Случай из школьной практики

            
Домысливая в очередной раз случившееся, я понимаю, что русло этой истории было тщательно выверено заранее, просчитано чьей-то гениальной рукой. Только так все могло сложиться, чтобы всеобщая пощада никого не обнесла милостивой рукой. В том числе и  меня.
      В пятницу, ранним утром зазвенел звонок, как обычно, ровно в 9. Все были на местах. Я начала урок, и старалась вести себя, по возможности, как можно обычней – спокойно опрашивала всех по алфавиту. Заданный отрывок был заучен всеми  без исключения и прочитан без единой заминки каждым по очереди. Оля  Епифанова как-то пристально смотрела на меня, но  вела себя сдержанно, и я не задерживала взгляд на ее выразительных иссиня-серых глазах. Да, моя милая девочка, все это так. Ты заслужила свою пятерку, и Пушкин был бы польщен подобной интерпретацией такой банальной, спустя века, истории. И конечно, доволен декламацией  - пять без скидок.
- Садись, Оля, пять.

Мой жених, мой милый Юра испытывал свои летательные аппараты, а я была вынуждена как минимум год отработать в этой дыре.
О том, что Оля Епифанова тайно, но тем более явно вздыхает об Алеше, знали все. Учитель физики, Алексей Михайлович, был и впрямь красавец, умен и весел, и на пару лет младше меня. Оля хорошо училась, не была особенно прилежной, часто спорила со мной, а я всегда старалась выслушать ее и улыбалась, видя, как все это для нее серьезно – Чацкий, Онегин. Да, я видела, как она тянулась ко мне сначала, и как ненавидела потом, я могу читать мысли, которые никто не пытается скрыть не в силу педагогического дара. Просто она тоже женщина. Маленькая, неопытная, что-то от бунинской Мещерской то и дело являла ее манера говорить, двигаться, смотреть, все это выдавало в ней рано созревшую, и еще не разобравшуюся в своих взглядах на мир, на людей, на меня – девушку.

- Татьяна Леонидовна, я принес ваши тетради…
- Что?
Я не заметила, как задремала, сидя над учебником и  очередной раз пытаясь постичь позицию авторов – так ли все просто, как им кажется, у Пушкина, и так ли все драматично?
- Здравствуй, Коля. Спасибо тебе.
- Хотите, я вам дров принесу?
- Нет, я сама. Спасибо. Чаю хочешь?
- Давайте.
Хорошие они. Жалко будет расставаться. Особенно мальчишки. Такие самостоятельные, у всех – обостренное чувство собственного достоинства. Ведут себя нелепо, всегда готовы постоять за себя, ничему не доверяют, и не верят в весь этот бред.  Верю ли я?
- Коля, у тебя есть дома Пушкин?
- Я в библиотеке взял…
Рот набит печеньем, и я невольно думаю – как это хорошо иметь собственного сорванца, учить его уму-разуму, видеть, как взрослеет. Мальчишки в этом возрасте еще совсем дети, а девочки уже не умиляют такой непосредственностью.
- А вы знаете, я слышал от мамки, что завтра будут церковь сносить…
- ?
- Будут два бульдозера из района и целая бригада, а папка мой сказал, что его бригада не может из-за строительства скотного двора, старый-то совсем разваливается. Мамка ревела всю ночь, а я не спал и все слышал…Спасибо. Ну, я пошел.
- Да,да, конечно, иди, Коля…

Вот оно. Ни у кого нигде об этом ни слова. У всей мировой литературы недостаточно опыта, чтобы объяснить, чтобы я поняла…

- Таня, что это с тобой?
Он вошел, и видимо, постучал предварительно, но я не слышала. Одна-единственая мысль блуждала в моей голове так долго, что я даже не успела подумать, что же будет с мальчиком. Ну, что же, это не в моей компетенции.
- Ничего, так.
Пусть он не знает. Он молод, и он может броситься защищать, отстаивать, и не потому что сам понимает, как это страшно – пионерское детство, лощеный патриотизм, кто нас упрекнет? Потому что мне страшно. Это для него сейчас важнее.
- Я дров тебе принес, затопить?
- Да, что-то зябко…

      Церковь действительно снесли. Приезжая бригада выполнила свою историческую миссию за какие-то пять часов. Я не пошла, хотя школа практически пустовала. Епифанова тоже осталась в классе.
- Оля, ты что же, не пойдешь домой?
- А вы, Татьяна Леонидовна?
- Мне диктант проверять. Я сегодня здесь надолго.

Кто-то стремительно шел по коридору, распахнулась дверь
- Таня! Татьяна Леонидовна, вы слышали?
- Да, конечно.
Смешной вопрос. В этой деревушке трудно утаить даже тот факт, что я пять раз сдавала зачет по исторической грамматике. Еще понимаю, почему директор этим заинтересовалась, хотя это было на третьем курсе, но зачем это знать бухгалтеру колхозной конторы Беляевой – это непостижимо. И вряд ли она знает, что такое историческая грамматика, и тем не менее. Этот незначительный малоприятный факт моей студенческой юности подлежал  детальнейшему обсуждению во время рабочего дня в колхозной конторе, о чем я узнала случайно от словоохотливой соседки.
- Да, Алексей Михайлович, я знаю…

     Кажется, в этот момент ветхое здание и обрушилось, или часть его. Мне потом рассказывали, но я все и так слышала.  Со мной случился небольшой приступ, в глазах помутнело, я попыталась ухватиться за край стола.  Так уже случалось  – на лекции, из-за недоедания. Мы все тогда не стремились поддерживать себя чем-то, помимо духовной пищи.
Он бросился ко мне:
- Танечка, что с тобой, Таня, милая…

      Потом хлопнула дверь. Я еще успела понять, что Оля все это время находилась в классе. Вернее, я все время видела ее перед собой, но в какой –то момент упустила этот факт из виду… Когда я пришла в себя, он сидел на корточках со стаканом в руке.
- Тебе лучше?
- Да, все в порядке…
- Прости, я так испугался.
- Не знаю, как теперь быть…
- Я знаю, я давно об этом думаю, я не отпущу тебя. Теперь уже все равно все узнают.
- О чем?
- Таня, пожалуйста, не делай вид, что ничего не понимаешь. Захочешь ты остаться здесь,  или уехать, мне все равно, если со мной. Ты же знаешь, завтра об этом будут знать все – директор, учителя, все будут смотреть, в каждом доме обсуждать…
- Знаешь… У меня был диктант. Мне сегодня нужно проверить тетради, а потом я смогу подумать и об этом. Я сюда приехала, чтобы работать. На все остальное я стараюсь не обращать внимания.
- Я подожду…
Он сел в углу, за Колину парту, вынул свои конспекты, и погрузился в чтение. Время от времени он поднимал голову. Я чувствовала, но не отвечала на его взгляды. Я открывала новую тетрадь, и старалась проверить как можно тщательней, но все время ловила себя на мысли, что Паустовский здесь как-то особенно неуместен. В этой глуши нелепо рассказывать детям о том, как хороша природа, как она удивительна и прекрасна, сколько тайн и загадок хранит. Впору мне было учиться у них. Даже их каракули, которые, как мне всегда казалось , в чем-то сродни детскому  неуверенному лепету,  выдавали опыт, чуть больший, чем это предусматривала  школьная программа.

Совсем стемнело. Я закрыла последнюю тетрадь, встала.
- Алексей Михайлович, я готова.
- Танечка…
- Нет, Леш. Ты же все понимаешь. Я не хочу разыгрывать водевиль из своей жизни. Летом моя свадьба. Не хочу давать тебе никаких надежд. Идем.

Он молча, сгорбившись, стал торопливо засовывать конспекты в портфель, не глядя на меня, пошел к выходу.  Скрипнула дверь. Я аккуратно сложила тетради, на минуту у меня снова закружилась голова. Я присела, сидела закрыв глаза, зажмурившись, не желая подпускать к себе ни единой мысли о происшедшем, не давая отчета в том, чего я на самом деле хочу, что я потеряла, и придется ли мне когда-нибудь жалеть об этом. Мысленно пожелала: «Юра, забери меня поскорей отсюда». Дверь снова скрипнула…
- Она закрыта…
- Что?
- Школа закрыта…

Кто это сделал? Почему? Никто не пришел убираться, как это заведено, наверное, с момента окончания стройки, когда школа была самым высоким и красивым зданием в этой серой деревушке,. Единственным двухэтажным. И тут я наконец вспомнила – сегодня сносили церковь – самое старое и самое  неухоженное здание со времен тридцатых, а с начала сороковых – и вовсе необитаемое. За исключением того времени, когда там хранили зерно. Потом, после войны, приспособили под клуб – показывали фильмы, но то ли народ как-то неусердно посещал сеансы, то ли причина в паро-нормальных случаях, которые властями старательно умалчивались, но сельчане верили в них почти безоговорочно. Вот уже лет тридцать она стояла немым, но весьма красноречивым укором новым порядкам.  А для меня и сейчас в моих воспоминаниях силуэт деревеньки венчает это печальное, словно забредшее из другой эпохи ветхое остроконечное здание. Помню, меня потрясла вся эта серость, безликость домов, и контраст подслеповатых домишек с великолепной резьбой на наличниках храма, и вся относительная значительность постройки рядом со всем этим бревенчатым убожеством.
Молодежь  не особенно считалась с благоговейной печалью пожилого поколения. Старушки, проходя мимо, выглядывали из-под платочков, с тихой тоской заглядывали в пустующие окна и прятали глаза. Не крестились принародно.
          Вот  в чем дело. Кто-то, может техничка, а может сторож, на ходу, торопясь, закрыл школу. А теперь, когда дело сделано, никто носа на улицу не высунет. Ведь страх за содеянное, страх, таившийся десятилетиями, теперь не даст им думать, говорить, ходить куда-либо – за солью к соседке, или на огонек к свояченице. Стало тихо-тихо…
- Придется ночевать здесь. Я постелю тебе свое пальто.
- Да. Спасибо.
Разговор не клеился. Ну, что же, я вынуждена смотреть в глаза этой выходке судьбы. Леша. Веселый и умный. Это правда. Я все эти месяцы гоню эту мысль от себя, потому что есть Юра. Где-то. Мы все уже решили, и больше не хочется ничего решать. А надо. Потому что Алексей Михайлович нерешительно подошел сзади, и обнял меня. Потому что я ничего не могу с этим поделать. Потому что сил нет, как хочется спрятать свое лицо и свой страх, прижавшись к  его груди, отдать хотя бы часть, успокоиться.
- Подожди, Леш.
Я торопливо села к столу, вынула из ящика конверт, один из десятка – они всегда лежали там, я почти каждый день писала Юре в перерывах между проверкой тетрадей, а по дороге домой клала в ящик на почте. Начеркала несколько строк, поставила точку. Заклеила конверт, машинально надписала адрес.  Завтра утром оно отправится в путь. Бедный Юра. Обернувшись, я увидела только то, что так и должно было быть. Он стоял и не верил, что все это правда, на лбу выступила испарина, он прислонился к доске, прямо над его левым плечом белела полустертая надпись мелом – 18. 12 .71 год. Я подошла к нему, сама расстегнула платье, и перестала думать вообще о чем-либо…

    Сколько времени прошло, не знаю. Наверное, я и слышала какой-то шум, но не разобрала, откуда он мог взяться. Я гладила его всклокоченую голову, а он все не мог меня отпустить… В этот момент и  открылась дверь…
Сначала ее увидела только я. Застыв на пороге, Оля Епифанова не с ужасом, не с удивлением даже, а с неприкрытой ненавистью смотрела на меня. Потом быстро подошла к столу, кинула ключ, и резко отвернувшись, вышла…

А наутро школа сгорела. Ее подожгли поздно ночью. Сразу после нашего бегства.  И было ясно, что это месть – дело рук не Божьих, а человеческих. Но не без его помощи. Сгорело и мое письмо, оставленное на столе…
Второпях натягивая одежду, застегиваясь, уже понима, что все теперь зависит от великодушия этой девчонки, я совсем забыла о нем. Глядя на нас со стороны, можно было предположить, что мы понимаем, что у нас не так много времени, чтобы выйти из обреченного здания. А мы бежали только от стыда.

Через неделю уроки начались в старом здании школы. Мой отъезд был решен –  наверное директор школы Галина Васильевна Епифанова знала все до мельчайших подробностей. Она не просто не уговаривала меня остаться, во время разговора она сухо и детально обсудила со мной все необходимые формальности, выдала документы, трудовую книжку, пару раз взглянула на меня с плохо скрываемым презрением.
История не стала достоянием широкой общественности в силу вышеописанных обстоятельств. Было не до нас.
За мной приехал Юра.
На последнем уроке я всем поставила «пять». 
- Садись Оля, пять. Домашнего задания не будет.  Его вам задаст на следующем уроке ваша новая учительница.

Вот и все. Я не видела перед отъездом Алексея Михайловича, и больше не видела его никогда. У нас с Юрой двое детей, я иногда вожу их в храм, и,  сама не испытывая особой теплоты, все же надеюсь, что они вырастут чуть более чуткими к людям, к истории, ко всему, чего лишились мы в то странное время, куда меня возвращают мысли о глухой деревушке, когда-то увенчанной и без того уже шаткой от отсутствия веры и заботы – церковью с колоколенкой.