно исчез Туман  - искать объедки в чужих дворах. -  Ведь со мною было, и Иван Ильич – тот же, только… Где он?»
      На Анну Сергеевну накатывает холодящая волна страха, под коленями делается влажно и она ошалело ворочает глазами.
      «Где мальчик?! – беззвучно вопит она. – Где вы, нежные губы? Где смущение и восторг? Где его, Ивана Ильича безмолвные вопросы, что я читала в его глазах: «Любишь ли ты меня? Нужен ли я тебе?» Где же все это?!»
      Анна  Сергеевна сдавленно рыдает, уронив голову на стол с невытертыми послеобеденными крошками…

3.
   Тем временем Иван Ильич моется в ванной. Ему не слышны рыдания жены, так что  раздражение его постепенно сменяется благостным покоем.
   «Все-таки  пятница, - думает он, - завтра выходной. Сейчас поужинаем, кино посмотрим и – в кровать, – он улыбается сам себе. – А может, и черт с ним, с кино? Лучше сразу в кровать». Иван Ильич растирает грудь полотенцем и предвкушает вечер.
   Выйдя из ванной он застает жену в слезах, лицо ее покраснело, глаза опухли. «Очи» уже не сверкают, а просто сочатся водой. В это мгновение Анна Сергеевна  кажется ему такой беззащитной и трогательной, такой «его» (а Иван Ильич обожает прижать к себе жену в минуту страсти и шептать ей на ухо «Моя! Моя!»), что он быстро подходит, опускается перед ней и пытается положить голову на ее колени. Но…
   Анна Сергеевна с силой отпихивает Ивана Ильича. И кричит при этом: «Скажи, ты хочешь, чтобы я ушла от тебя?!»
    При этом Анна Сергеевна  надеется услышать от Ивана Ильича вопрос «Почему?». О, если бы он спросил «ПОЧЕМУ?», как многое Анна Сергеевна  рассказала бы. О том, что дни, недели и месяцы, проведенные в совместных скупых бытовых разговорах, когда ни он, ни она не задают внезапных вопросов, не вопрошают вдруг: «О чем ты думаешь СЕЙЧАС?».  Анна Сергеевна рассказала бы Ивану Ильичу, что она перестала понимать его, что, может быть это ее вина, но в то же время и он совсем не стремится... Рассказала бы ему о том Иване Ильиче, которого она знала когда-то, о маленьком испуганном мальчике, что притаился под грубой мужской сегодняшней шкурой. «Мы растем с тобой в разных направлениях, и все дальше и дальше уходим от нашего корня, от того октябрьского дня, когда ты впервые прижал ко мне свои нежные губы!». О если б только он…
   Но Иван Ильич строго спрашивает: «К кому?».
   Иван Ильич вообще уверен, что женщина, настоящая женщина, такая  например, как Анна Сергеевна (а она, напомню, особа весьма привлекательная), если и соберется уйти, то к кому-то. А как же иначе? Разлюбила одного, ПОТОМУ ЧТО полюбила другого. И чего тут еще выдумывать?
   После этого вопроса Анне Сергеевне расхотелось говорить. Она просто упирается ладонями в грудь Ивана Ильича и по-детски пихает его до тех пор, пока он, с нечаянным вскриком «дура!», не уходит в гостиную и не усаживается там в кресло, монументально сложив руки на груди.
   Он решает переждать.

4.
   «К  другому… Уйти к другому… Господи, какая глупость!» – вздыхает тем временем Анна Сергеевна, закуривая у кухонной форточки. 
    У Анны Сергеевны нет  «другого». Отношения ее с мужчинами складываются странно, тем более что (напомню в третий раз) она весьма недурна собой. Но при этом никогда, даже если случается ей выпить в большой компании и пойти в пляс, не покидает ее защитный слой  какой-то девической скромности, сдержанности что ли.  Да, мужчины провожают ее глазами, и делают комплименты, и даже говорят, что она хороша и зовуща…  Да что там! И говорить-то ничего не надо, ведь Анна Сергеевна сразу видит этих бесенят плотского интереса, резвящихся в чужих – бесконечно чужих - мужских глазах. Анна Сергеевна и недоумевает  («Ну что ж ближе-то не подходят»), и, одновременно, горда собой.
   В другой день она, быть может, приписала бы такое положение вещей тому, что сильно и зримо, так, что всем видно и нет никаких других вариантов, – любит она своего Ивана Ильича. В другой день, но не сейчас. Сейчас Анну Сергеевну давит что-то внутренне, черное. Оно  мешает ей дышать, не дает ни есть, ни пить… Облегчает это давление только сигарета, прикуренная одна от другой.

5.
    Между тем, Иван Ильич, сидя в кресле, думает о своей любви. Увы, жизнь обошлась с ним круто, подкинув ему встречу с Анной Сергеевной в тот самый день, когда он впервые почувствовал в себе готовность любить. Она стала Девушкой Его Мечты. А такие требуют особого обращения, и какого!  «Держать, держать и не выпускать из рук», - думал юный Иван Ильич, и тратил все силы своей растущей души на удержание и невыпускание.
   Иван Ильич страдал. Как он тогда страдал, страшно вспомнить!  Однажды он едва не бросился в реку, получив от Анны Сергеевны холодное письмо. Помешал ему почтальон, который внезапно принес второе письмо от нее же, где были строки раскаяния и любви.
   Он не то чтобы боялся упустить Девушку Своей Мечты, наскучить ей или утомить. Нет, в силе своего обаяния он был уверен. Вот только… Только много, очень много усилий он тратил на то, чтобы понять ее. В каждом слове, в каждой фразе Анны Сергеевны он искал тогда второй, скрытый смысл. Он жаждал раскрыть ее как книжку и, вооружившись лупой,  вчитаться в каждое написанное слово. Понять и захлопнуть. Чтобы не осталось недомолвок и околичностей.
   А потом настал день, когда Иван Ильич вдруг осознал до конца: Анна Сергеевна, будучи Девушкой Мечты, все-таки просто женщина. Проще говоря - баба. И желания ее, капризы или слезы – обычное бабское дело. Гормоны. Возрастное. Пройдет.
   Иван Ильич встал и решил вновь встретиться с женой на ее территории, на кухне. Причиной тому были вовсе не романтические воспоминания о недавней юности. Все проще: Иван Ильич почувствовал необоримый зов плоти. А ради святого дела во имя продолжения рода человеческого Иван Ильич готов на любые муки. Даже на скучный разговор с тоскующей женой.

6.
   Вообще-то, Иван Ильич с детства не любит пустых разговоров. Пустыми разговорами он считает разговоры все, за исключением деловых. «Видишь ли, милая, – сказал он однажды жене, когда та в который раз развела нытье на тему  «поговори со мной, мне кажется мы друг друга не понимаем»,  -  я считаю, что словами люди пользуются для того, чтобы врать. А врать я  НЕ ЛЮБЛЮ!»
   Анну Сергеевну до того напугало это его заявление, что она всерьез и долго придумывала, как бы объяснить Ивану Ильичу свои чувства, не прибегая к словам. Да так ничего и не выдумала.
   Поэтому сейчас, обернувшись к вошедшему мужу, она уже знает, что будет. Иван Ильич  распахивает объятья и идет на нее, как в атаку, клином или «свиньей».
- Что ты собираешься делать? – холодно спрашивает она, опять же пытаясь «сверкнуть очами» (Анна Сергеевна, замечу, очень любит Гоголя и подсознательно старается походить на воспетых им панночек).
- Обнять тебя! – простодушно отвечает муж.
- С какой целью? - произносит Анна Сергеевна. – Надеюсь, с платонической?
- Ну-у-у нет, эдак ничего не выйдет, - оскорбляется Иван Ильич.  И уже совсем скоро их беседа приобретает неприятную истерическую форму.
- Я тебе не вещь! – истошно орет Анна Сергеевна, колотя кулаками по груди Ивана Ильича и даже пытаясь нанести удары в жизненно важные центры. - Ты меня спросил, хочу ли я с тобой обниматься?! Хочу ли я, чтобы ты вообще прикасался ко мне?! 
   На что Иван Ильич, так же громко и зло, отвечает:
- Да ты вообще ничего не понимаешь, бездушная коряга! Кому нужны твои лекции, деревяшка? Нет бы подойти, приласкать… Так ведь нет, несчастная ты дура! Ты… Ты вообще, не сомневаюсь, бросишь человека больного, слабого (Иван Ильич едва не рыдает от жалости к себе), бросишь в… в яму! И землей сырой сверху присыплешь! Ты… Эгоистка ты, вот ты кто! Убирайся ты к черту отсюда, видеть тебя не желаю!
   И с  этими словами Иван Ильич, между прочим, так и не поужинав, уходит сам. Он уже понял, что жена сегодня будет спать в детской, а стало быть, испорчена не только ночь. Стало быть, и завтрашнее утро будет омрачено ее угрюмым молчанием.


7.
   Спустя несколько часов Анна Сергеевна все еще сидит в гостиной, завернувшись в плед. Поверхностный наблюдатель сказал бы, что она сердита. Но нет, Анна Сергеевна…  опустошена. Что-то черное и душное покинуло ее, но на смену ему ничего не пришло. Анна Сергеевна чувствует, что у нее не просто опустились руки. У нее опустилось что-то еще, где-то внутри, в самой глубине ее существа. Поднимется ли?  - вот вопрос!
   И тут, кажется, она находит ответ. Вернее – выход.
   «Да! Да, я знаю, что я сейчас сделаю! – ликует Анна Сергеевна.  –  Я… Я возьму и удивлю его! Я не пойду спать в детскую, я пойду к нему. Не буду даже будить его, нет,  я обниму его, и он, еще не проснувшись, потянется ко мне, и поразится, и мы займемся любовью, по-настоящему, а не как всегда, второпях, поглядывая на  часы из-за того, что всем рано вставать.
   Но это не главное, - рисует себе картины примирения и гармонии Анна Сергеевна. – А главное то, что будет потом. Потом я прижму его голову к своей груди, и буду перебирать его волосы, гладить по спине и шептать, долго, долго, что все изменится, все наладится и уже всегда будет хорошо. Я скажу ему: «Мальчик. Мой маленький испуганный мальчик. Я согрею тебя, и не отпущу, и не отдам – никому, никогда!»
   Анна Сергеевна решительно направляется в спальню.

8.
   Иван Ильич поворачивается на бок и утыкается носом в горячее и сладкое плечо жены. Он просыпается мгновенно, еще не успев понять, что это она, и она пришла. Сама, без долгих и нудных уговоров и  объяснений. «Если бы только женщины могли почувствовать, ПОЧЕМУ  они иногда нам так нужны», – мелькнуло в сознании прежде, чем Иван Ильич  вовлек Анну Сергеевну в экстатический танец супружеского счастья.
   В самой середине этого танца Анна Сергеевна внезапно приходит в себя и обнаруживает,  что Иван Ильич невероятно похож сейчас на мертвеца, лежащего в небольшой лодке. Бортами этой лодки являются бедра Анны Сергеевны, а «труп» Ивана Ильича энергично, как в шторм, бросает то к одному ее колену, то к другому.
   Анна Сергеевна прислушивается к себе, чтобы понять: как она может отвлекаться в подобные минуты?! Это нехорошо, этого нельзя! И тогда, кроме скрипа кровати и коньячных вздохов Ивана Ильича, она различает странный шорох неизвестного происхождения. «Будто песок сыплется или что-то такое, мелкое, безжизненное….»
   «Труха! – холодеет Анна Сергеевна, и  все ей становится понятно в ту же секунду. – Господи, да это же труха! Я же начинена ею, как тряпичная кукла моей бабушки. Как мешок с мусором! Моя единственная любовь перегорела и рассыпалась внутри меня, как трухлявый пень, и именно эту труху, этот шорох слышат мужчины, которым нипочем не хочется соблазнять меня. И не высыпать ее, не избавиться, не слепить обратно,  Господи ты Боже мой!..»
   В этот самый момент духовного катарсиса Анны Сергеевны, Иван Ильич со сдавленным стоном «люблю» триумфально завершает свой подвиг во имя мира во всем мире.
   После чего он запечатляет на гладком лбу своей супруги два пылких поцелуя под маркой «а все-таки я бы прав» и отправляется на кухню испить воды.
   И, стало быть, Анна Сергеевна попросту не успевает прижать его голову к груди и сказать главные слова сегодняшнего дня, а может быть – всей жизни.
   Да и нужды нет.

9.
    Вернувшись, Иван Ильич обнаруживает жену свернувшейся калачиком и отвернувшей лицо к окну. Вся ее поза, по мнению Ивана Ильича, говорит: «ты так страстно любил меня, дорогой, что я тут же готова уснуть».  А между тем, Иван Ильич, не успев лечь, чувствует, что святая битва его вовсе не закончена. Он готов ко второму походу!
   Ну а Анна Сергеевна в этот момент представляет себя мертвой. Вернее, думает о том, как ПРАВИЛЬНО нужно вспороть себе вены. Она где-то читала, что большинство самоубийц режут вены неправильно, и, хоть остаются живы, но мучаются от боли.
   «Я не только предаю его, мужчину, который не дает мне возможности любить его. Я предаю себя, я…. Как все это мерзко! Мерзко и больно! Как я ненавижу себя, за бессилие,  за нерешительность, за неумение это все ему объяснить!
   Я все-таки… Господи, да я пойду и покончу со всем этим, я… я  убью себя!» – Анна Сергеевна тихо плачет в подушку. «Да, я вскрою себе вены, а потом меня найдут, и вызовут скорую, и реанимируют, и наложат швы, и швы заживут, и летом, когда я загорю, швы не загорят, и будут так загадочно светиться в темноте южной ночи, и все будут спрашивать – что это у Вас такое?..»
    Анна Сергеевна широко раскрывает глаза и застывает, покрываясь холодным потом. В тот самый момент, когда она «умирала», «воскресала» и даже малодушно готовила себе изящные ответы на незаданные пока никем вопросы о шрамах… В тот самый момент она осознает, что рука  Ивана Ильича  жадно и совершенно недвусмысленно оглаживает ее правое бедро.
   «Боже милостивый, жизнь – это ад»,  - мелькает в ее голове и она, некрасиво распялив рот и сжав ресницы,  воет  во весь голос.

10.
   Ивану Ильичу требуется  не одна секунда, чтобы понять, что происходит, и, наконец, убрать руку с оголенных ног Анны Сергеевны.
- Киса, почему ты плачешь? – наконец спрашивает он.
Ему приходится  повторить свой вопрос по крайней мере четыре раза, прежде чем Анна Сергеевна каким-то чужим, сиплым и высоким голосом выдавливает:
- Потому что жизнь –  это ад…
Иван Ильич опешивает.
- Ну,..  Ну не всегда же, - говорит он тихо. И, замявшись, добавляет, - Тебе что сейчас, было плохо?
   Анна Сергеевна резко вскакивает и, без тапок и халата, бормоча «воды попить» несется  в сторону кухни.
   Чуть позже она вновь стоит, прижавшись лбом к оконному стеклу, смотрит, не мигая, на огонек за холмом и, не шевеля губами, повторяет чужие слова:
   «Боже милостивый, жизнь – это ад. Это ад… Это ад…»
   По двору бесшумно бежит Туман,  даже не думая глядеть на окно, откуда его недавно звали.
   В теплой пещерке квартиры, где-то очень далеко, дважды вскрикивает во сне Иван Ильич.
   И вновь - пять с четвертью.
   Занимается новый день.

2002.