В ночь на 8 марта наш дивизион вместе с полученными, наконец, от московских заводов реактивными установками, смонтированными на гусеничных тракоторах, погрузился в эшелон и отправился на фронт. На второй или третий день, под вечер мы уже выгружались на станции Малая Вишера Новгородской области. Это была последняя станция, дальше которой движения не было: следующая станция - Большая Вишера - была уже у немцев. Погода нам благоприятствовала: низкие снежно-белые облака помешали авиации противника нас обнаружить. Впрочем, было известно, что у немцев не хватает бензина, чтобы зимой авиация действовала активно, а искусственный бензин не пригоден для полётов в морозную пору. Боевые установки, затянутые брезентом, двигались впереди, за ними полуторки с кузовами, накрытыми деревянными будками, везли личный состав батарей, штаб и другие службы. Машины с трудом пробивались через начавшуюся пургу по дороге, покрытой толстым слоем падавшего снега. Глубокой ночью несколько машин с тыловыми службами остановилось на опушке леса, где мы и провели остаток ночи. Ночевал я в кабине полуторки, вместе с водителем. Стекло кабины оказалось разбитым с моей, правой стороны, а мороз был градусов 20. Приходилось время от времени выскакивать из кабины, чтобы «потанцевать», согреться немного и снова дремать сидя. К утру метель улеглась, выглянуло солнце и можно было ехать дальше, к фронту, но по какой-то причине мы задерживались. Оказалось, не прибыла машина с оружейной мастерской, которой командовал помпотех - помощник командира дивизиона по технической части. Комиссар Опанасенко, который был старшим в нашей группе, нервничал, часто выходил на дорогу, вглядываясь в снежную даль.
Наконец, около восьми утра, подъехавшая машина с оружейниками остановилась перед преградившим ей дорогу комиссаром. Из кабины вышел помпотех - техник-лейтенант Эпштейн, и, вытянувшись во весь свой богатырский рост, начал докладывать о прибытии подразделения. Но едва успел он произнести: «Товарищ комиссар…», как Опанасенко резко скомандовал:
- Построить личный состав!
Что было дальше, заслуживает подробного описания. Не выслушивая никаких объяснений, комиссар в гневе накинулся на лейтенанта Эпштейна прямо перед строем из девяти мастеровых во главе со старшим сержантом.
- Посмотрите, - начал комиссар, показывая на стоявшего против строя помпотеха, - на этого предателя, этого изменника. Он посмел не выполнить приказ и не приехать вовремя в условленное место. Все машины прибыли вовремя, а помпотеху угодно было передохнуть, спокойно поспать, переждать метель. Зачем ему волноваться, пробиваться сквозь буран… Он предпочёл отсыпаться в тёплой машине!
Сделав паузу, комиссар продолжил свою атаку на помпотеха в том же духе:
- Нет, вы только взгляните на этого негодяя, эту проститутку, который ещё не доехал до фронта, а уже стал изменником Родины, подлым предателем! - и т. д. и т. п.
Экзекуция помпотеха продолжалась таким образом не менее получаса. Когда запас крепких выражений у комиссара исчерпался, ярость его пошла на убыль и он завершил свою «воспитательную беседу» словами:
- Предупреждаю: если в дальнейшем случится что-либо подобное, я этого изменника, этого предателя, - взмах руки в сторону Эпштейна, - расстреляю без разговоров. А сейчас - разойдись!
Позже помпотех рассказал, что задержались они из-за поломки (машина артмастерской должна была следовать последней), на устранение которой ушло часа два. После этого в виду плохой видимости они решили остаток ночи переждать на месте. Не знаю, заслужил ли помпотех подобный разнос, но форма «беседы» вызывала недоумение и протест: элементарный такт требовал делать выговор офицеру в отсутствии подчинённых.
Вскоре после подхода оружейников машины тронулись дальше в сторону передовой. Ехали не плотной колонной, а со значительными интервалами между машинами для, как считалось, дезориентации наблюдателей противника. В будке одной полуторки находилось несколько начальников служб, в том числе и я с Темирбулатовым; начальник штаба Колупаев сидел в кабине. На одном участке машина забуксовала, и всем нам пришлось сойти, чтобы её подталкивать. Вдруг раздался оглушительный взрыв пушечного снаряда, - мы немедленно рухнули в снег возле машины, и только вышедший из кабины начштаба продолжал стоять как ни в чём ни бывало. Мы, чувствуя смущение, тоже стали подниматься на ноги. Капитан, показывая, что нас не осуждает, спокойно объяснил:
- Это стреляла наша пушка вон из того леска, - рукой он показал на лесную полосу в полутора километрах от нас. - Это случается со всеми, кто впервые попадает на передовую: они не сразу определяют характер фронтовых звуков, а их целая симфония: пуля свистит, мина жужжит, снаряд шумит, авиабомба воет, только «катюша» «играет». Вот только своей пули, своего снаряда нельзя услышать, и вы знаете, почему: они летят быстрее звука.
Забравшись в машину, мы снова тронулись вперёд, и после десятиминутной езды по открытой местности углубились в лес, где стояли другие машины нашего дивизиона. Боевых установок не было видно: они были уже на огневых позициях.
Так началась наша фронтовая жизнь. На собственном опыте мы начали познавать, что понятие «фронт» довольно ёмкое. В него входят такие составляющие, как «передний край» и «тыл». Причём каждая часть имеет свой тыл, так же и каждое соединение, каждая армия. Огневые позиции наших боевых установок располагались на расстоянии трёх-пяти километров от переднего края, т. е. линии траншей, в которых находилась пехота - в непосредственной близости от траншей противника. Расстояние от наших орудий до противника зависело от характера местности и определялось, главным образом, тем, что предельная дальность стрельбы «катюш» не превышала 8-ми километров.
Сравнивая потом первые недели фронтовой жизни с последующими, мы убедились, насколько собственный боевой опыт выше, важнее заимствованного от других или полученного из инструкций, даже если они составлены знающими и опытными людьми. В реальной жизни свой опыт неизмеримо полезнее, но, к сожалению, приобретается он кровью. Много несуразностей делалось в первые дни на фронте и начальниками и подчинёнными. Не случайно потери и людей, и техники, понесённые дивизионом в первые две-три недели были неизмеримо большими, чем за последующие два месяца (в условиях позиционных боёв, т. е. относительного затишья на Волховском фронте, после того, как потерпела жестокое поражение 2-я ударная армия, предпринявшая по замыслу главного командования безумную попытку прорвать блокаду Ленинграда зимой 1941-42 года).
Кажется, в тот же день, когда нас привезли в расположение дивизиона, комиссар и начштаба предприняли поездку на наблюдательный пункт, который располагался где-то недалеко от переднего края, у пехотинцев, которых мы поддерживали огнём. Мы с начальником химслужбы напросились тоже поехать с ними. Этот вояж был нам необязателен, а вот риск для жизни, как оказалось, был несомненным. Уцелели мы тогда только случайно. Старшие начальники сели в кабину с водителем, мы с Ибрагимом забрались в кузов. Через несколько минут езды машина остановилась, встреченная мощным миномётным огнём, вызванным, видимо, нашим появлением или движением людей по лесной дороге. Довольно долго мы сидели в кузове в напряжении, ожидая прямого попадания мины в нашу машину. Казалось, что старшие товарищи вот-вот заглянут в будку и скажут, что делать нам, необстрелянным в этой ситуации - они-то уже побывали на фронте. Но тянулись мучительные минуты, а к нам никто не заглядывал. Мы стали сами проявлять инициативу, выглядывая наружу. Я заметил у дороги в лесу какие-то фигуры: это наши командиры прятались от минных осколков за стволами деревьев. Как я позже узнал, это самая выгодная позиция при миномётном обстреле. Подумалось: почему же они не взяли и нас с собой в лес? Впочем, возможно им не до того было: обстрел начался неожиданно.
Мы с Ибрагимом выбрались из кузова и залегли вдоль колеи дороги, инстинктивно чувствуя, что в кузове мы становимся удобной мишенью для минных осколков, а это мы уже «проходили» в учебных классах: мы знали, что мины рвутся на поверхности почвы, а их осколки веером летят вверх. Когда мы прижались к покрытой плотным снегом дороге, мины стали рваться гораздо ближе к нам: огонь был перенесен противником выше прежнего сектора обстрела на десятки метров, точно на уровне нашей машины, но несколько правее места нашего «залегания». Мины плотно ложились на полянку, расположенную рядом с дорогой. Огонь бушевал ещё несколько минут и прекратился также внезапно, как и начался. Машина наша снова тронулась в путь по лесной дороге, между двумя высокими стенами деревьев. Слева на обочине мы увидели двух неподвижно лежащих солдат в шинелях (мы были одеты в полушубки), по-видимому, убитых только что, во время миномётного обстрела. Как-то не по себе было от того, что мы не проявляем интереса к убитым, а может быть, раненым людям, нуждающимся в помощи. К этому трудно было привыкнуть, но позже и мне стало казаться «логичным», что заботу об убитых должны проявлять свои части, в которых они числятся. Существовали специальные похоронные команды, убиравшие трупы, не подобранные своими. В памяти до сих пор возникают картины неубранных, непохороненных людей, прикрытых снегом, в застывших в момент гибели позах. Такие образы вызывали неизбывную тоску и неосознанный протест против такой бесчеловечности, ведь на месте этих несчастных, возможно, числившихся без вести пропавшими, мог находиться и ты сам.
Проехав ещё километра два к передовой, машина остановилась; комиссар и начальник штаба скрылись в лесу. Стояла полная тишина, несколько странная вблизи переднего края. Вокруг не было видно ни души. Минут через двадцать Опанасенко и Колупаев вернулись, неожиданно появившись из-за деревьев, и мы по той же лесной дороге двинулись обратно и вскоре прибыли в расположение части. Наша с начхимом поездка была вроде бы бесцельной, но мы лучше почувствовали, что такое фронт, передний край, ощутили на себе его смертельное дыхание.
На второй или третий день «второй эшелон» дивизиона - штаб, взвод боепитания, продуктовое и вещевое довольствие, начальники служб, кухня и др. переправили на пять-шесть километров в тыл от огневых позиций, ближе к Волхову, на заранее подготовленное место вдоль берега небольшого притока Волхова. Здесь уже были отрыты землянки для людей и складов. Вспоминаются картины нашего фронтового быта в первые недели пребывания на войне. Спали не раздеваясь, в шинелях, не расстёгивая даже ремней, в землянках, вырытых на три-пять человек каждая по типу колодцев: открываешь деревянную крышку люка, опираясь руками о края, опускаешься на глубину среднего человеческого роста, становишься на ноги и, пригнув голову, сразу же взбираешься на земляное ложе, покрытое сосновыми ветками; отходишь ко сну, прижавшись спиной к соседу. Вылезаешь утром на поверхность в обратном порядке, как из погреба, только без лестницы. Существовала ещё «коммунальная», общая для всех свободных от дел солдат и офицеров землянка для «сугрева». Для этого была вырыта большая круглая яма, которую покрывали слоем древесных стволов, землёй и ветками для маскировки (это - землянка в один накат, в отличие от землянок на огневых позициях в два или три наката). Этот лесной «салон» имел узкий вход, прикрытый для тепла плащпалаткой, а посредине постоянно - в дневное время - горящий костёр, который служил и для освещения. Своего постоянного рабочего места в первое время я не имел; мой железный сейф - небольшой, с ручкой для переноса - находился в штабной машине. При необходимости там же я оформлял документы, стесняя делопроизводителя штаба лейтенанта административной службы Оноприенко, длинного, медлительного уккраинца лет 30-ти.
Облегчение в быту мы почувствовали с наступлением апрельского тепла, когда можно было не только снять шинель, но и гимнастёрку и бельё, чтобы уничножить паразитов - вшей, которые начали усиленно размножаться на давно не мытом теле и в несменяемом в течение целого месяца белье. А в мае мы уже обрабатывали одежду в специальном жаровом шкафу, привезённом в часть санитарной службой армии. В последующие годы войны эта служба работала исправно. Однажды, на какой-то ж. д. станции, когда полк перебрасывали на другой участок фронта, наш эшелон был остановлен для санитарной обработки личного состава, которая проходила в специальном вагоне, стоявшем на путях. Вот поэтому, видимо, в армии во время войны не было вспышек заразных эпидемических заболеваний. Научились строить, прибывая на новое место, походные бани на берегах речушек и озёр, в которых все обязательно мылись, с мылом, с обменом нижнего белья. Строили более удобные для ночлега групповые и даже индивидуальные - для командиров и большого начальства - землянки.
Хорошо помню одну из первых наших землянок, удобно расположенную на высоком берегу безымянной речушки, в районе нашего первого тыла. Проводили там долгие вечера и ночи мы втроём: я, начхим Темирбулатов и командир взвода боепитания лейтенант Боев. Это был кадровый офицер средних лет, небольшого роста, широкоплечий, с широкими монгольскими скулами, кирпично-красным обветренным лицом крепыш. Трудно забыть эту землянку, потому что ежевечерне там подвергалось испытанию наше хладнокровие, когда немцы били из тяжёлых орудий по позициям нашей крупнокалиберной артиллерии, размещённой вблизи нашего тыла и нашей землянки, в частности. От каждого разрыва земля под нами вздрагивала. В ожидании очередного, уже «нашего» снаряда, мы усиленно дымили табачными самокрутками, успокаивая нервную систему*. Запомнилась эта землянка ещё и потому (а потом мне приходилось жить во многих), что и конец её был необычным. Она была разрушена вражеским снарядом однажды днём, в наше отсутствие. Вернувшись во второй пловине дня из поездки в штаб армии и приблизившись к нашему жилью, я был поражён незнакомой картиной речного берега: бросились в глаза огромные, выдернутые из земли корни поваленного дерева, росшего у самой воды. Вход в землянку был завален глиной, а на месте горбатого перекрытия зияла бесформенная яма. Снаряд, видимо, угодил под корень дерева, а землянку обрушила мощная взрывная волна. Причём, как мы думали, это был не обычный снаряд, взрывы которых мы ощущали каждый вечер, а снаряд гигантской пушки, которую немцы подвозили к фронту на специальной платформе и изредка пугали ею наших солдат. Были у них такие пушки, наподобие знаменитой «Берты» времён первой мировой войны.
Остановлюсь на некоторых фактах из биографии нашего 20-го гвардейского миномётного полка, в оперативном подчинении которого состоял наш 210 огмд. Примечательным эпизодом в жизни полка являлось то, что он, к большому нашему счастью, «не успел» попасть в тот котёл, который подготовили немцы для 2-й ударной армии, в командование которой в критический для неё момент вступил известный генерал Власов, впоследствии ставший организатором РОА - так называемой русской освободительной армии, формировавшейся из пленных. Не повезло 31-му гмп, который грузился в Москве для отправки на Волховский фронт на 2-3 дня раньше нашего, 20-го полка. Он-то и «удостоился чести» войти в котёл, в котором оказалась вся 2-я УА. Потом, позже, летом 1942 года я видел офицера из этого 31-го полка, видимо, полностью разбитого и расформированного. Было как-то боязно подходить к нему, чтобы узнать подробности отступления. Ясно, что удалось выйти из котла только отдельным подразделениям и людям: организованного отхода не было, начавшийся голод и распутица полностью дезорганизовали управление войсками; приказа об отступлении никто отдать не смел.
Примерно во второй половине марта оба дивизиона нашего полка - 26-й и 210-й (211-й огмд с самого начала был не с нами, где-то на другом участке фронта) были выдвинуты под Мясной Бор - маленький городок Новгородской области, ставший теперь широко известным для военных историков и участников боёв во 2-й УА, ставший символом ужасной трагедии для многих тысяч людей**. В районе Мясного Бора как раз проходила узкая полоса «ничейной» земли, простреливаемая противником изо всех видов оружия, через которую пробивались остатки этой армии… Залпы наших реактивных миномётов должны были, по замыслу командования, облегчить участь отступающих. Но, как мне показалось тогда, ничего изменить уже было невозможно. Название «Мясной Бор» стало поистине символическим: в этом районе состоялась подлинная мясорубка - человеческая.
Мне не пришлось быть там с нашими батареями, но столь много было разговоров о Мясном Боре, что захотелось самому увидеть это таинственное место. Распросив сведующих людей о дороге, я самостоятельно предпринял туда путешествие. Лесную дорогу, довольно широкую и накатанную, с обоих сторон теснили громадные хвойные деревья. Было немного жутковато от глубокой тишины и пустынности вокруг: не встретил я на всём пути туда и обратно ни одного человека, ни одной машины. Дойдя до места, где стреляли наши боевые установки, ничего особенного я там не увидел, кроме безмолвного лесного пейзажа. Да это и не удивительно: ведь основное действие этой трагедии происходило в нескольких километрах от огневой позиции наших батарей. Думаю, что на той узкой полосе, через которую под покровом ночи ползли отступавшие - уцелевшие, больные и раненые, способные передвигаться - и до сих пор можно обнаружить следы той безумной попытки «кремлёвского горца» прорваться к Ленинграду через глубокие снега, по бездорожью… Вернулся я из трёхчасового похода без особых впечатлений, но с определённым моральным удовлетворением.
* * *
Наибольшую память о первых месяцах на фронте оставила у меня самая выдающаяся в своём роде личность 210-го огмд - комиссар дивизиона старший политрук Опанасенко, о котором я уже упоминал. Пользуясь мягким характером командира дивизиона капитана Соколова, его непредубеждённым, уважительным отношением к людям независимо от чина и звания (хотя он нетерпим был к несправедливости, как мы увидим в дальнейшем), Опанасенко проявил свою незаурядную энергию и «бдительность». Последовал настоящий каскад его вторжений в несвойственные для его должности административные функции, что в конечном итоге привело к неожиданным и трагическим результатам (в том числе и для него самого).
Первые же залпы наших батарей по противнику не обошлись без потерь: появились убитые и раненые, развороченные спарки на боевых машинах. Пользуясь неопытностью наших командиров, немцы моментально засекали место расположения «отыгравших» орудий и накрывали их миномётным огнём. Прошло несколько дней, пока командование дивизиона сообразило, что сразу же после залпа - при работающих моторах - «катюша» должна быстро переместиться, и тогда вражеские мины будут молотить пустое место.
Вызывает комиссар помпотеха - техника-лейтенанта Эпштейна и спрашивает:
- Сколько времени тебе нужно, чтобы разбитые два орудия отремонтировать?
- Думаю, не меньше трёх суток, - ответил помпотех и стал обосновывать такой срок. - Мастерские находятся в Волхове, а это 90 километров, да сутки, не меньше, нужно для самого ремонта…
- Слушай, помпотех, - сказал комиссар со своей угрожающей, характерной только для него коварной улыбкой, - меня не интересуют твои расчёты. Завтра к 12 часам дня чтобы отремонтированные орудия стояли на огневой позиции. Не выполнишь задания - расстреляю.
Разумеется, сроки были не реальные: только через двое с половиной суток исправленные орудия снова появились на позиции. Расстрел Эпштейна откладывался - до следующего задания.
Язык угроз в разговоре и с командирами, и с рядовыми для комиссара был обычным. Поразило меня его заявление на одном из совещаний офицеров, проведенным командованием под вечер, около большого дерева. Командир дивизиона Соколов спокойно высказался об итогах боевых действий батареи за прошедший день. Затем выступил комиссар с резкими обвинениями в адрес офицеров, и произнёс фразу, которая не могла не запомниться: «Некоторые командиры заслуживают того, чтобы их зарыли в этих снежных сугробах». Мог ли такой стиль руководства, манера разговора способствовать повышению морально-патриотического духа личного состава? Как можно было не учитывать, что ни у кого из командиров батарей и взводов не было фронтового опыта? Интересно, что никакого различия в поведении отдельных командиров им не было проведено - только огульное обвинение, относящееся ко всем.
Однажды в дивизион прибыли машины взвода боепитания со снарядами - 14 полуторок. Они стояли, вытянулись вдоль лесной дороги, с небольшими интервалами друг от друга, как требует инструкция. И надо же было на беду появиться комиссару! Заглянул он в кабину одной машины - шофёра в ней не оказалось, подошёл к другой - и в ней водителя не было, подбежал к третьей - то же самое. Комиссар пришёл в негодование, закричал что есть силы: «По машинам!» и засёк время, чтобы проверить, как быстро сбегутся водители. Прошла минута, не более, и шофёры заняли места в кабинах. Комиссар прошёлся вдоль колонны, чтобы удостовериться, все ли водители выполнили его приказ. К нему присоединился и командир взвода лейтенант Боев. Обнаружилось, что в трёх кабинах водителей ещё не было, однако вскоре, через 2-3 минуты они появились. Оказалось, что все шофёры получали махорку у помошника командира взвода. Когда большинство водителей, услышав команду, бросилось к машинам, трое из них, которые стояли первыми в очереди за табаком, решили всё-таки получить его, а потом уже занять свои места в кабинах. Но они плохо знали своего комиссара, иначе не посмели бы медлить ни секунды. И последовало наказание, неслыханное по своей жестокости и унижению человеческого достоинства.
Комиссар приказал построить взвод и вести его в глубину леса, подальше от расположения части. На полянке остановились. Трём опоздавшим водителям Опанасенко приказал встать против строя, на расстоянии нескольких шагов, затем заставил их снять полушубки и валенки и объявил, что эти «изменники родины» будут расстреляны.
- Лейтенант Боев! - приказал комиссар. - Расстрелять их!
Боев не ожидал такого поворота событий: он растерянно стал оглядываться по сторонам, поводить плечами. Наконец выдавил из себя: «Я не могу… не имею права». Тогда Опанасенко начал кричать на Боева: «Я тебя самого расстреляю за невыполнение моего приказа!» Но сам пистолета из кобуры не вытащил, а стал бегать от строя солдат к провинившимся, что-то ещё кричал на них, пока не родилась у него новая мысль, как наказать для примера нарушителей, раз не удалось расстрелять их руками их командира: сам-то он не рискнул этого сделать - видимо, сознавал, что придётся отвечать за такие самоуправные расстрелы. Можно себе представить трагедию, которая могла бы произойти, будь на месте Боева не кадровый офицер, уже имевший военный опыт, а молодой, неопытный командир, плохо знающий воинские законы и уставы. А приказ о праве расстрела командиром подчинённого на фронте уже был издан, однако он мог быть применён только при невыполнении приказа в боевой обстановке. В данном случае ситуация была иная: проступок троих никак не тянул на высшую меру, и командир взвода это чувствовал.
Трудно предположить, предвидел ли Опанасенко такое поведение Боева и имел ли он в запасе другое наказание для шоферов (я склонен думать, и это подтверждают последующие события, что комиссар уверенно пошёл бы на расстрел невинных людей, но не своими руками), но то, что он придумал - сразу или заранее, не имеет значения - было не менее преступно, ибо речь шла не о физическом, а о моральном расстреле. Окончательно убедившись, что Боева он не спровоцирует на убийство, Опанасенко вначале засуетился, но потом вдруг вновь обрёл уверенность, подбежал к «смертникам», дрожавшим от страха и холода, и закричал неистово: «Стать на колени!» Те опустились на колени. «Целуй советскую землю!» - закричал он ещё громче. И когда солдаты опустились на четвереньки, а затем вытянулись на снегу, комиссар ставил свой валенок на затылок каждому и вдавливал их головы в землю, бормоча при этом слова «предатели», «изменники», «сволочи», и лицо его искажалось дикой злобой.
Эту историю мне рассказал сам лейтенант Боев, которого ещё трясло от пережитого.
Несколько позднее, кажется в начале апреля, когда снег уже сошёл, земля оттаяла, дороги в лесистой местности стали непроезжими и машины передвигались только по деревянному настилу, произошло событие, непосредственно связанное с «работой» комиссара, которое, благодаря его методам, закончилось трагедией.
В части служил водителем батарейной полуторки рядовой солдат, лет сорока, выходец из крестьян средней полосы, скромный, запуганный колхозной жизнью человек, отец троих детей. Однажды он, прибыв в часть, сообщил о какой-то поломке в машине, связанной, кажется, с задним мостом. Опанасенко в своей обычной жёсткой форме отчитал водителя за аварию, а в заключение пообещал расстрелять его, если тот допустит ещё одну. И надо же такому случиться, что через несколько дней водитель этот помял у машины крыло, не разъехавшись на узкой дороге с другой машиной. Пригнал он свою полуторку, поставил на обычное место, а сам исчез. Поиски на территории дивизиона ничего не дали.
Комиссар, видимо, всерьёз испугался последствий исчезновения солдата, ведь часть-то сверхсекретная, не исключалась возможность его перехода к противнику, до которого было рукой подать: в пяти-шести километрах - его окопы. Целыми днями, забросив все дела и ни во что не вмешиваясь (люди вздохнули с облегчением), Опанасенко - задумчивый, сосредоточенный - бродил по лесу вокруг части, всё расширяя круги поиска. Он не терял ещё надежды найти сбежавшего, поэтому не сообщал в вышестоящие политорганы об исчезновении красноармейца.
На третий день, под вечер комиссар пришёл к командирской машине и сказал капитану Соколову:
- Командир! Нашёл я пропавшего солдата. Он прятался в пустой землянке недалеко отсюда, в сторону передовой… Вели его похоронить.
- Как? Разве он был убит? - удивился командир. - Кто ж его убил?
- Когда я проходил мимо землянки, то увидел нацеленное на меня ружьё. Я сумел опередить его и застрелил этого солдата. Им оказался наш сбежавший шофёр.
Командир промолчал, не высказывая своего сомнения в истинности слов комиссара, и приказал ординарцу пойти в батарею и взять там людей для захоронения водителя.
________________________________________________
* С той поры я начал курить систематично, и не избавился от этой плохой привычки до сих пор. Почти до двадцати лет я курил от случая к случаю, да и то чужие. В институте на перерывах меня щедро угощал Яша Попов, который курил с большим аппетитом. Постоянная же опасность для жизни на фронте отодвигала на задний план вопросы сохранения здоровья.
** Сейчас такого населённого пункта на карте нет. Не упоминается о нём ни в Большой Советской Энциклопедии, ни в Истории Великой Отечественной войны, ни в других изданиях - нигде. Умели у нас вымарывать из истории не только неугодные имена, но и названия. Есть сейчас городок Жилой Бор. То ли это место, только переименованное? Скорее всего, да. - Прим. ред.