Шаркая тяжелыми стариковскими шагами в белесой пыли прокаленной солнцем улочки он вышел из-за поворота и увидел Море. Огромный лазурный с прозеленью зверь чуть слышно ворочался у ног Бурлачьей Балки, играя в солнечных лучах мириадами бликов и веселых "зайчиков". И Море сразу ощутило его присутствие: дружески толкнуло в грудь упругим горько-соленым ветром, проказливо потрепало седой редеющий ежик на голове, ласково высушило предательски проступившие слезы умиления.
Боцман постоял немножко, смиряя заколотившееся вдруг где-то под горлом сердце. Окинул взглядом расстилавшуюся внизу гладь Ильичевского порта, утыканную стальными рыбинами разных цветов и размеров, лес кранов-жирафов на противоположном берегу, а потом медленно зашагал вниз к причалу. Собственно, причалом назвать это сооружение можно было с большой натяжкой. Ржавый, с давным-давно облупившейся краской короб списанного за ненадобностью понтона, полупритопленный у бетонных надолбов. К его кнехтам толстыми канатами крепилась "Туапсе" - баржа не ржавая, но какая-то грязная и черная. Посреди нее торчала буровая вышка, а под ней - выкрашенный темно-зеленой, навевающей мысли о болоте и лягушках, краской станок. ЗИФ-1200МР, который давно ничего не бурил. Очень давно. С самого развала Союза.
Боцман прошел по переброшенному с берега мостку на гулко отозвавшуюся палубу понтона и перебрался на "Туапсе". Справа застыла в ожидании переплавки серая громада китобойца, мертвого, каким может быть корабль без команды с безжалостно выковырянным и срезанным мало-мальски ценным оборудованием. "Летучий Голландец" на посмертном приколе. Слева радовал глаз чистотой красок черно белый, как пингвин, "Искатель", недавно вернувшийся с геофизического профилирования. В его темном нутре звякало железо о железо - механики делали профилактику машине. "Надо будет заглянуть к Игорю", - подумал боцман, обходя буровую пристройку. Навстречу молча шагнул лохматый, похожий на волка, кобель с жетоном на широком ошейнике. Глянул все понимающим янтарным глазом.
- Свои, Аргоша, - улыбнулся боцман умному зверю и пес, почти незаметно вильнув хвостом, одним прыжком перемахнул на стоящий кормой к "Туапсе" "Аргон". Старик по скрипучим мосткам перебрался на стоящий чуть правее "Топаз". Оба они - "Аргон" и "Топаз" - были братьями близнецами. Переделанные для нужд геологоразведки малые рыболовецкие траулеры. Где-то еще ходили "Агат" и "Неон", про который один приезжий пошутил: "Подхожу, думал - "Топаз", глядь - не он".
- Во дела! Петрович пришел, - выглянувший из кают-компании Толик-моторист сверкнул белозубой улыбкой под черными цыганскими усами. - Петрович, вы ж в отпуске…
Боцман неспешно перешагнул высокий порог, чинно поздоровался с каждым за руку, присел на край топчана.
- Море хочу увидеть. Может в последний раз.
- Типун тебе на язык, Петрович, - не удержался старший помощник - Владимир Алексеевич, а его полный тезка, второй механик, только крякнул.
- Февральский аванс дали, - умело сменил тему разговора Юра-радист.
- Дело полезное, - отозвался Петрович. - А где мастер?
- В конторе остался, - ответил Алексеевич-механик, отсчитывая хрустящие свеженапечатанные назло всем супергиперинфляциям хохло-баксы. - Во… По поллимона дали.
Боцман небрежно сгреб зелененькие, как доллары, стотысячные бумажки и сунул во внутренний карман старого кителя со споротыми знаками отличия. Он чувствовал Море, слышал слабый плеск волн, поскрипывание резиновых кранцев между бортами, вдыхал его соленый аромат, крепко приправленный давно не вывозившимся мусорником у причалов. И Море, он был уверен, ощущало его присутствие.
- Скинуться бы надо. За встречу, - Петрович медленно обвел взглядом из-под кустистых бровей собравшихся в кают-компании. Кроме двух вахт, сдавшей и принявшей дежурство, за столом сидели два инженера из Донецка, приехавшие внедрять буровую установку и вторую неделю томящиеся в ожидании сварщиков из экспедиции.
Идея боцмана возражений не вызвала.
- К бабе Томе, - деловито проговорил Алексеевич-чиф, выкладывая веселенькую десятитысячку.
- Лучше в магазин, - возразил радист, застегивая замочек на правом сандалии.
Возник короткий спор, в котором желание старпома пить охлажденную водку от местной перекупщицы вступило в противоречие с необходимостью все равно тащиться в магазин - курево было на исходе. Некурящий чиф проиграл и экспедиция в составе радиста и двух дончан бодрым шагом направилась к местному магазину типа "ларек".
Петрович вышел на палубу и, обойдя баковую надстройку, оперся о релинг около брашпиля. Морской ветер шевелил волосы, обдавал нагревшимся за день дыханием иссеченные морщинами щеки. Мелкая волна бросала блики на корпуса судов и лицо одиноко стоящего человека. Боцман прикрыл глаза. Он помнил эту воду всякой. И гладкой, как натянутый за углы шелковый платок, и мрачно ревущей, бросающейся брызгами и клочьями грязной пены. В обломках сероватых льдин и пузырящейся от пулеметных очередей в сорок третьем году. Море вошло в его жизнь с детских лет, как в жизнь любого одессита. Но не всякий одессит становится моряком. Петрович был им. Он жил Морем и в Море хотел умереть, слыша перед смертью не бормотание врачей и причитания родных, а его размеренный плеск…
Осторожными шагами подошел Алексеевич-механик.
- Игорь Петрович, пошли. Все на мази…
В этот день выпили крепко. Закусывали тушенкой из запасов чифа и малосольной килькой, кастрюлю которой предусмотрительный Юра притащил утром с вернувшегося из рейса "рыбака". С "Искателя " принесли гитару. Когда Петрович затянул "Раскинулось море широко…", все, не сговариваясь, подхватили.
Ты вахты, не кончив, не смеешь бросать,
Механик тобой недоволен.
Ты к доктору должен пойти и сказать -
Лекарство он даст, если болен…
Боцман сливал свой слегка надтреснутый старостью, но все еще мощный голос с ревом шести пьяных глоток, но слышал только шум Моря. Близкого и понятного. Верного и старого друга.
На палубу вышел - дыханья уж нет,
В глазах его все помутилось.
Увидел на миг ослепительный свет.
Упал. Сердце больше не билось…
Пьянка продолжилась далеко за полночь. Охлажденная водка бабы Томы тоже дождалась своего часа. Когда все уснули, кто на своей родной шконке, а кто и на разогретой июльским солнцем палубе, Петрович долго сидел на крышке форпика и слушал Море. Казалось, что оно говорит с ним, только слова выходят все больше непонятные, хотя и ласковые.
На следующий день пришла делегация с "Искателя", со стармехом во главе. Дед Игорь, прихрамывающий из-за застарелой травмы колена, забрал Петровича и дончан к себе. Посидеть, поговорить. Последующие события можно было описать одним емким словом - много. Много водки, песен под гитару и щемящей тоски, которую водкой и песнями пытались заглушить. Но, как говорил Владимир Семеныч, не помогли ни Верка, ни водка… Тоска только росла, накатывалась горькой волной и выплескивалась наружу скупыми, но искренними слезами взрослых мужчин. Песни тоску только усугубляли. Особенным успехом пользовались "Подарила мама мне вязанный жакет…" и про застрелившегося в Париже белогвардейского ротмистра. Когда прибежал со скандалом вахтенный с "Туапсе", тоску уже не заглушали. Ею наслаждались, как хорошим вином, ощущая вкус и букет…
Петрович проснулся ночью на своей койке. Море глухо плескалось за иллюминатором, скребя теплыми пальцами по обшивке борта. Человек ощутил в этих осторожных прикосновениях зов сродни зову старого боевого товарища заглянуть как-нибудь на огонек. Он с трудом поднялся и сел, выругав про себя непослушное тело. Что-то происходило там за бортом. Он был нужен Морю. Его сила, пусть и изрядно подточенная годами, его верность и дружба.
- Сейчас, - прошептал боцман еле слышно, ни к кому конкретно не обращаясь. - Я уже иду. Иду…
Он попробовал встать на ноги. Безуспешно. Дернулся сильнее, призывая на помощь всю силу воли, как в тот день, когда тонул в декабрьской черной воде и сердце останавливалось, а до спасательного плотика оставалось каких-то два гребка. Еще и еще раз. Вдруг выпрямился, запоздало ощутив, как лопается туго натянутая в груди струна и острая боль, пронзившая все естество, выталкивает его наверх. К Морю…
Исчезли борта и палубный настил. Только светлая дорожка, проложенная Луной по трепещущей мелкими оспинками волн глади Моря.
- Ну, наконец-то, Игорь Петрович, - сказало Море голосом погибшего пятьдесят лет назад старшего корабельного старшины. - Как давно я жду тебя…
Человек, запоздало удивившись шагнул на расстеленный Морем рушник и пошел:
- Не надо больше ждать. Я пришел…