Я пришла в себя утром.
В душе было пусто. Я молча смотрела на косые лучи солнца, пробивавшиеся через окно. В голове чуть шумело, как после долгих рыданий, когда, наплакавшись засыпаешь, а просыпаешься, и на сердце ясно, и уже не помнишь, от чего плакал всю ночь… Вспоминать не хотелось.
Я еще полежала так немного, тщательно сохраняя это состояние бездумья и беспамятства. Потом встала, оделась и спустилась в столовую.
Оказалось, что еще очень раннее утро, но Алек уже сидел за столом и как обычно читал газету. Я подошла и слабо улыбнулась. Алек поднял глаза, улыбнулся в ответ, потом отложил газету и поцеловал меня в щеку.
- Ты бледна, - заметил он.
- Я ничего не помню… - сказала я, словно отгораживаясь этой фразой от возможных вопросов. Ведь надо что-то объяснять, а как, если я даже не хочу вспоминать того, что было?…
- Ну и хорошо, - еще раз улыбнулся он, помогая мне сесть. – Хочешь сока?
Боже мой, если бы он знал, как я благодарна была ему за это молчаливое понимание! За признание моего права на тайну, на что-то свое, внутреннее. Я кивнула, принимая сок, и видимо, он прочел в моих глазах то, чего я не могла сказать ему словами.
Глотая прохладный сок, я вдруг поняла, что это право всегда было у меня; больше того, - оно было и у мужа, но просто потому, что я никогда не интересовалась его делами, если они напрямую не касались меня.
И еще я поняла, что и не хочу ничего знать о его посторонних делах, возможных любовницах, финансовых махинациях. Я знала, что он владелец двух заводов в Париже, мой муж и самый понимающий человек на свете, - а больше мне и не надо.
И тогда меня вдруг пронзила такая нежность к нему, благодарность за все, что он делал для меня все эти годы. Ведь он любил меня, крепко и верно, не обижаясь на мои редкие истерики, прощая случайных любовников – он верил мне, все же безоговорочно верил. В горло поднялся комок, на глазах задрожали капли слез, мне не хватало слов, и я сказала только одно:
- Merci, Alek…
А через секунду с ужасающей неотвратимостью вспомнила весь вчерашний вечер до моего беспамятства.
Состояние моего здоровья стремительно ухудшалось.
Сначала я просто металась по дому, перебирая руками стены, словно бы в поисках выхода – и не находя его…
Потом я слегла – прямо в гостиной, на диване. Просто легла и лежала так без движения несколько часов. Вызвали Борсуа, он осмотрел меня и вышел с Алеком за двери. Обрывками я слышала их разговор: Алек рассказывал, как внезапно на балу я побледнела смертельно, смотрела куда-то вдаль остановившимся взглядом и ничего не слышала. А потом вдруг бросилась на выход, даже не надев пальто, выбежала под снег и побежала по дороге прочь… Догнал он меня только на машине – я, уставшая, брела по обочине. Он усадил меня на сиденье, обнял – и вот тут я разревелась. Когда мы доехали до дома, я уже была в истерике, он еле донес меня до спальни. Внезапно я успокоилась и даже пожелала Алеку спокойной ночи. И уснула.
Борсуа поставил диагноз: нервный срыв, возможно даже имеется некоторое помешательство рассудка, назначил какие-то капли, и сказал, что попозже вечером, закончив прием, он еще раз заедет к нам, проверить мое состояние.
Когда он уехал, Алек осторожно вернулся в комнату, сел рядом с диваном и взял мою ладонь в свои руки. А я смотрела вверх, на беленый в трещинках потолок, глаза мои были широко открыты, ресницы дрожали. Я вспоминала, как вчера ночью, отправив чуть успокоенного Алека спать, сама лежала, вцепившись пальцами в подушку, и, сжав зубы, молилась, чтоб никто в доме не услышал моих судорожных рыданий.
Задержавшись на миг на ресницах, вниз скатилась слеза. Алек шумно вдохнул, еще крепче сжал мою руку, начал целовать холодные пальцы. Но я безучастно смотрела в потолок, где-то глубоко понимая, что любить мне больше некого, ты не помнишь меня; а единственный любящий меня человек сидит сейчас рядом и ничего не может сделать, от чего ему становится едва ли не хуже, чем мне сейчас…
Но я была мертва, и мне было все равно.