Харьков встретил нас мирной жизнью, сюда не залетал ещё ни один вражеский самолёт. В первый день нас оформляли и обмундировывали. Сама академия, её главное здание находилось на громадной площади имени Дзержинского. На противоположной её стороне возвышалось здание так называемого Госпрома - многоэтажная коробка из стекла и бетона, памятник архитектуры начала 30-х годов в стиле «индустриэль». Наш факультет разместили в старинном одноэтажном здании на площади Тевелева. В просторном зале с колоннами поставили полтораста железных кроватей и получилась исполинская казарма. Началась наша суровая солдатская школа без выходных и увольнений.
Если бы мне раньше сказали, что в армии так трудно служить, я не поверил бы, а теперь сам убедился. И неоднократно сожалел, что в студенческие годы не получил должной физической подготовки, да и серьёзного физического труда в жизни не знал. День начинался в шесть утра, когда резкий крик дневального «Подъём!» заставлял быстро вскочить и за считанные секунды натянуть шаровары, намотать портянки, да не как нибудь, а тщательно, потому что в течение дня уже не будет времени переобуться - плохо навёрнутые портянки могут обернуться кровавыми мозолями, натянуть сапоги, выбежать во двор в нижней рубашке и стать в строй для зарядки. Командир отделения - капитан, уже ждёт и по часам наблюдает за временем построения; опаздывать нехорошо, стыдно, да и товарищи будут издеваться. После гимнастики нужно быстро умыться, одеться, почистить сапоги и идти на завтрак. Есть тоже надо в хорошем темпе, иначе после команды «встать» твоя каша останется на столе, а до обеда далеко и предстоят серьёзные физические нагрузки.
После завтрака - учёба: лекции, практические занятия по группам. После обеда - без перерыва, без отдыха - идём строем за город на занятия по строевой подготовке и тактике. На каждом - полная выкладка: скатанная шинель через плечо, противогаз и лопата. Единственное, что отличает нас - слушателей, как мы теперь называемся, от курсантов военных училищ, - то, что нам не полагается винтовка, а то пришлось бы и её носить. К восьми вечера через город возвращаемся строем в казармы, ужинаем, затем самоподготовка, свободный час, и в 11 часов вечера - отбой. И через семь часов мёртвого сна, который проходит, как одно мгновение, снова бьёт тебя резкий голос «подъём». Просыпаешься и ощущаешь такую свинцовую усталость во всём твоём существе, что приходит иногда мысль, что лучше умереть, чем снова вставать на эти муки. Уже после войны мне рассказывали о случае самоубийства молодого солдата, не выдержавшего физического и психического напряжения первых недель службы, причём самоубийства довольно своеобразным способом: с разбегу он ударился головой о каменную стену, черепная коробка раскололась и солдат упал замертво. В наше время случаи психического надлома - а именно это является основной причиной самоубийства военнослужащих - не редки, хотя почва для таких надломов - не только и не столько физические перегрузки.
Примерно через неделю - полторы после начала занятий, в один из дней было приказано всю гражданскую одежду собрать и отправить посылкой домой. Я собрал свои вещи, в которых не успел походить: пальто, которое только этим летом мать купила мне за 150 рублей, почти новый серый костюм, жёлтые туфли, которые «справил» на свои, заработанные во время летних каникул деньги в предыдущем 1940 году, - всё это упаковал и зашил в кусок материи. Внутрь положил самую последнюю фотографию, на которой мы сидим перед объективом с моим приятелем Фёдором Крюковым - он тоже вместе с нами, дончанами, оформлялся в академию. Сдавать одежду на почту мы ходили строем, нас пока поодиночке в город не выпускали: говорили, что мы ещё не умеем по военному приветствовать встречных командиров. Это событие - отправка гражданских вещей домой - ощущалось символическим. Проводилась некая грань между нашей прежней - и новой, военной, неведомой жизнью.
Как потом я узнал из писем сестры, - через два года, когда Сталино было освобождено от оккупации, в октябре 1943-го с моими вещами произошла целая история. Дома, получив посылку (в 1941 году), испугались, подумав, что со мной что-то произошло. Но вскоре пришло письмо, в котором я извещал о поступлении в военную академию. Мама не преминула заметить: «Это похоже на него: он всюду хочет быть впереди». В словах её звучала скрытая тревога за мою жизнь. В годы оккупации семья бедствовала, голодала. Всё, что можно было из вещей продать, поменять на продукты - мать продала и поменяла. Для этого совершались многокилометровые походы с санками в окрестные деревни, но мои вещи - пальто, костюм и туфли, мать свято берегла*. Пришли наши войска, освободили Донбасс, и в ту же осень мои вещи выкрали (при немцах воровства не было, жулики боялись немецких властей, которые жестоко с ними расправлялись). Через несколько дней на барахолке моя старшая сестра** заметила человека, продававшего мои вещи. Она заявила в милицию, которая отобрала их у «хозяев» краденого. Однако их долго не отдавали семье. Мне об этом сообщила сестра. Я с фронта написал на имя начальника милиции письмо с требование вернуть семье украденные вещи, и их вскоре вернули. Так что приехав домой после войны, я ещё донашивал свою гражданскую довоенную одежду.
Фронт неумолимо приближался к Харькову. Отдельные вражеские самолёты прорывались к городу, но бомбы не сбрасывали: это были «разведчики». О возрастании опасности свидетельствовало то, что генералов за кафедрами становилось всё меньше, их заменяли полковники и подполковники, а мы всё чаще занимались рытьём противотанковых рвов, всё больше времени отводилось занятиям по тактике непосредственно в полевых условиях. Среди слушателей шли споры о том, оставят ли нас на защиту города или эвакуируют на восток для окончания учёбы.
Полевые занятия с нами проводили офицеры - командиры отделений во главе с полковником Звонарёвым. Этот человек доставлял нам массу удовольствия. Он был забавен своими контрастами: при могучем телосложении, огромном росте имел он необычно высокий по тону, пронзительный, прямо-таки неприятный по звучанию голос. Но мы ощущали его доброжелательность, добродушие, в его командах всегда присутствовало чувство юмора. Когда мы ползли по-пластунски, то всегда слышали его пронзительный крик: «Чемоданы, чемоданы убрать!» Это означало, что надо плотнее прижиматься к земле, а не двигаться на четвереньках, как это делали некоторые. Разрядку приносили нам занятия по преодолению препятствий, - как правило, перепрыгивание через обычный широкий ров. Тут много было шуток, острот по поводу неудачных прыжков, промахов. С меньшим удовольствием рыли мы так называемые «индивидуальные ячейки».
Порядочно измотанные за целый день, под вечер возвращались через город в казарму. Когда вступали в людные части улиц, поступала команда петь. И мы горланили маршевые песни, выпятив грудь и гордо посматривая по сторонам. Становилось легче, забывалась тяжесть в мышцах и нервная усталость. Пели и новую песню, недавно выученную вместе с приходившим в казарму местным композитором. Из этой немного глуповатой песни помню лишь некоторые строчки:
- Гитлер-волк пропадёт,
От суда не уйдёт…
………………………
и припев:
- Ворошилов, Тимошенко
И Будённый хорошенько
Вражьи орды разгромят,
Разгромят…
И тогда уже мы чувствовали наивность веры в наших героев гражданской войны, но ещё не в полной мере мы осознавали, что эти кумиры на деле являются, как говорили позже о Кулике, «маршалами каменного века», что только позже, в ходе этой жестокой войны из низов выдвинутся настоящие полководцы, о которых в народе будут слагать легенды: Жуков, Рокоссовский, Конев, Мерецков и многие другие.
Вряд ли кто мог предвидеть, что мы окажемся вынужденными эвакуироваться на тысячи километров на восток. Во второй половине сентября всё упорнее стали распространяться слухи об эвакуации академии. Город жил тревожной прифронтовой жизнью. Противник уже занял всю правобережную Украину, кое-где был форсирован Днепр. 25-го сентября первый эшелон академии отправился в путь на восток, 1-го октября - второй эшелон. И только личный состав нашего финансового факультета оставался в городе. Занятий уже не было, так как учебные пособия вывезли, преподаватели уехали. Мы же ежедневно после завтрака отправлялись за город и рыли противотанковые рвы. И вот 6-го октября с утра началась погрузка в поезд. Вечером этого дня, набившись до отказа в теплушки, мы тронулись в путь. Было странно и тревожно узнать, что эшелон отправился не на восток, а на юг, к Ростову. Оказалось, что нормальный путь на Ташкент через Валуйки - Воронеж - Куйбышев - Чкалов (Оренбург) стал невозможен потому, что узловые станции Валуйки и Купянск уже находились в радиусе активных действий вражеской авиации. Поезда, следующие на Ростов, тоже подвергались преследованиям фашистских самолётов, но менее интенсивно. Проехав Ростов ночью, мы долго стояли в степи с потушенными огнями, так как оказалось, что между Ростовом и Бийском поезд, шедший впереди нас, подвергся нападению немецких самолётов и повреждён, что прервало движение на несколько часов. Мы же проскочили за ним благополучно и дорога до Баку была спокойной.
Размещались мы в маленьких товарных вагонах (тогда их называли «телячьими»), в каждом по 40 -50 человек. Лежали вплотную на полу и на сделанных нарах. Теснота невероятная: лежать можно было только на боку, сидеть невозможно, так как сверху низко нависают нары. Чтобы выбраться из плотно лежащих тел, нужно прежде повернуться спиной вверх, стать на четвереньки и постепенно двигаться «задом наперёд» к середине вагона, где был проход между нарами на ширину двери.
Мне удалось на одной из станций Донбасса, через который мы проезжали - это я понял по названию станции - опустить в почтовый ящик два письма домой, родителям, в которые я вложил все свои фотографии. В письме я писал, что отсылаю фотографии домой, так как не думаю, что родители смогут эвакуироваться из города, а что случится со мной за время войны - трудно предвидеть, так что надёжней им храниться дома. Куда я ехал, - естественно, не сообщал, как военную тайну***. С грустью вспомнились последние дни, проведенные дома летом 41-го. Отец уже больше сидел, чем ходил. Печально было сознавать, как он сдал за последнее время. Всего три года назад он был прямой, высокий, ходил уверенным шагом. А теперь это был беспомощный, глубокий старик, маленького роста, с мутными слезящимися глазами. Мать, имея на руках такого мужа (она была моложе его на 21 год) и младшую 12-летнюю дочь - мою сестрёнку Эмму, не могла бы и помыслить об эвакуации в случае приближения немцев.
На третьи сутки такой «весёлой» езды (недаром такие поезда назывались «500-весёлыми») мы прибыли в Баку. Здесь сразу чувствовалось тепло, можно было ходить и спать без шинели. Над городом, широко раскинувшимся вдоль побережья Каспийского моря, висела тонка пелена поднимавшейся в небо песчаной пыли. Неожиданно быстро мы получили судно, быстро погрузились и к вечеру того же дня взяли курс на Красноводск - заветную мечту всех эвакуировавшихся в Среднюю Азию и по многу дней ждавших погрузки. Нас, по-видимому, пропустили вне очереди. Мы строили различные догадки, отчего нам дают «зелёную улицу»: или потому, что нас считают важной организацией (как-никак академия), или что во главе нашего эшелона был сам начальник академии генерал-майор Пулко-Дмитриев. Его массивная, солидная фигура с красными лампасами на генеральских галифе производила должное впечатление и его требования траспортные службы спешили удовлетворить.
Отчалили от бакинского берега часов в семь вечера. Огненный шар солнца ещё высоко висел над горизонтом, а на востоке синева неба уже сгущалась. Было тихо, безветренно, но поверхность моря сильно волновалась. Странно было наблюдать в такую погоду, как тяжёлые каспийские волны раскачивали наш корабль. Чувствовалось, что нам не избежать морской болезни. Кто-то посоветовал для предупреждения её - выпить. Мы так и сделали: поднялись в буфет и заставили себя «преодолеть» по стакану коньяку. И действительно, ночь прошла относительно спокойно: я дремал, сидя на полу и прислонившись к какому-то дивану. Но рано утром, когда мы причалили в порту Красноводска и все пошли разгружать имущество, мне пришлось лежать на берегу с тошнотой и сташной головной болью. До сих пор не знаю, отчего мне было плохо, - то ли от морской болезни (после войны убедился, что я ей подвержен), то ли от коньяку. Во второй половине дня немного оправился и смог принять участие в погрузке факультетского имущества в пассажирские вагоны, которые нам предоставили. После погрузки ходили по городу, покупали и лакомились на местном базаре знаменитыми красноводскими дынями. Около пяти вечера расположились в вагонах со всеми удобствами, - можно было спать, вытянувшись на полках. Весь остаток дня поезд мчался без остановки среди бесконечных туркменских песков. Слева возвышалась огромная гора с безжизненной поверхностью, а справа блестела полоса моря. Казалось, что при такой скорости гора скоро скроется из виду, но проходил час, другой, а гора не уменьшалась, как будто следовала за нами. Долго стоял я в дверях вагона, наблюдая это величественное однообразие: бесконечную песчаную пустыню с преследующей нас горой с одной стороны, и такую же бесконечную синюю полосу морской воды. Вот уже стемнело, очертания горы едва различимы, а ландшафт оставался прежним; поезд, не снижая скорости, углублялся в пустыню, поднимая едкую песчаную пыль.
На следующий день прибыли в Ашхабад, который встретил нас жарким солнцем и всё той же песчаной пылью. Город показался нам с точки зрения этажности более скромным, чем индустриальный Харьков. Никто не мог предположить, что этот преимущественно одноэтажный город через несколько лет, именно в 1946 году, будет полностью разрушен землетрясением, с многотысячными жертвами. Впрочем, о жертвах в те годы не принято было сообщать, да и о землетрясении мы узнали только потому, что через знакомых стало известно о гибели нашей однокурсницы, направленной туда на работу.
В Ашхабаде нас, слушателей академии, водили в местную столовую на обед, видимо, заранее заказанный. После обеда эшелон наш продолжал свой путь. Навстречу неслись картины иного ландшафта: зелёные просторы Ферганской долины Узбекистана. Разителен контраст условий обитания соседних народов - туркменов и узбеков: у первых преобладают безжизненнные барханы, у вторых - цветущие оазисы с достатком живительной влаги. Подумалось: что, если предложить туркменам покинуть свои песчаные просторы и переселиться в другие места? Такого человека они посчитали бы ненормальным. В годы войны много людей узнало природную скудость Туркмении. Туркмения стала ближе другим народам нашей страны во время лихолетья. И поэтому не случайно, полагаю, вскоре после войны вся страна участвовала в одной из «великих строек коммунизма» - великого Туркменского канала без бетонного покрытия, того канала, который - теперь всем это известно - стал началом великой экологической трагедии - гибели Аральского моря.
На одной из станций Ферганской области, на которой наш эшелон остановился, мне стала ближе и понятнее одна, менее известная трагедия войны - страдания сотен тысяч, а может и миллионов людей, вынужденных покинуть свои дома и пуститься в долгий и мучительный путь эвакуации на восток, спасаясь от наступавшей немецкой армии. На соседнем пути стоял товарный эшелон с беженцами. О состоянии людей в этих вагонах можно было судить по бродившим по станции детям. Мне до сих пор не приходилось видеть таких измученных голодом, малоподвижных, бледных, неулыбающихся детей. Это был наш позор, не меньший, чем неоправданные гигантские потери молодых мужчин в начальный период войны (теперь стало известно, что за первый год войны мы потеряли больше половины того, что потеряли за все последующие военные годы). А к тем, кто остался «под немцами», долгое время относились с подозрением, во всех анкетах ставился вопрос: «Был ли на оккупированной территории?» Тем, кто положительно отвечал на этот вопрос, в доверии было отказано, как потенциальным сотрудникам с фашистами. И это длилось в течении жизни целого поколения! Муки эвакуации и муки оккупации - трагедия народа, ещё мало известная и мало осмысленная в нашей литературе и в исторической науке.
…Мимо нас шла смуглая, измождённая, в грязном и ветхом платье девочка лет десяти-двенадцати. Поравнявшись с нами, она остановилась с мольбой в глазах о помощи. Нет, она не протягивала руки, она ещё стеснялась этого, надеясь, что мы догадаемся, что она голодная. Мы сочувственно смотрели на девочку, но помочь ей ничем не могли: продуктов нам в пути не давали, так как кормили из общего котла полевой кухни, а деньги нам давали такие мизерные, что стыдно о них было бы говорить, да и что можно было купить на такие деньги.
- Давно ли и откуда вы едете? - спросили мы девочку.
- Едем мы из Минска, с июля месяца, - отвечала она.
- Как же вы живёте?
- Сначала тратили деньги, а потом, когда деньги кончились, стали продавать или обменивать на продукты вещи. Теперь ни денег, ни вещей. И кушать нечего.
- А на станциях вас разве не кормят?
- Очень редко, в неделю раз, когда стоим на больших станциях, а на маленьких ничего не дают.
В Ташкент прибыли 15 октября, в пути находились почти 10 дней. Факультет разместился в двухэтажном здании, похожем по расположению внутренних помещений на бывшее школьное. На второй день начались занятия, теперь уже без строевой подготовки. В числе предметов больше других изучали бухгалтерский учёт, финансовое довольствие армии, вещевое снабжение частей. Из Устава строевой службы продложали отрабатывать приветствие старших по званию в движении, хождение строевым шагом, - то, что мы называли «шагистикой». Занятия по тактике проходили в аудитории, за учебным пособием с песком. Всё это казалось таким далёким от реальности, что убивало всякий интерес к учёбе.
Светлым, памятным был день первого выхода в город вне строя, в индивидуальном порядке, что в армии называется «увольнением». Само слово за себя говорит: солдат из подневольного превращается на время - обычно на световой день - в «вольного», предоставленного самому себе. Такой день был у меня единственный за всё время учёбы в Ташкенте, т. е. с 15 октября по 25 ноября. Было тепло, мы носили летнюю форму. Решительно не помню, с кем я провёл этот день на улицах города, но сейчас мне кажется, что был я один, без товарищей. Осталось в памяти то, что не приходилось видеть раньше, в прежней жизни: узбекские дома на окраине города, без окон и дверей, из глины, с плоскими крышами - сакли, местные базары со сладкими дынями и урюком, разливное сухое вино в ларьках в изобилии.
Потянулись дни, похожие один на другой: с утра до двух часов занятия, после обеда и 15 минутного отдыха - так называемое построение, на котором проводилась встреча с начальником факультета, длившаяся не менее часа, затем снова уроки до ужина. После ужина - опять занятия до 10 вечера, наконец, один свободный час и отбой. Такой режим не давал отдыха нервной системе и лично я, в силу индивидуальных особенностей, испытывал постоянное переутомление, сонливость, терял всякий интерес к занятиям, к жизни вообще. Вспоминаются только некоторые эпизоды, в которых были смешные стороны. Таковыми были частые, почти ежедневные встречи с начальником факультета майором Винером. Появлялся перед строем маленький, полненький человечек в безукоризненно подогнанной новенькой военной форме, до блеска начищенных сапогах, с гордо поднятой головой, здоровался и своим женственным, тонким голосом читал (точнее - кричал) нам моральные проповеди. Чувствовалось, что майор явно «глядит в Наполеоны». Ничто не запомнилось из того, что он нам говорил, помню лишь всё, что связано с этим ритуалом: появление майора на плацу, его петушиная походка и надрывный дискант.
Хорошо помню один забавный эпизод на занятиях по вещевому довольствию, которые проводил подполковник средних лет с массивной, плотной фигурой. То, что он рассказывал, нам, вузовцам, казалось невероятно скучным, хотя мы изображали из себя прилежных и даже что-то записывали в тетрадях. Наша активность повышалась только за десять минут до конца лекции, которые преподаватель оставлял для закрепления материала: в это время он задавал вопросы нам. Вот этого мы хотели избежать, а потому сами срочно придумывали вопросы к преподавателю. Один заданный вопрос запомнился в силу своей «глубины и сложности»:
- Скажите, то ведро, которое нарисовано на полевой кухне (изображение кухни с ведром на заднем плане висело перед нами на планшете), оно постоянно там находится или помещено для наглядности?
Преподаватель явно не обладал чувством юмора, а потому не усмотрел в вопросе «отвлекающего манёвра» и в чрезвычайно серьёзном тоне отвечал:
- Ведро, которое вы видите на этой схеме, действительно устанавливается жёстко на полевой кухне в походном состоянии, - и т. д. и т. п., и говорил ещё несколько минут. Все были довольны произведённым эффектом, а преподаватель - активностью слушателей.
Но самое удивительное то, что именно эти два человека встретились мне потом на фронтовых дорогах, а с одним из них - майором Винером - встречался в служебной обстановке.
В непрерывных - без выходных дней - занятиях незаметно промелькнул октябрь и большая половина ноября, и как-то неожиданно было объявлено об окончании нашего короткого курса. И уже на следующий день стало известно, кто куда едет: 130 человек из 150-ти направлялись в финансовое управление Красной Армии для распределения по частям, остальные двадцать, в число которых попал и я, оставались в распоряжении академии для последующей отправки в Иран. К тому времени уже определилось соглашение между СССР, Англией и США о совместных действиях в этой стране, во-первых, для недопущении её оккупации Германией и, во-вторых, для союзнических военных поставок через Иран в нашу страну.
Через несколько дней вдруг новый приказ: десять слушателей срочно отправить в Куйбышев - как потом выяснилось, для формируемых в Татарской АССР гвардейских миномётных частей («катюши»). В число этих десяти включён был и я. Из нашей тройки дончан только ещё Черненко Вася оказался в этой группе; Сёма Яблонский уехал раньше, в основной партии. О его трагической судьбе следует рассказать подробнее. Это я сделаю позже, следуя хронологическому принципу изложения.
День отъезда из Ташкента запомнился огромной привокзальной площадью, сплошь заполненной сидящими на чемоданах и узлах людьми. Это были беженцы или, как их тогда называли, чтобы «облагородить» это бедствие - «эвакуированные». Много сотен людей терпеливо ожидали своей участи. Я спросил сидевшую на узлах девушку неопределённого возраста, с заострившимися чертами усталого лица:
- Почему так много людей, чего ждёте?
- Нас не пускают в Ташкент, ожидаем отправки дальше, на юг, в Таджикистан.
Это означало, что все эти люди мытарятся в пути, без нормального ночлега, жилья и пищи не менее трёх месяцев! Осень и здесь в Ташкенте давала о себе знать. Военные перешли на зимнюю форму одежды, а эти люди, среди которых преобладали женщины, дети и подростки, были одеты по-летнему, - не могли же они набрать с собой вещей на все случаи жизни. Власти правильно рассудили, что бежавших от немцев людей лучше отправить в самые южные, тёплые райны, где они не будут нуждаться в тёплых вещах и тёплых жилищах. Историкам этой войны ещё предстоит оценить такой фактор нашей победы, как наличие огромных территорий, на которых можно было разместить миллионы людей, перемещённых с запада на восток, с минимальными затратами. Благом было и то, что люди эти находили на новых местах работу, как на сельских полях, так и в городах, в промышленности.
________________________________________
*В тяжёлом 1942 году сёстры всё-таки возили эти вещи менять, но им не повезло: никто не мог дать за них продукты - они попали в район, где недавно шли бои, всё было разрушено, население выгнали немцы.
**Фелицата. - Прим. Ред.
***Увы, мои письма не дошли домой, почта вернула их мне уже в Ташкенте. Свои фотографии я всю войну возил с собой. Осенью 1942 года, вернувшись из поездки в штаб армии, застал около обгоревшей штабной машины кучу бумаг, спасённых во время пожара. Горела машина на Волховском фронте, многие бумаги сгорели, а фотокарточки мои, лежащие плотной пачкой, сохранились, обгорев по краям.