Я захожу за К. рано, ведь вчера мы договорились увидеться и поехать к морю. Она открывает мне дверь, она протягивает мне на ладони горсть кедровых орешков, ароматных очищенных орешков, и они тают во рту, пока я наблюдаю, как К. собирает мне рюкзак; пока я наблюдаю, как она укладывает на его дне персики, ломтик сыра и термос – всё это понесу за своей спиной я, ведь термос тяжёлый, а К. не создана для того, чтобы носить тяжести, ведь у неё такие хрупкие тонкие пальцы, ресницы, а мне так нравится носить термос, подслушивать, как в нём плещется индийский чай, заваренный с листьями смородины, мяты и её заботы – вот проголодаемся у моря, расстелим на песчаном берегу платок с сотней изображенных на нём символов внимания, обращенного друг к другу, и будем наслаждаться персиковой лаской, а ещё клубника в пакетике – её К. кладёт сверху – так, чтобы ягоды не помялись внезапно под тяжестью усталого термоса. «Всё будет хорошо, ведь мы едем к морю», - К. сыплет по квартире звоном ключей и оставляет эту мелодию за зевнувшей дверью. Мы спускаемся по лестнице, мы направляемся к автобусу, мы едем к морю – эту задумку положила мне вчера в нагрудный карман К., когда я в одиннадцатый раз повторил её имя, а на двенадцатый – добавил к нему великолепный эпитет, найденный мною в бабушкиной подушке, среди трёхсот тысяч других, не менее замечательных, но не столь нежно подходящих по звучанию и прикосновению.
В автобусе мы играем в города, забываем их, забываем город, в котором имели счастье когда-то появиться на свет и увидеть его, увидеть счастье и увидеть друг друга, забываем, что это такое – город. «Может быть, это – «город»?» - спрашивает у меня К., указывая на персик. «Нет, это не город, это персик», - отвечаю ей я, а К. уже показывает мне на бегущую по лугу лошадь за окном. «Может быть, это – «город»?» - «Нет, милая К., по-моему, это не город, а лошадь». К. смеётся.
Мы забыли, что такое «город», ведь мы едем к морю. Я и К. – вдвоем. «Мне кажется, я знаю, что такое «город». Город, это когда два человека живут рядом, так близко, что иногда различают дыхание друг друга среди тысячи других дыханий, но ничего не видят, не замечают друг друга», - говорит К., - «Ведь это так?» - «Да, - отвечаю ей я, - А ещё, город, это когда те двое ничего не знают о лошади, бегущей за окном» - «И о том персике, что я держала в руке».
«Персики не растут в городе».
«Они любят, когда их держат в руках».
«И они без ума от поездок к морю». К. закрывает глаза и просит, чтобы я разбудил её, как только на горизонте появится что-то, хоть издали напоминающее море - вчерашний сон термоса, который на протяжении всей поездки в автобусе не переставал радостно плескаться и рассказывать, что есть в море такие милые существа – дельфины, и что именно с их веселых мордочек на протяжении всей жизни не сходит улыбка.
«Это правда?» - спрашивает во сне К. «Конечно, правда», - отвечаю ей я. «Это правда?» - спрашивает лошадь за окном. «Конечно, правда», - отвечаю ей я, - «Иначе и быть не может».
Вдруг за окном я вижу море. «Мне пора просыпаться?» - спрашивает во сне К. «Да», - отвечаю ей я. К. просыпается, и мы просим водителя сделать остановку. «Чрезвычайно необходимая остановка у моря!» - объявляет водитель, замечая наше волнение, от которого начинают дрожать пуговицы на моей рубашке. В салоне аплодируют и мы сходим. Мы видим лошадь; лошадь видит нас, К. спрашивает: «Это и есть тот самый чудесный дельфин, с чьей смешной мордочки на протяжении всей жизни не сходит улыбка?» - спрашивает К. «Нет, - отвечает лошадь, - я не дельфин. Я лошадь». К. смеётся и её смех настолько заразителен, что вслед за ней смеётся даже ломтик сыра в рюкзаке за моей спиной. «Вот и море», - говорю я. Мы держимся за руки, остановившись посреди бескрайнего макового поля. Кроткий ветер задевает лепестки – «Волны», - шепчет К. «Волны», - шепчет море маков. «Волны», - вторю им я. «Это море прекрасно. Но вам нужно другое море», - произносит нежный персик на ладони К. «Надо же», - удивляемся мы. И продолжаем свой путь.
На ходу мы выдумываем разные истории. У меня истории получаются короткие, не в пример историям К.: мои словно выдох, её – словно вдох. Когда маковое море кончается, и мы видим вдалеке разноцветные крыши дачных домиков, К. достаёт из кармана медузу. «Что это?» - спрашивает она, - «Это лошадь?» - «Нет, - отвечаю ей я, - Это медуза» – «Интересно, откуда она взялась?» - «Наверное, она забралась к тебе в карман, когда мы были на маковом море».
До нас доносится смех. Смех забирается ко мне за шиворот и щекочет спину. «Это тоже море. Но это море смеха и радости», - говорит К..
«Забавно, - говорю я, - если прислушаться к шуму этого моря, можно различить крик чаек». «А что такое – чайки?» - спрашивает К.. Ей отвечает из кармана медуза: «Чайки – это птицы, которые видят море и во сне и наяву».
К. благодарит медузу за ответ: «Значит, нам нужно другое море?» - «Да», - отвечаю я и гляжу на К. так, словно вижу её в первый раз; так, словно, я в первый раз вижу её хрупкие нежные пальцы, ресницы; я в первый раз вижу это море смеха и радости. «Такое море – в первый», - угадывает мои мысли К., - «Ведь море неповторимо и не может быть одинаковым два раза». И я понимаю, что уже был на берегу моря смеха и радости.
Мы прощаемся с весёлыми жителями домиков, чьи разноцветные крыши веселят небо, предотвращая дождь и непогоды, мы идём дальше. К. идёт так легко, как только я могу это видеть, и она прекрасна, настолько, насколько я могу себе это представить, но вдруг перед нами предстаёт море красок.
«Это море красок - радуга», - объясняет нам медуза, - «Приглядитесь, и вы увидите в этом море пестрые флаги кораблей у горизонта. Их яркие имена; белоснежные парусники, старательные катера, полосатых матросов; яркий берег и загорелых отдыхающих. Серьёзных спасателей в оранжевых жилетах. Продавщиц розового мороженого. Постовых в голубых рубашках. Блестящие спины рыб. Трубки аквалангистов и удочки рыбаков. Белые катамараны и синие лодки. Зонтики, что рассыпались по всему берегу, будто принёс их ветер с моря, украв на каком-то далёком континенте, или же одолжив», - рассказывает нам медуза, и мы понимаем, как выглядит то самое море, которое мы ищем. Мы наконец отчетливо осознаем, какое оно и какой дарит аромат. Радуга переливается, роняя на нас тяжелые капли своих красок. Капли проникают повсюду, даже в карман К., где уже смолкла медуза и раскрыла восхищенно глаза, увидев, что теперь она не бесцветная, не прозрачная – такая, что видно сквозь неё все её страхи, а ярко-зеленая, с вкраплениями моего удивления, когда я увидел в отражении прекрасных глаз К., что мои волосы теперь имеют цвет апельсинового сока. «А мои стали темнее!» - воскликнула К.. На ладони опускались тени, наши одежды меняли цвет каждый раз, как только мы опускали на них свои взоры – радуга уходила в небо, забрызгав его разноцветными каплями, которые стекали по нему и таяли, приближаясь к солнцу. Прошло ещё несколько наших удивленных восклицаний, пока радуга испарилась и пропали все её цветения, и ломтик сыра вздохнул облегченно – ему так не хотелось расставаться со своим молочным оттенком, что он заметно увеличился в размерах и потяжелел. От страха он даже хотел забраться в термос, только вот последний ему этого не позволил. Мы продолжили путь - то море, что мы искали, встретило нас за перелеском.
«Мне кажется, оно ждало нас», - говорит К., и мы слышим, как море нам отвечает.
Семь тысяч градусов северной нежности и семь тысяч градусов западного спокойствия. Семь тысяч слов, упавших с жаркого солнечного протуберанца, обрушившихся на мой язык, обращенных к ней. Сегодня мы снимся старому морскому архивариусу, сегодня, когда смолкает за щеками персиковый сок, когда сгущаются полуденные краски моря, и берег – спина моря – выгибается под ногами, и горизонт растягивается в улыбке дельфина, в улыбке, которая не сходит никогда, на протяжении всей его жизни; не обветривается солёным дыханием плаксивых медуз; сегодня мы скрылись под тенью её хрупких тонких пальцев, ресниц ветвей, ветвей восторженных крон, ветвей, что нежатся на наших взглядах, попавших в паутину вчерашнего штиля.
У неё в руках раковина, она слушает, как раковина поёт, а раковина рассматривает её мысли, бисером рассыпавшиеся по кромке берега, жемчужинами; в раковине тает небосвод, его ласковая перспектива в голубых тонах, мачты раковины, и мечты, её огромные лайнеры, ледоколы и фрегаты, барки яхты крейсера, каравеллы бригантины, ледоколы, якоря; якоря, брошенные волной, которая оставляет после себя толстые ленивые капли на коже, на её коже, на хрупких тонких пальцах, ресницах; ресницах ветвей, подаривших нам тень и сон. Сон, где рыбы – пугливыми косяками, стаями, блеском ювелирных плавников, рассекающих ласковый морской ковёр. Ковёр, уходящий в глубину раковины, что лежит на её ладони. В раковине – все моря и океаны, что мы ещё не видели, но нам ещё предстоит их увидеть и рассказать о них семью тысячами слов, уже отразившихся в раковине и превратившихся в миллионы звезд над нашими головами.
«Мне кажется, оно не хочет, чтобы мы уходили», - говорит К..
Мы ненадолго остаёмся. Мы внимаем каждому движению его губ - у моря есть для нас семь тысяч слов.
И море рассказывает нам удивительную историю; удивительную тем, что повествовала она о нас: обо мне и прекрасной К., о том, как мне посчастливилось её когда-то встретить, о наших прогулках и разговорах. Вся наша жизнь – с самого первого взгляда и до того момента, как мы оказались на этом берегу, на этом великолепном берегу, где персик зажмурил от восторга глаза, где чайки кружили над нами и раковина подсказывала нам имена дельфинов – она знала их всех – море рассказало всё как есть; о маках и радуге, и даже то, как был чудесен наш обед и как клубника замерла на тонких хрупких пальцах К.. И опустел рюкзак на песке, и села на него зеленоглазая стрекоза:
«Берите это море, оно ваше».
Я приподнимаю осторожно море, давшее на это согласие, уже притихшее, смолкнувшее, переливаю его в термос:
«Теперь у нас с тобой есть наше море», - говорю я. К. улыбается, берёт меня за руку и мы, озаренные созвездиями и шепотом раковины, возвращаемся домой.