Безумие подгонка под реальные факты**

Непрощенный
С самого утра жестоко парило, в воздухе витала тяжелая и душная влажность, занавешивающая дальние пейзажи полупрозрачным голубовато-фиолетовым туманом, как казалось, фосфорически светящимся трансформированной в некую новую поглощенной энергией прямых и жгучих солнечных лучей. На небе – ни облачка, но штиль и парная душегубка предвещали сильную грозу или, по меньшей мере, щедрый и долгий ливень, и все живое заранее готовилось к этому. Муравьи суетились, быстро бегая по муравейнику или по растрескавшейся земле замученных жаркой засухой полей и заделывая хвойными иглами, обрывками листков или маленькими палочками, травинками или песчинками все входы-выходы своего жилища. Ласточки, ранним утром летавшие глубоко в чистой светящейся синеве, теперь спускались все ниже и ниже, пчелы не отлетали слишком далеко от жужжащих и сладко пахнущих медом пасек. Хозяйки спешили подставить под водостоки с крыш своих изб и домиков большие бочки, застилали арматуру теплиц блестящим прозрачным полиэтиленом и снимали с веревок сушащееся белье.
Степь затихла; солоноватый и свежий ветерок с моря словно забыл дорогу к полям кукурузы и арбузов, к виноградникам и злачным посевам, разделенным истонченными границами – полосками лиственных насаждений, похожими на кудрявые стены. Звуки с трудом путешествовали в густой и жаркой атмосфере, барометры показывали меньше семисот тридцати миллиметров. Мужики возвращались с плодородных полей, не желая угодить в грозу, автомобилисты выжимали за сотню, пыля по зернистому асфальту в стремлении быстрее добраться до дома. В умах селились дурные предчувствия, а стрелки барометров медленно, но верно двигались супротив направления бега по часовому циферблату.
Посреди размашистой полуголой степной равнины, прямо под одиноким старым вязом, невесть как сумевшем вырасти тут, на толстом корне сидел молодой человек, по всей видимости, не желающий прятаться от надвигающейся грозы. Он был невысок и коренаст, с сильными короткими руками и ногами, более подошедшими бы хоббиту, тем не менее не спрятанными под тканью штанов, а открыто выглядывающими из коротких спортивных шортов. Лицо его, зрелое и лишенное растительности только благодаря бритве, полное и доброе, с маленькой ямочкой на подбородке, выражало не то печаль, не то глубокую индифферентность, и карие глаза его рассредоточено  и бесцельно смотрели в голубеющую туманную даль. Он перебирал пальцами, встретившимися в объятии колен, и о чем-то мучительно, но неотрывно думал, беззвучно шевеля растрескавшимися засохшими губами, и со стороны могло показаться, что он тщательно плетет какое-то сложное заклинание. Время текло, а он все сидел, одинокий, забытый и забывшийся, и дышать становилось все тяжелее и жарче, и горячий голубоватый туман вибрировал, как вибрирует изображение, когда путь лучей до него пересекает воздух над раскаленным асфальтом. Никого не было вокруг и никто не мог удивиться, и только это и нужно было сидящему, и губы его все так же двигались, а глаза смотрели в никуда и, наверное, видели ничто, а солнце пекло все яростнее, восходя к высшей точке своего дневного пути…
Наконец он встал, быстро и твердо, словно только что необратимо  решился на нечто страшное, а долгое сидение до момента решения было подготовкой или необходимым ожиданием, и уверенными энергичными шагами отошел от старого дерева, и через пару мгновений над размытой туманной трепещущей завесой линией горизонта появились белые очертания многослойных дождевых облаков, а с востока нежно подул медленный ветерок. Листва на разлапистом древесном великане еле слышно заколыхалась, и шепот этот походил на зловещее шипение свернувшейся в плотный клубочек кобры, предупреждающее, остерегающее, предваряющее мгновенный и страшный бросок, но это ничуть не испугало человека. Напротив, он с нетерпением глядел на стремительно приближающиеся тучи, расползающиеся по всему небосводу и клубящиеся, сверху – ослепительно белые, снизу – плоские и отливающие свинцовой сероватой синевой; он будто зазывал их, притягивал ближе, и зрачки его вспыхивали неживым ярко-ярко белым блеском, когда где-то вдалеке воздух разрезали тонкие ветвистые лапы молний, многопалые и судорожно движущиеся, словно в эпилептическом припадке, а поле исчезающие так же быстро, как и появляющиеся из темных глубин облаков. Приглушенные и гулкие раскаты грома доносились до его слуха, и короткие темных волосы его быстро колебались, подобно возбужденным струнам гитары, сопротивляясь все более и более усиливающемуся жаркому и душному ветру.
Скоро облака закрыли яркий солнечный диск, и агрессивные горячие лучи звезда поломались и рассеялись, и тень покрыла степь и старый одинокий вяз. Теперь гремело уже совсем близко, почти над головой, и на сухую глинистую землю упали первые дождевые капли, мелкие и чуть прохладные.
Человек вдруг быстро обернулся, почувствовав чье-то присутствие; он отлично знал, кто это и зачем находится здесь. Далеко-далеко в однообразной волнующейся невысокой и грубой травой степи медленно двигалась маленькая светлая фигурка. Кто-то изо всех сил бежал сюда, к старому вязу, и юноша с ужасом осознал, как же он хотел и как боялся того, что случится совершающееся ныне. Теплый дождь порывами налетал на юношу, оставляя на коже, в волосах и одежде новые и новые порции  влаги, нежно стекающей и срывающейся с подбородка и пальцев опущенных вниз рук тонкими разбивающимися в полете на капли струйками; дождь шумел в листве и теребил жесткую травяную щетину дождавшейся живительной воды степи; яркие и стойкие молнии распарывали гудящий громом воздух своими исполинскими костлявыми лапищами, тычущими насчитывающими десятки фаланг пальцами в жадно впитывающую влагу почву; толстые тучи захватили все небо, не оставив ни одного ясного клочка, и то было теперь однообразно серым, изрисованным свинцовыми разводами, темным и быстрым, и казалось, что наступает ночь, так стало пасмурно. Но все это мало интересовало одиноко стоящего посреди голого поля, мысли его остались с приближающейся сюда фигуркой.
Он поднял руки вверх, словно пытаясь обнять безграничный и сердитый небосвод, и далеко запрокинул голову, надолго оставшись в таком положении, то ли молясь, то ли пытаясь запретить молниям бить в приближающегося пришельца, и дождь усилился и стал непрерывной струей ливня, и на кончиках пальцев его и на векторах ветвей вяза замерцали призрачные белые огоньки, постепенно разрастающиеся и смелеющие, светя все ярче и ярче. Вскоре на каждом кончике упрямо торчащих вверх травинок и кустиков чертополоха также вспыхнул маленький призрачный огонек, и все они сложились в величественную и невероятную картину: казалось, сам Тор, бог грома и грозы, собрал и построил в степи плотными бессчетными рядами огромное воинство, и каждый воин держал в руке по горящему факелу, горящему назло дождю и влаге его, ибо огонь факелов являлся частичкой тела грозной вспышки молнии. Целые массы огней то плавно покачивались в сумерках, то вдруг припадали к земле и потухали, а потом вновь загорались, упрямо поднимаясь, и, шарахаясь из стороны в сторону, сталкивались с другими и разлетались; то был ритуальный танец хаоса, завораживающий и страшный, неописуемо красивый, проявляющей присутствие не поддающейся воображению огромно энергии, стекающейся воедино, собирающейся где-то в небесах, возможно, прямо над головой странного юноши.
-Огни святого Эльма! – прошептал он. – Боже, какая мощь! – кисти его искрились, кончики пальцев болезненно покалывало.
А фигурка пришельца была уже близко; закутанный в голубоватый дождевой плащ со сбившимся вперед и закрывающим лицо капюшоном человек быстро приближался, но видно было, что бежит он из последних сил, задыхаясь и оступаясь, спотыкаясь и чуть не падая. Даже под покровом свободного плаща, развевающегося и липшего к ногам длинными своими полами, очевидно угадывалась женственная утонченная гибкость и хрупкость, присущая красиво отлитой хрустальной вазе. Скрытую большим капюшоном голову обнимало все то же призрачное мерцание, походящее теперь на нимб святого. Казалось, сама Сказка спустилась в дождящую и громыхающую степь и свела воедино двоих, невероятно похожих на чародея и священника.
Похожий на священника не успел добежать; из темного неба сорвался ослепительный поломанный желоб, многократно ветвящийся, и один из его отростков распорол, взорвал воздух над кроной одинокого дерева и врезался точно в ствол; подобно огромному и тщательно отточенному тесаку разрубил он пронзительно застонавшее тело старого вяза, и то раскроилось надвое от верхушки и до самых корней, а потом яростно загорелось незатухающим красным пламнем, жарким и жадным. Чудовищной силы удар радиально разошелся вкруг существовавшего лишь долю секунды канала молнии, и огни святого Эльма одновременно, как по команде, потухли, а герои наши плашмя рухнули в высокую и грубую траву, оглушенные беспощадным стальным громом.
Загадочный чародей лежал на спине, и ливень омывал его лицо, скатываясь по вискам и щекам. Капли были крупными и теплыми, прозрачными и безвкусными, они мешали дышать и доставляли тупую боль, попадая в открытые глаза. По сторонам часто и прерывисто сверкало, а через несколько мгновений оттуда доносились звуки грозовой канонады. Наконец он увидел склонившегося над ним пришельца, и несколько капель с большого голубого капюшона упали на его лицо.
Чуть помедлив, пришелец снял капюшон, оказавшись красивой девушкой с добрыми карими глазами и мягкими чертами взволнованного лица. Она взглянула в его глаза, остекленело вытаращенные на нее в суеверном непонимании исполнения самобытного пророчества, и поняла, что у него нет больше ничего, кроме собственных чувств. Она знала, что дальше будет и как ей действовать и была ко всему готова, но все же сердце бешено прыгало в груди, может быть, все еще не успокоившись после долгого бега…
Мгновенная вспышка тьмы утопила все в невидимости, а потом погасла, оставив небольшое, плохо освещенное помещение с невысоким потолком, с деревянными стенами и полом. Ровно посередине стоял обширный стол, а на нем – несколько бутылок пива, множество тарелок с салатами, солеными огурцами и селедкой, нарезками и колбасами, горячей картошкой и мясом, маринованными томатами и другими яствами. Вкруг стола сидели трое мужчин, тепло одетых и уже довольно веселых, и травили друг другу байки о том, что у кого приключилось во время охоты. Тот, что сидел у «слепой» стены, украшенной оленьими рогами, поставив разутые ноги на коврик из цельной медвежьей шкуры, с удовольствием отпил пива из горлышка бутылки и продолжил рассказ, поглядывая на своих друзей по воле природы странным образом выпученными глазами:
-И вот он попер на меня! Шерсть дыбом! – видимо, рассказ был как раз о том медведе, чья шкура сейчас покоилась под его ногами. Он еще разок отхлебнул пивка, по неосторожность чуть-чуть капнув на медвежью морду, и продолжил. – Клыки – вот такие, когти – вот такие! – и рассказчик начал показывать сидящим неестественные размеры, якобы присущие медвежьим когтям, не замечая страха в лицах слушающих и гигантской медвежьей фигуры, восстающей у него за спиной.
Тяжелая медвежья лапа легла на плечо охотника, и тот, нехотя повернув голову, только и смог, что пару раз лупануть еще более выпученными глазами и рыбкой сигануть в окно вслед за своими товарищами. Тут же откуда-то свыше послышался добрый и приветливый мужской голос, мягко и выразительно произнесший: «Клинское – живительное пиво!», после чего экран телевизора тут же погас.
Шмыгнув носом, я снова лег в уже нагретую постель, чувствуя диссонанс между грязной руганью, произносимой про себя и обращенной, и наслаждением, с которым щека прикоснулась к чуть влажной холодящей подушке. Вскоре ругательства угасли и забылись, словно никогда их и не существовало в моих мыслях, и только ярко-фиолетовый квадрат за окном остался со мной. Я ненавидел его больше, чем что бы то ни было, но ничего не мог поделать супротив его постоянного и жгучего присутствия, и потому всегда мирился и мечтал, мечтал взасос, страстно, потому как лишь в мечтах была надежда, мечтал, всецело отдаваясь искусственно построенному, но намного более счастливому, чем настоящий, миру. Вера моя в то, что когда-нибудь мечта осуществится, была искренна и непоколебима, ибо ничего, кроме нее и чувств, травящих и обессиливающих, у меня не было, как и у того юноши из прерванного рекламой фильма…
Было уже поздно, и очень скоро меня обнял беспокойный сон.