«ALL INCLUSIVE» означало: пей и закусывай с утра до позднего вечера, пока пузо не лопнет. А ещё – безупречно солнечную погоду, гарантированно тёплое море и номер с кондиционером. Распластавшись на лежаке в тени огромного зонтика, он думал, что так уже было: давным-давно в пионерском лагере. Там тоже был свой замкнутый мир благополучия, который включал всё (all inclusive): и звуки горна, и подъём флага, и купание в реке, и кружки по интересам, и послеобеденный «тихий час», и сладкий полдник с печеньем и сливовым вареньем, и вечернее кино, и танцы в клубе. Но как же его тянуло тогда к прорехе в заборе, через которую тайком он мог выбираться за границы «счастливого детства».
С моря прилетел ветер и ринулся на камыши, расшевелив их узкие, длинные листья, похожие на клювы длинношеих птиц; и листья задрожали, стали дотрагиваться друг до друга и скрещиваться своими острыми концами. Почему говорят: шумел камыш? – удивился он. – Какое странное это слово: шум.
Шумит чайник на кухне, шумят соседи за стеной; за окном шумят машины, шумит улица, город; в комнате шумит включённый телевизор – рябит пустым экраном в три часа ночи. У человека появляется шум в ушах и сердце, и ему уже слышится шум погони. И он хочет бежать из города, чтобы услышать шум дождя, шум леса, моря. Но у него ничего не получается, и он напивается до умопомрачения и начинает орать: «Шумел камыш…»
А ведь камыш не шумит, он нежничает. И опять пришло сравнение с птицами: постукивают, соприкасаясь, клювы; раскачиваются крылья, распушая на ветру перья, – в гомоне птичьей колонии не различимы тихие вибрации, они ускользают от уха. В его предыдущей машине, старенькой «шестёрке», тоже кроме гула мотора ничего не было слышно, а в новой, у которой тихий движок и усиленная звукоизоляция, – ухо ловит шуршание пластика в салоне. И в жизни, если вдуматься, тоже есть что-то громкое и что-то тихое. «Громкое» изо дня в день лупит и лупит, а «тихое» продолжает звучать, только неслышно, пока не представится случай. И мысль эта – неожиданно – так полоснула его по разморённой душе, что он даже привскочил, пытаясь ухватить что-то мельком всплывшее в памяти.
Утро. Солнце, поднимаясь, заглядывает за край морской глади, видит узоры береговой каймы, осевшую гряду гор, выходящую отрогами к морю. Всматривается в нить дороги, которая вьётся вдоль берега, и замечает машину, спешащую в аэропорт, – в ней обнаруживается гость-беглец. Солнце злобно раскаляется, испуская радиацию.
Через какое-то время иное солнце (или тоже солнце, но над другой землёй), лениво просушивая обрызганное дождём поле, поглядывает на другую машину, которая, казалось, тоже лениво или нехотя, – а как ещё можно ездить по колдобинам? – двигалась по грунтовой дороге. Человек, сидевший в ней, то сильно давил на газ, то запоздало тормозил, – отчего машина попадала в разбитую колею и с трудом, буксуя в глиняной жиже, выбиралась оттуда, – похоже, водитель нервничал. Внезапно машина остановилась, из неё выскочил человек, подбежал к обрывистому берегу, глянул вниз – на заросли ивняка у воды, потом огляделся, будто сверяя местность с невидимой картой, посмотрел внимательно на заросшее тимофеевкой поле, нырнул в машину и уехал.
Оказавшись дома, он тут же бросился к столу и просидел весь вечер, исписывая листки бумаги.
Он нашёл это место по памяти и был поражён, что оно существует – и существует независимо от его воспоминаний. Та же зыбь на реке – он несёт её на руках – лёгкую в воде. И то же слабое солнце, встретившее их на берегу. Они лежат на песке, он смотрит ей в глаза, и дрожь колотит его тело. В поле трещат кузнечики, и совсем не слышно, как шелестит трава, зато сердце быстро и сильно стучит, работая секундомером. Он пытается приподнять её, чтобы расстегнуть на спине застёжку; ему неудобно – не на что опереться, и её худенькие горячие плечики никак не отрываются от примятой травы.
– Ну, что, «писатель», пора бы и по хозяйству помочь.
Он оглянулся: за спиной стояла Лида с помойным ведром в руке.
В детстве была такая игра в «секреты». Ты делаешь ямку в земле, кладёшь туда фольгу из-под конфет, затем цветы, листики или какие-нибудь дорогие тебе вещицы, сверху накрываешь стеклом и забрасываешь землёй, – маскируешь. Потом можно украдкой раскрыть секрет, главное не забыть место, найти его по приметам, только тебе известным. И вот, с затаённым дыханием ты разгребаешь землю, и вдруг обнажается стекло, а под ним – поблёскивая фольгой, оживает картинка, сохранившаяся в точности такой, какой ты её оставил. Доверить секрет можно только настоящему другу.
Лида – настоящий друг; он забрал у неё ведро и передал ей листочки с записями, – читай. Лида прочитала и заплакала.
– Ну, что ты? – растрогался он.
– Господи, за что мне всё это, – заголосила она, всхлипывая. – Любишь его, всё для него делаешь, а потом оказывается, что ты – просто мотор, который только рычит.
– А ты не рычи, – сказал он обиженно и вышел.
Во дворе гуляли сумерки и ветер. Он добрался до помойки и опорожнил ведро в мусорный бак. Где-то рядом прошлёпала по луже собака, и старческий голос позвал её: «Пальма, пальма». И потом другой голос – женский, зычный – запел: «Очаровательные глазки, очаровали вы меня, в вас много жизни, много ласки, в вас много страсти и огня…»
– Это Русланова, – рядом обнаружился старик с большим целлофановым пакетом в руке. На ремешке, перевешенном наискосок через плечо, висел допотопный транзисторный приёмник. – Вы, молодой человек, уже, конечно, такую певицу не помните, – будто продолжая спор, обратился к нему старик. – А ведь это – голос моего времени. Я тогда – жил, любил.
«Я опущусь на дно морское и поднимусь за облака, – признавался в чужой любви приёмник. – Я всё отдам тебе земное, лишь только ты люби меня…»
Интересно: а было ли у них с Лидой то, – сильное, яростное, – о чём пела Русланова. И ему почему-то припомнился вечер, когда они возвращались из гостей, и его по дороге сильно развезло. Возле самого дома Лида не выдержала и заорала на весь двор: «Чтоб ты сдох, скотина! Отцепись от меня!» Она оттолкнула его, и он, покачнувшись, рухнул в лужу. Ярко сияли на небе осенние звёзды, он лежал, скрестив на груди руки, и Лида смотрела на него сверху и смеялась.
Голос Руслановой затих, и диктор объявил, что передача «Встреча с песней» завершилась.
– Я его знаю. Это Виктор Татарский, у него была такая программа, популярная: «Запишите на ваши магнитофоны». А про Русланову я тоже слышал, – сказал он и подумал, что для старика эта передача, наверное, как игра в «секреты». Только «секреты» – из его молодости.
Старик покивал головой и выключил транзистор. «Пальма, Пальма»,– позвал он собаку и начал рыться в мусорном бачке.
Он проснулся как обычно – раньше Лиды и стал смотреть на неё. Она открыла глаза и тоже смотрела на него. Они обычно так делали утром – просыпались и смотрели друг на друга. Её губы немного подёргивалась, трепетали и были похожи на….
Он удивился, как не замечал этого раньше.
– Ты что шепчешь? – тихо спросила Лида. И он еле слышно, одними губами ответил:
– Я не шепчу – я нежничаю.