– Почему нет Овсянниковой?
– Она порезала палец.
Он раскрыл партитуру, перевернул лист, другой… Поднял глаза на оркестрантов.
Все желания ушли, израсходовались, а он остался, – как выжитый тюбик от зубной пасты. Интересно, что чувствует тюбик, когда его лишают содержимого?
Они стояли у открытого окна и курили.
– Когда старуха приезжает?
– Завтра.
– Зря ты Ирке сболтнул. Она же ненормальная. Хорошо, что всё обошлось: только палец поранила.
– Не говори. А старик сегодня – сущий дьявол, – превратил меня в выжитый тюбик.
– И меня тоже.
– Тебе легче – у тебя виолончель, а мне-то каково – с контрабасом.
Зал аплодировал, стоя. Он кланялся, принимал цветы, опять кланялся. Она была с ним. И как всегда снисходительно встречала восторг публики – людское заблуждение. Всё делалось для неё и только ради неё.
Провожающие за окном – все разом – поплыли в сторону. Он успел сделать несколько шагов, взмахнул рукой и исчез; отсвет окна побежал по чужим лицам. Твоя муза покидает тебя – навсегда, навсегда, навсегда… Она слегка пошевелила пальчиками, отведя их от губ, – воздушный поцелуй. Кому?
… Бесталанен, бездарен. Он понял это теперь, перешагнув свою молодость и зрелость, как старуха перешагивает разбитое корыто. Интересно, что чувствует разбитое корыто, когда… Он открыл глаза: рядом спала Ирочка Овсянникова.