(натюрморт с силуэтом Карла Зейса).
Кто сдерживает пробудившийся гнев,
как сошедшую с пути колесницу,
того я называю колесничим;
остальные - просто держат вожжи.
(Дхаммапада)
Акуратно-акуратно, чтобы никто не увидел, Карл высунулся из приоткрытой двери. Вдохнул. Мокро - на улице, на листьях. Дождь прошел - оставил за собой лужи, посвежевший как-то сразу воздух, неуверенное птичье пенье, далекие отголоски грома, мертвых насекомых в лужах.
Все это сразу бросилось в глаза, в ноздри, в уши. Карл закрыл дверь, но с крыльца спускаться не стал. Он сел на верхнюю ступеньку, почти сухую и приятно нагретую направленным лучем солнца - в бойницу между облаками светит.
Ни идти куда-то, ни возвращаться назад не хотелось - ведь вокруг шелестят мытые листья... так неподдельно. И еще джаз романтичной трубой где-то под темечком... утренняя мелодия. И светит в глаза все то же новое солнце - прищурься! Тот кто прищуривается, почти всегда улыбается. Так уж это устроено... улыбка же солнцу никогда не бывает многозначной.
В луже перед ступеньками Карл заметил свое лицо, как в окне. Но разглядывать не стал. Вдруг все-таки чужое. Каждый раз после дождя выходя утром, Карл замечает в луже-окне это лицо и каждый раз торопливо отводит глаза. К вечеру решается. Подходит. Смотрит - нет все-таки все еще свое... Прищуривается неумело в сторону заката.
Только особенно сейчас что-то Карла смущало. И на улице, и на листьях, налитых зеленым соком. Он протянул руку - дерево протянуло ему ветку:
- Вот тебе, мой друг, мои листья...
- Вот тебе мои руки...
Лист лег на ладонь с грацией достойной цветка. Теперь стало доподлинно понятно - что смущало Карла. Листовые прожилки, обычно зеленые, имели отчетливый голубой отлив - голубое в зеленом. Это ее цвет. Это она в листьях деревьев, в травах. Это она - небо. Это она в глазах бегущих по улице блондинок. Где ее нет - нет и Карла.
Колючий комок гнева поднялся откуда-то снизу к самому сердцу и вспыхнул в нем. Карл готов был задохнуться от бессильной злобы. Что еще ей надо? "Прощай, и с этим ничего не поделаешь." Что еще? Почему даже в молчании утра кричит ночной птицей мертвый вальдшнеп. Смерти нет - это понятно. Но зачем же так орать. Зачем же так по нервам. Зачем же так по живому. В живот, в открытое горло, в переносицу.
Так горел Карл. Так билась в нем глупая жалось к себе, впитанная с молоком. И отравляла, и пьянила, и давала выход эмоциям, и на свой садистский манер лечила, и залепляла глаза. Но чем ярче пылало в нем, тем дальше уходил он от сути. Ведь "мнящие суть в несути и видящие несуть в сути, они никогда не достигнут сути, ибо их удел - ложные намерения." Только это нужно было понять Карлу в минуту, когда рушились в нем, рассыпая искры, прогоревшие каркасы себялюбия и производных фурий и гарпий.
Карл сидел на крыльце, и было утро. Не беда, что дерево, тянувшее к нему ветви, успело пожелтеть, опасть листьями и вновь опериться, и вырастить плоды. Какое это имеет для Карла значение? Никакого не имеет.
На ладони Карл держал лист, и в нем была суть.
И тогда Карл бросил бесполезные теперь вожжи, поднялся и закричал в сторону леса голосом мертвого вальдшнепа... прищуриваясь восходу.