Она

               

     Когда она говорила, ее торопливая сбивчивая речь напоминала шампанское с беспорядочными бестолковыми  пузыриками. Они толпились и сбивали друг друга с толку, и в результате оставалось только любоваться ее неряшливо выпадающей из прически прядью при каждом повороте головы, по-детски припухлой крошечной мочкой уха,  к которой ежеминутно тянулась рука – она краснела и волновалась, и хотела сказать все и сразу, а смысл ее слов терялся в лабиринте мыслей, забивался туда тем глубже, чем убедительней она кивала головой и старательней терла пальцами ухо.
    А говорила она чудовищное. С той непосредственностью, которая прощает даже неуемное желание видеть,  мучить и наслаждаться  жаждой безраздельного владения другим существом; связанным с ней только этой ниточкой понимания, что как только он встанет и выйдет - ее речь  прервется.  Еще в горле, где уже переливается и журчит и клокочет ее гнев, и ненависть и желание мучить и видеть и обладать. Прервется, сожмется в комок, и эта внутренняя энергия непомерным сгустком невыболевшего смятения задушит ее в какие-то доли секунды.
    А то бы он встал и вышел. Для начала... Потому, что уже стоя на пороге ощущаешь запах стремительно-удушающего  сквозняка в вагонном туннеле забвения, пока нога погружается  в губчатую прохладу отвесных скал, а рука уже явственно нащупывает  беспомощную податливость внутренних створок раковины, поглотившей мировой океан.
  Она много лет сидела на одном стуле, поджав левую ногу, как больная птица, и не переставала говорить.   Выйдя из душа, усаживала с собой на стул целое облако перламутровых оттенков свежести;  с трудом вытащив себя из постели, полная грез, мучительных сновидений и тревожных предчувствий, расплывалась вокруг заданной территории, где безраздельно властвовала ее неуемная жажда жить – то есть говорить, говорить, захлебываясь, обмирая, воскрешая и уничтожая все, что после сказанного принадлежало им двоим. Ее маленькая хлопотливая душа не искала сочувствия и жалости, любви и понимания. Только преданности.
    Его ждал мир. Мир, где его скитания обретали бы смысл и величие, стоило только покинуть ее маленькое царство. Мир начинался там, где смолкал ее голос. Краски мира оживали, шевелились в первобытном танце пробуждения, они звучали тем явственней, чем менее понятна была ее речь.
С годами он научился подставлять мужественные плечи повелевающим потокам водопадов и смерчей. Стоило ей встряхнуть головой от возбуждения, ее волосы рассыпались безудержным вихрем, и он ощущал себя покорителем стихии.
     Однажды он увидел в окне птицу. Она пристально смотрела на него немигающим глазом, и он испугался, что она может отворить форточку, заполнить комнату непроницаемым мраком, вывалившимся из пропастей, таящихся в ее оперении. Он встал, и распахнул окно. Птицы не было… Он вдруг всем телом ощутил оглушающую тишину, обернувшись, он увидел ее, лежащую на полу, и птичий рот ее был полон упрека, а глаза опустошены одиночеством. Он повернулся к окну, надеясь застать недалекое эхо ее последнего выдоха, но увидел только посеревшее небо в дряблую складку перистых облаков…