Автор-Богдан Сучавэ.
Перевод с румынского Андрея Александру.
Bogdan Suceavă
"Bunicul s-a întors la franceză"
По идее Ал. Шт.
– Хочешь сказать, что он не ел ничего с утра? – спросил он, выпучив глаза, – Ведь так он сам себя уничтожит!
– Я пробовала принести ему кое-что в десять часов. Но он с семи заперся в чердачной комнате. Не отвечает. Если бы первый раз, когда он так делает, ты понимаешь, я была бы озабочена. Но ведь он так делал все последние месяцы. Запирается на несколько дней.
Она наклонилась слегка и сказала озабоченным голосом:
– Он же твой дед. Поговори открыто с ним, даже сейчас. Помнишь, что сказал доктор?
Он раздумывал несколько мгновений. Покачал головой, затем произнёс:
– Ведь не слушает никого. Как ребёнок. В его почти восемьдесят лет как будто проснулся в нём на несколько дней бешеный энтузиазм.
Глубоко вздохнул, как будто изливая душу.
– Придётся говорить с ним.
Взобрался по двенадцати ступенькам, ведущим в мансарду, откуда пахло сыростью. Постучал в дверь.
– Открой, дедушка. Это я, Матей.
Несколько секунд не было слышно ничего. Затем несколько шагов проскрипели старым деревянным полом. Дверь открылась, и Матей увидел его в полутени, с белыми вьющимися волосами и блестящими лихорадочно глазами, в безразмерном свитере, свисающем до колен. Заметна была и дрожь рук, появившаяся в последние годы.
– Не хочешь чего-нибудь поесть?
Старик покачал головой в знак того, что не хочет ни в коем случае. Молча показал на желудок. Проговорил:
– Жжёт после еды, и не могу работать.
– Но ведь это не проблема, дедушка! – возразил Матей – время идёт, и мы уже не молоды, нужно следить за собой.
Услышал приглушённый смех в ответ:
– Больше не молоды… А честь? Я должен защитить честь. И тогда я ошибся. Больше не хочу ошибаться. Ошибки требуют исправления. Это дело чести.
Матей покачал головой.
– Медикаменты принимаются утром, и не на пустой желудок. Ты сильно навредил себе за последние три дня. Ты знаешь, я должен идти на работу к восьми утра, и поэтому Магда останется за тобой смотреть.
Матей закрыл лицо ладонями. Старик стоял, слегка наклонившись, придерживая дверь рукой, как будто спрятав позади себя сокровище.
– Почему мы стоим в дверях? – спросил Матей истощённым голосом. Пусти меня внутрь, сяду на стул. Я бегал весь день.
– Нет, нет, – ответил старик, – в мансарде дует.
Он вышел из помещения и закрыл дверь. Развернулся спиной, достал из широкого кармана свитера ключ и повернул замок медленным движением.
– Спустимся и поговорим в столовой.
Матей протянул руку, чтобы помочь спуститься. Для него было кошмарно думать, что дед однажды свалится с лестницы.
– Оставь меня, – сказал дед. – Могу спуститься и сам. Я не тюфяк.
Матей спустился в маленький затемнённый коридор, и, не оглядываясь назад, направился в столовую. Слышал лишь шорох меховых тапок вслед, значит, дед шёл за ним.
– Почему не слушаешь Магду? Почему не разговариваешь с ней?
Дед сделал неопределённый жест. Ответил своим баритоном:
– Даже покойная моя жена не понимала ничего. Их башка, женская, не в состоянии понять. И мама твоя, бог её простит, хоть и была моей крови, так ни разу ничего и не поняла. Они просто женщины и всё.
Магда как раз вошла из кухни.
– Слава богу! – сказала, увидев старика. – Сейчас принесу что-то поесть и лекарства.
– Нет, – сказал Матей, – оставь нас ненадолго. Мы поговорим там.
– Но сейчас поздно.
– Мы поговорим, – сказал он, взглянув на неё настойчиво.
Она закрыла дверь и деревянный пол, ведущий в кухню, заскрипел, словно изъеденное жуками чудище, пока она удалялась по тёмному коридору. Трудно было бы даже предположить, что передвигалась очень молодая женщина.
– Сейчас всё останется между нами, – сказал Матей. – Объясни, и обещаю понять полностью, что происходит.
– Это несложно, – ответил старик. – Моя честь, честь майора в отставке Аристиди Иона, награждённого под Одессой в 1942 году, после стольких лет упрёков и разочарований, может быть спасена. Держу обещание.
Матей углубился в кресло. Старик сидел на стуле, обхватив руками колени, чтобы утихомирить дрожь.
– Мне жаль, – сказал Матей, – у меня было несколько страшно загруженных дней. У меня было много работы. Может быть, я упустил что-то. Можешь мне объяснить, что происходит?
– Мда, – протянул старик, явно довольный тем, что его упрашивали. Протянул руку к левому карману свитера и вытащил мятый платок. Поднёс его к щеке и вытер тонкий слой слюны. – В январе 1990 года я понял, что написание книги является военным долгом.
– Очень хорошо, – сказал Матей. – Но ты её написал. От этого у тебя были проблемы с сердцем. Знаешь, о чём я.
– Не прерывай меня, – сказал старик, занервничав. – Ты меня прерываешь постоянно! Плохо тебя учила твоя мать.
Втянул в грудь воздух и продолжил:
– Командование батальона, который штурмовал южный берег косы, в битве возле Одессы, было полностью из Арджеша. Знаешь, как были сформированы полки тогда. Полковник Висояну был мужик впечатляющий, грозный. И он должен был быть в командном пункте в тот момент, когда произошло покушение, после захвата города, и здание командного пункта взлетело в воздух, заминированное русскими. Но за неделю до этого он был ранен в грудь, тяжёлая была рана, и должен был долго находиться в госпитале после операции. Встал на ноги, и командовал потом конными разведчиками в Грузии, когда фронт подошёл к Кавказу. Тогда его русские занесли в список, и он был в розыске после сорок шестого.
Вновь вздохнул глубоко, как будто вдохнул в грудь бриз прошлого. Продолжил:
– От всего командования осталась лишь пыль. Я единственный, кто дожил до сегодняшнего дня. Мне остаётся писать историю, без цензуры, и, грех, но без признания некоторых изобретённых обвинений. То, что я подписал тогда, на их процессе, были глупости. Не так было. Нет! Я тебе скажу, как было, скажу!
Дед поднял палец вверх, к потолку. Именно в этот момент люстра начала легко покачиваться, позванивая хрусталиками. На углу улицы Мэнтуляса проходил трамвай, и дом содрогался от фундамента до чердака.
– Никто меня не приберёт к рукам, говорил полковник. И подался в горы, в Фэгэраш, откуда послал сообщения всем своим офицерам, с которыми воевал на фронте.
Матей знал эту историю очень хорошо: слышал её много раз. Просто позволял старику рассказывать её ещё и ещё, зная, что это его всегда успокаивает. Но сейчас, слушая историю, думал о другом.
– ...Его письмо попало ко мне через капитана Датку, он мне его принёс в феврале 1948 года. Оно было написано кодом, используемым нами во время перехода через Днестр в 1941 году, и, в случае перехвата, никто бы не понял, о чём речь. Он писал, что это дело чести офицера румынской армии – взять в руки оружие, когда страна в оккупации, со сброшенной короной. Писал, что я давал клятву Королю, и пришло время закончить войну, которую мы вели на востоке.
Старик смотрел в землю. Продолжил:
– Я сжёг письмо. Не пошёл. Их было пятнадцать, они сопротивлялись до 1956 года, когда лишь из-за предательства были пойманы. То, что я к ним не пошёл и не присоединился – не доказательство отсутствия храбрости, фронт доказал, что я не был подлецом. В начале пятидесятых дела обстояли совсем не так. Твоя мать должна была идти в школу, ей нужно было многое, а после войны была бедность, ты знаешь. Не был я подлецом, просто тогда я выбрал семью. Другие были обязанности… Я сжёг то письмо, но в последующие годы я вёл себя как товарищ их, тех, кто пошёл в горы; я был озадачен тем же: я разговаривал со свидетелями и получил сведения, и сейчас я единственный, у кого есть точное представление обо всём этом. Знаю, кто был капитаном группы охраны, которая организовала окружение во время последнего штурма, и знаю, как получил звание генерала тот пройдоха, который вёл процесс. Я нашёл в Бакэу одного из солдат, служившего в пехотном взводе, и я его уговорил мне рассказать. Как и маршал Антонеску , полковник Висояну имел удивительное качество никогда не шутить. Некоторые на допросах высказывали лирические отступления, даже шутки. Попробуй, найди где хочешь в стенограмме допроса маршала хоть одну шутку, хоть улыбку! Таким я себе и представляю допрос полковника Висояну, хотя утеря подлинных документов его допроса нам не позволяет судить именно так. Когда я запрашивал службу безопасности, в бюро по историческим исследованиям, и в бюро по общественным отношениям, сотрудники делали вид, что готовы помочь мне в моём исследовании, связанном с историческим делом полковника Висояну, но ничего не сделали. Стиль очень устарел, а чудище затаилось. Что можно сделать? Я исследовал и в Военном Музее документы о второй мировой войне, и я написал повесть так, как её и нужно понимать: продолжение дела братьев по оружию, которые вели войну на передовой линии. Девятьсот страниц, отпечатанных моей рукой!
Как только дед остановился, Матей вмешался весьма поспешно:
– Дедушка, то, что ты сделал, совершенно похвально. И я, и Магда это понимали тогда, когда ты печатал по ночам два месяца подряд, и тогда, когда ты разбил фарфоровый сервиз, после неравной ссоры с теми, что из исторического магазина, со всеми их теориями. Но сейчас книга готова. Ты чрезвычайно устал, это непозволительно в твоём возрасте, и сердечный приступ прошедшей зимой был очень серьёзен, помнишь, что говорил доктор? Это всё от этого.
Старик поднялся со стула и снова показал на потолок.
– Живу с моим командиром в душе, днём и ночью! Он живёт во мне! Это не игрушки. У меня миссия, и нужно её довести до конца.
– Да, дедушка, я тебе сказал, что понимаю это и ценю. Но ведь дело закончено. Рукопись готова. Зачем ты снова забаррикадировался в мансарде?
Дед снова уселся на стул и хлопнул в ладоши несколько раз, и аплодисменты эти были сопровождением его нервному смеху.
– Знаешь, что случилось? У меня разве было время тебе сказать?
– Понимаешь, что меня это очень интересует.
– Я отнёс рукопись кое-кому.
– Ты говорил, что хочешь прежде переписать последнюю главу, ту, которая называется «История рассудит».
– Я её переписал в прошлую пятницу, ты был в отъезде и не знаешь.
Матей посмотрел на него внимательно и попробовал восстановить в памяти всю последовательность событий за последнее время. Понял, что вообще-то никогда и не знал достоверно, что делал дед в мансарде.
– Знаешь Валериана Доносие?
– Журналист? Я слышал о нём, наверное, по телевизору.
– Нет, не журналист, а литературный историк. Ему я отнёс.
– Молодец, – бросил Матей, даже без самого малого следа энтузиазма, – В связи с публикацией книги?
– Да.
– И что он тебе сказал?
– В первый день ничего не сказал. Сказал, что посмотрит материал. Его не вдохновил большой объём работы. Современные критики почему-то боятся много читать. Но сказал, что просмотрит всё и скажет своё мнение. Я и не хотел большего. На второй день я снова пошёл в редакцию.
– Ты назначил встречу сразу же на следующий день?
– Нет, я не назначил вообще встречи. Я пошёл лишь для того, чтобы убедиться, что он меня понял.
Матей наморщил лоб.
– Что он понял?
– То, что я ему сказал за день до этого.
– Что же тут непонятного? Конечно же, ему не хватило времени изучить книгу за двадцать четыре часа!
– Сначала он так и сказал. Лишь на третий день, после более длительного разговора, и после того, как я его несколько раз спросил о современной румынской мемориалистике, он неожиданно подпрыгнул, и сказал вот что: конечно же опубликует, но только если рукопись будет предоставлена на французском.
Матей закрыл лицо ладонями. Сквозь пальцы задумчиво смотрел на деда.
– Как это, на французском?!
– Также и я удивился сначала. Но он умный человек, умный! Он понял, что проблема полковника Висояну должна быть представлена публике европейского уровня!
– Погоди. Может он пошутил?
– Никто, дорогой мой, с такими вещами не шутит! Фактически, вообрази, какое представление de Gallimard получается: настоящая история антикоммунистического сопротивления в Румынии, рассказанная бывшим товарищем по оружию, фронтовым братом главного героя. Это не шутка.
– Может, ты утомил чрезмерно этого человека, и он от тебя отделался таким способом.
– О! нет… Он интеллигентный человек, тонкая натура, человек исключительной культуры. Совершенно ясно, что он понял моментально то, что я должен был увидеть с самого начала, но слишком погрузился в своё творчество, как и все, кто достигает апогея, то есть, хочу сказать, что моя работа войдёт в европейское сознание посредством Франции.
Матей откинулся на спинку стула и разразился хохотом, как в припадке, нервно и честно. После небольшой паузы, во время которой, сообразив, что происходит, майор Аристиде Ион поднялся на ноги и, холодным голосом, баритоном, сказал:
– Ты свинья. И ты, и жена твоя, одно стадо. По этой причине не разговариваю с вами. Не разговариваю!
Матей продолжал смеяться искренне, как в немых фильмах тридцатых годов.
– Перепишу книгу полностью на французском, и брошу её вам всем в лицо, нахлебникам и неудачникам!
Развернулся спиной и направился в мансарду.
– Эй, дедушка, – крикнул Матей, – Не принимай всё всерьёз. Что я сказал? Ничего страшного! Не говорил я ничего!
– Не принимать всерьёз? Как ты сказал? Как? Я не шучу никогда. Особенно сейчас, в связи с этим, нельзя шутить. Перепишу на французском и брошу вам в лицо.
Матей поднялся из кресла и обнял за руки старика, который весь дрожал.
– Давай отнесёмся к вещам проще. Не хочешь? Давай немного поедим, примешь лекарства, и потом с утра закроешься в мансарде, как хочешь.
Старик посмотрел украдкой снизу вверх, на Матея, как будто хотел прочитать из его мозга все его увёртки.
– Мда, – сказал старик, – Немного поедим… Должно быть, уже за полночь?..
Матей прокричал:
– Магда, пожалуйста, принеси!
Из кухни послышался звон тарелок, знак того, что мир восстановлен и события входят в нормальное русло.
– Кстати, нужно сходить в столовую, – сказал старик, – взять сменную ленту для письменной машинки.
Прошёл возле библиотеки и пронёс в руке табуретку. Взобрался на неё.
– Снова ты прячешь ленту для машинки? – спросил Матей.
– Это не ваше дело.
– Дедушка, сейчас уже никто не будет заниматься расшифровкой отпечатков на ленте!
Старик отмахнулся пренебрежительно от Матея. Наивный! Засунул руку за книги на полке и вытащил оттуда маленький пакет. По неосторожности другой пакет упал на ковёр. Из него выпали во все стороны маленькие золотистые предметы, размером с карандашную головку. Дед улыбнулся стеснённо. Проговорил:
– Исторический документ. Пули советского калибра, используемые румынской пехотой в знаменитом 1956 году, который я должен воссоздать как можно вернее. Чёрт, хотя это лишь моё дело. Прячу, что хочу в этой библиотеке.
Спустился с табуретки и снова показал на потолок.
– Знаешь, что сейчас последует? Последует переписывание на французский чисто румынского опыта.
– Ты и это сможешь сделать?
– Конечно, – сказал он тоном, которым говорят о совершенно обычных вещах.
Матей скептически наклонил голову.
– Я знал очень хорошо французский в молодости. Многое перечитаю, воплощусь в язык Рембоу, Сент-Экс и Малро, которые, раз уже зашла речь о них, хорошо разбирались и в оружии.
Весна уже господствовала поблизости улицы Мэнтуляса. Плющ завоевал все этажи, и подбирался уже к одинокому помещению мансарды, откуда каждую ночь доносился резкий ритм старинной печатной машинки. Каретка скрипела на каждой смене строки, а каждая буква «u» сопровождалась странным скрипом, самое высокое «до» в ключе ржавых металлов. Оттуда можно было услышать размышления вслух, например: «On a perdu souvent la mémoire dans les montaignes de la Valachie. On a perdu la suite des jours, des années. On a perdu même l'identité, car la montaigne a sa propre identité qui domine toute âme et ses abîmes.» С этих пор дед больше не отвечал на вопросы по-румынски. Реагировал как глухонемой. В один вечер соизволил ответить:
– Non, pas maintenant, plus tard...
Его глаза были постоянно темны, когда покидал вечно секретную мансарду. Единственный раз он заговорил по-румынски, обращаясь к Магде, в одно воскресное майское утро. Он спросил:
– На этой неделе критик не прислал никакого письма? Какое-нибудь уведомление для меня?
Магда ему ответила, что нет. Он ей сказал:
– Должен опубликовать. Не может не опубликовать. Тяжело с сегодняшними издателями, конечно, но по-другому нельзя. Это полный текст, это существенно. Тридцать лет я об этом думал. Если надо было, я его перевёл на французский. Фактически, так надо было начинать. Природа открытия определяет язык.
Это случилось и в тот день, когда Матей спросил деда, когда тот шёл по направлению к туалету:
– Дедушка, а думаешь, всё верно ты там делаешь? Хочу сказать, строго с грамматической точки зрения. Может, хорошо было бы показать кому-нибудь текст? Чтобы не звучало, как бы сказать, слишком не…
Старик перебил:
– Mais non! Mon français ne doit pas être parfait, on peut déborder de roumanismes, parce qu'il faut exprimer celle Roumanie d'antan, où la langue officielle était le mauvais français! Et ça c'est tout!
Развязка наступила шестнадцатого мая, когда дед взял обе версии рукописи и направился их отдавать повторно в редакцию, где выдающийся критик и литературный историк должен был облегчить общественное признание. Доехал в троллейбусе до Университета, держа под рукой, связанный верёвкой в пластиковой кошёлке самый интересный литературный памятник этих лет. Вышел из троллейбуса в университетском городке, прошёл по Академической улице, которая, проходя у Энейской Церкви, пересекает Путь Победы и спускается к парку Чишмиджиу. Редакция находилась в здании, таком же высоком, как и блок Török, возведённый перед кризисом в конце двадцатых годов. Вызвал старый лифт и отсутствующе слушал напряжённый шум тросов. Серый свет просачивался сквозь лестничные клетки, смешивая серость его пальто с пыльным воздухом этого здания, в котором никто никогда не наводил абсолютной чистоты. Вошёл в прихожую и направился к столу секретарши, которой поклонился в стиле семнадцатого века и сказал:
– Bonjour, Madame.
Вопросительно указал пальцем на обитую дверь. Удивлённая этим неожиданным появлением, секретарша ему позволила пройти:
– Да, он внутри.
Он открыл дверь и победно проследовал к деревянному бюро, покрытому лаком, оставшемуся в наследство от издательства «Коммунистическое будущее». Вынул рукопись из кошёлки, вознёс её к потолку, разгладил первый лист, который пострадал в результате давки в троллейбусе и произнёс:
– C'est fait.
Выдающийся литературный историк взвесил почти тысячу страниц, поднялся из кресла, развернул несколько страниц наугад, и только теперь вспомнил последнюю их встречу. Посмотрел внимательно в глаза майору в отставке и понял, что ни на одно мгновение не было ничего шуточного в этой истории, в которой он, сам того не желая, стал свидетелем очень частного случая отождествления автора со своим произведением. Пробормотал:
– Господи-боже мой…
Старик уважительно поклонился и, не произнеся ни слова, поскольку считал, что всё уже сказано и написано, развернулся и покинул торжественным шагом помещение. Поклонился секретарше, затем пробормотал, лишь для себя самого:
– Maintenant c'est à vous.
Спустился вниз и вышел в парк Чишмиджиу.
Воздух пахнул по-весеннему, из него исчезла весьма быстро вся серость. Только свет, как отблеск свечей в пасхальную ночь.
Справа дети играли возле песочницы. Чуть дальше за ними присматривала старушка с вязанием. Двое пенсионеров прогуливались с конспиративным видом, заложив руки за спину, по направлению к озеру. Старик направился за ними. Не дойдя до них, увидел родник, прошёл по каменному краю ямы, в которой текла вода. Поднял руку в направлении тех двоих пенсионеров и прокричал своим глубоким голосом:
– Уважаемые господа! Voulez-vous écouter la plus importante histoire du ce siècle maudit? Мы забыли об этом, и сейчас пришло время вспомнить. C'est non seulement un devoir, mais aussi un bonheur!
Оба пенсионера приблизились к нему, после чего глянули на него недоуменно.
– Речь идёт о героизме и вере, праве и чести, gloire et dignité. Мы все закончили наш счёт одновременно с уходом пятидесятых. Пятидесятые годы, когда всё было убито так, что содрогнулись небеса, годы капитальных грехов наших, всех, кто был одного с нами возраста. Моя трусость, проявленная тогда, даёт мне право исповедоваться сейчас.
Оба пенсионера переглянулись, после чего поприветствовали его молча с расстояния, один из них сняв шляпу, потом развернулись и продолжили прогулку по аллее в обход озера.
– Mais non! – произнёс старик.
Последовала минута спокойствия. Он стоял на краю колодца и оглядывался вокруг. Пустынный парк заставил его почувствовать себя одиноким, отчаявшимся, непонятым, неоправданным, хотя и прославленным… Вдруг встретился глазами с Матеем.
– Что ты здесь делаешь? – произнёс удивлённо – On m'a suivi?
Внезапно сообразив, просветлел, произнеся голосом, в котором концентрировалось всё его возмущение:
– Ага! Жена твоя позвонила тебе и сообщила, что я вышел с рукописью. Ты уже знал, куда я иду, и ты последовал за мной, чтобы я не сделал что-то, противоречащее твоему здравому смыслу! Ты меня преследовал! Ты пошёл за мной, чтобы я не дал повода тебе быть засмеянным перед лицом выдающихся наших современников!
Матей попробовал сделать знак, что нет, но сказал другое:
– Хорошо, что никого нет в этом парке сейчас. Пошли домой, дедушка.
– Non! – ответил дед. – Tout le monde doit le savoir.
– Нет ничего нового, дедушка, во всей этой истории. Ничего нового. Люди знают достаточно. Их не касается. Речь идёт о прошлом.
– Знаешь что? – бросил дед раздражённо, – Не сойду с края колодца, пока не утвердят публикацию одной из версий книги. Хочу, чтобы мир знал! И, конечно же, мир станет намного лучше, когда узнает истину. Попробуй, скажи, что нет. Это история, которая всё объясняет!
– Пошли домой, дед, – попросил Матей.
– Не сдвинусь с места, – пробормотал он, почти поникнув, глядя вдаль, на зелень деревьев.
Тогда Матей подхватил его под колени руками, поднял и понёс, плотно прижав к груди, легко, как снежинку, по аллее, выводившей из парка Чишмиджиу…
Май 1998 года