О Музе.
Странная у меня Муза, знаете ли, очень странная.
Живу «на природе», за палисадником озеро, через дорогу – лес. В кадке на веранде ключевая вода – холодная, хорошая. Правда, здесь, «на природе», я живу только летом. Снимаю на месяц комнату (так называет моя хозяйка, Ульяна Степановна, кровать и стол в летней пристройке). Деревня многократно изогнута вдоль дороги. С тылов огороды защищены лесом, небом, камышовыми островами на обмелевшем, некогда колхозном, озере. Так вот, странная штука: ни поля, ни брачные кваканья в болоте, ни даже небо со всеми его разнообразными цветовыми решениями меня не вдохновляют. Хватает на полках пришвинских заливных лугов, есенинских берез вкупе с гербариями «золотой осени», «знойного лета», ранней и поздней весны. Не мое это. Почему-то не хочется хватать ручку и бежать к столу. Тогда зачем я сюда приезжаю? – спросите вы.
Потому что здесь ко мне приходит Муза.
Можно долго распространяться об источниках вдохновения. Не последний среди них и образ жирного гонорара за состряпанное «по теме». Один мой знакомый часами может ездить в метро с видом абсолютного дебила (даже рот слюняво открывается) и втыкать в окно… а потом писать что-то искристо-ироничное, легкое, почти бульварное – еще немного «водички» - риглисперминтовые девочки до дыр бы зачитали. Другой курит шмаль, предварительно забив холодильник докторской колбасой и минералкой, чтобы в ночной битве с алфавитом и голодом родить «Новую сказочку про Курочку рябку», заапгрейдженную камасутровыми подробностями из жизни пернатых.
И поверьте, каждый из них мечтает взять белый лист (в образном понимании) и написать. Написать! А не вымучить, выстрадать, родить.
Собрались на рынок в райцентр: папа, мама, сын, младшая дочка, сестра мамы и дочка сестры мамы. Сели в машину, выехали из ворот, помахали рукой старшей дочке – она дома осталась, места не хватило. Поехали по дороге из пункта А в пункт В. Все просто и понятно – едут. Многие едут из разных пунктов в разном направлении, но по одной дороге.
- Пап, а можно я окошко открою, жарко-о-о-ооо.
- Можно.
- Пап, Ленка щипается!
- А ну успокойтесь, никогда больше с собой не возьму, если будете мешать мне вести машину.
- Пап, а купишь нам мороженое?
- И Барби!
- Посмотрим на ваше поведение.
- Пап, смотри, смотри - заяц на дорогу выбежал! Смотри…
Ребенок хватает водителя камаза за руку, тот от неожиданности резко выворачивает руль. Камаз расплющивает стоящий на обочине жигуленок и переворачивается под треск сломанных придорожных березок.
В жигуленке были мама, младшая дочка, сын, сестра мамы и дочка сестры мамы. Папа стоял на противоположной стороне дороги…
Похоронили вместе. Восемь могил за одной оградкой. Вот они - мама, младшая дочка, сын, сестра мамы, дочка сестры мамы, водитель камаза, его старшая дочь Лена и младшая, которая увидела зайца.
В пустом доме затоптанный пол. Старшая дочка возилась в огороде. На широкой супружеской постели спала жена водителя камаза и его младший сын. Приехали через год на поминки.
- Тяжело тебе Марина, сына поднимать.
- Да и тебе нелегко, целый год один
- А, может, давай вместе?
Через полтора года у папы и жены водителя камаза родился сын.
Я все думаю, кем он будет? Зачем для его рождения свели двух далеких людей? Он еще маленький, ползает по одеялу в соседнем дворе, траву в рот сует. Ручонки пухлые, ротик маленьким требовательным кратером: «Агу! маленький, агу!».
Света.
К хозяйке приходил сын Витя. Мы с ним курили, заедали мутное из стакана пирожком с грушами. Нравился мне он - молчаливый и обстоятельный. Вот с кого образ народа писать нужно! А мне все блаженные да нищие под руку просятся. У хозяйки он единственный, как шепнула мне продавщица из продмага – нагулянный, «хороша Ульянка по молодости была, да непереборчива».
Витю в его пятьдесят - красавцем не назовешь. У него все правильно: две руки, две ноги, голова, небольшой животик натягивает майку. Жена Таня – школьная учительница, дочь – идиотка. Ульяна Степановна рассказывала, что у Тани были сложные роды, вот Светланка-то и «не получилась». С виду она обычная: две руки, две ноги, даже миловидная, а вот слова к месту придумать не могла.
- Жук ползет. Свечки, свечки, хорошие, горят… по тридцать копеек… Ромашка – погадай! Свечки… горят… покупайте...
Про свечи она часто упоминала. Поправляя скудный семейный бюджет, Таня брала их оптом на свечном заводике при церкви в районе, и продавала по электричкам. Свету не с кем было оставить, вот она и научила девочку повторять рекламную скороговорку:
- Свечки, свечки, хорошие… горят… по тридцать копеек… свечки… горят…
Хороший выторг был осенью и зимой, когда в селах отключали вечерами электричество. Еще перед Пасхой и поминальными днями раскупали. Остальное время Таня учила детей в школе правильно заполнять дневники и ведомости о будущей зарплате, возилась в огороде, пела по воскресеньям в церковном хоре.
Та же многознающая продавщица мне рассказывала, что попервах Татьяна хотела дочку в дом инвалидов сдать – толку с нее мало, одни заботы:
- Нет, себя она обиходить может, даже стирать научилась, а чтоб еду приготовить, корову подоить, деньги посчитать не дано, - сокрушалась рассказчица.
Только потом выяснилось: не будет у Татьяны больше детей, вот Светланку и оставили.
- Это ж надо, какое горе – родители нормальные, не пьющие, образованные, а ребенок дебил! - качала головой и грудью над прилавком.
Тогда я купил у нее буханку черного и по дороге домой все думал, в чем вина родителей? Так ни до чего и не додумался. Папа и мама – хорошие, ребенок – плохой. Папа – деятель народного образования, педагог, демократ, знаток физики и математики. Мама – домашнее образование, серая чопорность Петербурга, семья врача, экстерном сданы экзамены на звание народной учительницы. Сын – ссылки, аресты, взрывы, пожары, броневик, законы военного коммунизма. Откуда?
А Светланка тихая была. Могла часами сидеть на скамейке, и, раскачиваясь, повторять: «Свечки, свечки, хорошие… горят… по тридцать копеек… свечки… горят…»
Они ее и довели до беды.
После Пасхи Светлана, сидя в хлеву, скатывала растаявшие в ладонях при торговле свечи. Мать вышла глянуть на борщ, а девочке захотелось проверить, как горит слепленная заново. Рядом с остатками прошлогоднего сена. Горело хорошо, ярко.
Свету успели вытащить до того, как начали падать стены.
Соседи считали убытки Степановны, их коровы испуганно мычали, а Света знакомилась с пожарниками из района. Дело недолгое, особенно если все во дворе, а в лесу за огородом только соловей. Да и тот испуганно притих.
Через три месяца Татьяна спохватилась: что такое? Господи! Беда одна не ходит. Потащили Свету к врачу. Тот головой покачал – поздно аборт делать, надо искусственные роды. А эта идиотка из больницы на второй день сбежала. Почему – никто не знал. Куда – тем более. По милициям ходили, фотографию показывали. Никакой информации…
Даже моя продавщица не знала.
О страданиях.
Долго еще разные писатели будут страдать над вопросом происхождения имен и над тем, почему некоторые предпочтительнее, и какая за ними смысловая нагрузка.
А дядя Вася всем доволен
Ему не надо жигулей
Он ездит на мусоровозе
И получает сто рублей.
Очень показательный пример.
Или, к слову, имя Владимир. Ипостасей – масса: Вовчик, Вован, Вовочка, Вова, Владимир Ильич…
А вот Олимпиаду Захаровну, тетю Сару, Анжелику – читателю расшифровывать не нужно. Образ возникает сам собой. Хотя Анжелика может оказаться прыщавым подростком с кахектичной грудью, а тетя Сара – кареглазой сочногубой брюнеткой с длинными и узкими стопами.
Однажды Миша встретил на танцах Олю. Миша был трактористом, Оля – студенткой аграрного института на летней практике в колхозе. Через год после свадьбы Миша начал пить запоями, а Оля читать книжки в школьной библиотеке, куда устроилась в связи с предстоящим академотпуском по декрету.
Так и получилась Аделаида – дочь тракториста и студентки. В шестнадцать, когда пот деревенских девчонок начинает пахнуть парным молоком, а губы полынью – Ада перестала быть просто девчонкой. У нее появился воздыхатель
-Адддддда-а-ааа, - цокотал протяжно заезжий ревизор из района.
Так и получилась первая любовь, за ней слухи по селу и томное заприлавочное одиночество.
А в двадцать восемь, когда кожа на руках грубеет от земли и коровьих доек – Ада встретила меня.
Она была любительницей посплетничать. Все истории об односельчанах Ада не только хранила в незагруженной памяти, но и переживала сама, украшая их жизненную простоту вычурными домыслами. Скука, мухи, первый канал национального телевидения и радио, пьяные мужики, пожилая мама - просили сказки, тайны, интриги. Она их рожала без мук на широкой перине или на скамейке под «пришибленной» вишней – ствол дерева разворотило молнией, несколько веток усохли, остальные перестали плодоносить. Рожала легко, а потом страданиями своих героев болела. Вплоть до приема валерианки и анальгина.
- Ты к Аде серьезно ходишь, или как? – спросил меня Витя после выпитого на веранде, - Она хоть и не девка, но все одно - баба не гулящая, так… несчастливая просто.
Я в ответ жевал горьковатую травинку. После пропажи дочки Витя стал чаще приходить к своей старой матери, чаще угощаться к ужину, и чаще вести со мной длительные обстоятельные беседы «за жизнь».
- Моя Татьяна говорила, что Ада в магазине хвасталась, будто к осени в город поедет… правда?
- Может и поедет… только не ко мне.
- Ты ж вроде холостой?
- Холостой.
- Брезгуешь?
- Нет, не вижу смысла.
- Зачем же бабе голову морочишь?
- Она сама этого хочет.
- Разве ж она о таком думает?
- Знаешь, Витя, один наш президент любил повторять: «Маємо те, що маємо”. Что хочет, то и получает.
Неправильно я как-то сказал, ожесточенно. Витя не ответил, хруснул яблоком и задумался. Наверное о дочке и жене, о том, что неужели и они заслужили? А я… заслужил?
Банальная истина – все происходит по определенному сценарию, а мы льстим себя мыслью об импровизации. Вот и Ада сочиняла «интересные судьбы» односельчанам, себе, возможно, уже и для меня выдумала.
Обо мне.
Жил был я. Сначала маленький, сопливый, агукающий. Потом рыжий, дерзкий, но без троек в табеле. На выпускном напился шампанского и читал стихи, стоя на столе, кажется Высоцкого. На вступительных тоже читал стихи, кажется Некрасова. В институте был «высоким загадочным блондином», с несданными зачетами и массой поклонниц. В мрачном коридоре, возле лекционного зала кафедры русской словесности стоял лоток с пирожными. Я любил сладкое. Покупал каждый день «Наполеон» и «Вокзальное», улыбаясь кареглазой студентке кулинарного техникума - девочка подрабатывала в послеучебное время. С моей легкой руки ее все называли – Вкусненькая. Смотрела в глаза, вмиг краснела, а через неделю знакомства любимые пирожные ждали меня на отдельном общепитовском блюдце. Эксклюзивно. Пригласил в ответ на репетицию молодежного театра, провел домой. На следующую репетицию пришла сама. Почувствовал, что должен провести, хотя рыжая Тамарка косилась не по доброму и набивалась с бобиной Pink Floyd, взятой специально на один вечер у знакомой фарцы.
Вкусненькая много молчала, вспыхивала южными глазами и хорошо готовила. Через год родила мне сына и окончила техникум.
С работой в театре не заладилось: то, что было ново, эпатажно, круто – затерлось от избыточности. Каждый мой новый сценарий стал похож на предыдущий. Разница была только в количестве мата и разнообразии секса. Запил. С деньгами, здоровьем, работой начались серьезные проблемы. Вкусненькая отпаивала рассолом, растила сына и устроилась на работу в какой-то банк.
Потом запил сильно. Вкусненькая, собрав сына, чемодан и документы, молча ушла к замдиректора банка – пухлому чистоплюю, любителю домашних пирогов. С печенью стало совсем плохо.
Знаете, в июне часто летит тополиный пух и жарко. По этой причине всегда открыто окно. В решеточки дешевого тюля надуло много тополиной ваты. С очередного похмелья пытался пульнуть окурком в форточку, попал в занавеску. Вспыхнуло в момент, завоняло плавящейся пластмассой и шерстью. Сдуру сорвал с тюлем карниз, побил стекло, но затушил огонь в ванной, поливая из душа остатки мещанского уюта. На вопли и звон сбежались соседи.
Мужик из пятой квартиры оказался редактором небольшой газетенки. Под очередной стопарик «от нервов» предложил работу. В самом конце, кстати, я уже не мог с ним пить - сильно дрожали руки и под коленкой. Запоздалая реакция на стресс называется.
Газетенка потихоньку разрасталась. Репортерить стало интересно. Купил новый тюль. Выпросил у Вкусненькой родительский день – субботу. Даже начал опять писать: что-то неожиданно простое и понятное, как детские сказки. В июне всегда брал отпуск и уезжал от тополиного пуха и жары в деревню: отдохнуть и подлечить печень. Адрес дал все тот же сосед из пятой квартиры.
А потом ко мне пришла Муза.
Сумасшедшие.
Ульяна Степановна даже не пыталась скрывать своего отношения к моим ночевкам у Ады.
- О бабе и так недоброе говорят, и тебя туда занесло.
Я отшучивался, хотя и понимал – нужно что-то решать. Фантазии моей Пышногрудки не истощались - наверное о свадьбе уже подумывала.
Конечно, после Вкусненькой женщины у меня были. Даже еще когда напивался, то иногда по утрам обнаруживал рядом сердобольных и болезных. Только, жениться меня не тянуло.
Особенно на ней…
На самом деле ведь все очень просто. Она так говорила в интервью.
- Все просто. Существует тело, радости тела. Человек любит поесть. Ему хорошо, когда он сходит в туалет. Он любит спать. Любит секс – это нормально. Зачем это скрывать и запутывать? Я поэт, но разве у поэта ничего нет ниже пояса?
Тем не менее, когда вечером, после вопросов, я пришел в ее грязное обиталище со склизлым общим унитазом, двумя кошками и одной собакой – она меня прогнала. Просто послала на ***. Маленький злобный демон – страдающий сам и мучающий близких. В детстве она болела астмой, плохо спала, часто не спала совсем, и схватывалась с постели с хрипом: «меня душат стихи!». Мама записывала их в толстую тетрадь. О радостях тела еще было неведомо.
Перед тем интервью я просматривал старые пленки из телеархива: пухлые щеки, прищур, и сквозь сжатые зубы неожиданно взрослые рифмы. Действительно, все очень просто. Помните у Жванецкого «про консерваторию»? Публикации, восхищения, съемки, интервью, запись на фирме «Мелодия», поездки за рубеж, награждение «Золотым Львом» в Венеции, сборник «Черновик».
Ящик Пандоры обязательно деревянный?
- Ребенком я писала взрослые стихи, все восхищались. Винить и судить никого нельзя…
Утром я увидел ее замерзшую (май выдался холодным), на скамейке у гостиницы.
- Ты какие сигареты любишь?
- «Кэмел». Но у меня нет денег.
Курила она много. Прямыми пальцами, по-ахматовски небрежно держала сигарету… недаром и «Золотой Лев». Хотя курить начала намного позже награждения. А вот замуж вышла раньше Ани Горенко. Правда, ненадолго.
- Мне сейчас фигово. Все рухнуло, рухнуло…
- Как это все?
- С семьей напряг, денег нет. Из института поперли. Живу и радуюсь.
Маленькая городская сумасшедшая. Я смотрел на дерганье прожорливого дракончика, доедавшего свою зеленоглазую добычу. Под винно-сигаретным соусом. И уже не трахаться хотелось, а просто обнять и убаюкивать.
Опять не далась. Пьяно всхлипывая, говорила, что она не женщина, не может готовить, стирать носки, рожать детей и ходить в бигуди. Пришлось еще напоить и еще убаюкать.
Утром я уехал в Киев, а потом в деревню, как обычно - на месяц. Писать и слушать сплетни недемонической Ады. А она в четыре часа утра следующего дня прыгнула с балкона пятого этажа… и выжила.
Как-то Ада рассказала мне про горе своей соседки – тети Оли. Был у нее сын Саша. Обычный ребенок: подранные колени, волосы, пропахшие горелой картофельной ботвой, прогулы... «Теть Оля, Сашка червяков накопал? – Я ему дам червяков, хай дома сидит, мне помогать нужно, а не по рыбалкам ходить!». Потом Саша стал обычным студентом техникума механизации: прогулы, сигареты в уборной, «разборки с шоблом» на стадионе, заросшем пыльной лебедой. Мать не нарадовалась – учится сынок, на каникулах рыбачит, до утра под клубом, «токо не женись пока учебу не кончишь!». Даже мотоцикл собиралась ему купить. Купила бэушный. С коляской. Ночь – самогон – клуб – еще самогон – «я на спор!» – остатки самогона для куражу и в карьеры за селом.
Ада сочно, с подробностями, рассказывала, что когда покореженную коляску отбивали от сидения, тетя Оля поседела. Сашу выписали через три месяца – кости молодые. Мать в техникуме договорилась за домашнюю колбасу и справку из травматологии о возможности восстановления через год.
И тут грянуло то самое горе.
Саша перестал быть обычным. Сперва отказался есть мясо, ходить в клуб, смотреть телевизор. Потом замолчал, читал незнакомые книги, часами смотрел в окно. Тетя Оля и к бабкам ходила, и фельдшера вызывала, даже батюшка местный кадилом в хате помахал. Ничего не помогало. Саша молился на заре, работал в колхозе пастухом, ел картошку и фасоль.
- Представляешь, как Ольге-то тяжело. Растила, кормила, учила, а он – свихнулся, - сокрушалась моя сердобольная прилавошница.
Видел я этого Сашу. Обычный сумасшедший – улыбается коровьему заду и благодарит бога за это.
Уход.
Что-то я делал не так.
Рассказ не писался. Я увяз в сюжете, назаворачивал сравнений и новых героев. Из него ушла привычная легкость. Нещадно черкал бумагу или вообще ничего не писал: пил молоко и смотрел, как Ульяна Степановна стирает простыни в длинном алюминиевом тазу со смешным названием «ночвы».
Ада всё настойчивее интересовалась: в каком районе Киева я живу, далеко ли от дома до рынка, сколько стоят в Киеве модные туфли. Бред! Как будто увидев ее в туфлях, я должен понять, что Ада моя судьба… в австрийских стильных длинноносых туфельках за восемьдесят долларов.
Витя сообщил очередной ответ следователя – никаких известий о пропавшей дочке.
- Ну и, слава богу, - приговаривала Ульяна Степановна, - может, жива еще. Мертвых-то быстрее находят.
- Не всегда.
- Ох, горемычная-я-я-я-яяяя, - вздыхала с подвыванием Ульяна Степановна.
Вместе с ответом следователя Витя принес воблу и две бутылки пива. Для кайфу – пиво положили в морозиловку, воблу, по-простому завернутую в газету, - на стол под навесом.
Что-то затрещало во мне, как та газета под руками, когда я увидел из-под стеклянного глаза таранки ее лицо. Неуступчивый прищур, родинка над верхней губой – даже более пошлая, чем обнаженная грудь… сигарета в прямых пальцах (по-ахматовски!), ногти состриженные на нет… джинсы… фенечки… дешевый шарм дворничихи с Тверской… Статья была с фотографиями, стихами и попсоволубочным названием «Последний полет» (убивал бы за такие, но читатели клюют). Сверху на странице был написан номер 23 за июнь месяц, а ниже заголовка: «11 мая, вторично, выбросившись с пятого этажа московской высотки, покончила с собой бывшая девочка–вундеркинд эпохи СССР, поэтесса…» Любила сигареты «Кэмел», помните?
Дурак, ты Витя, и пиво у тебя кислое.
Пока он допивал вторую бутылку, я, матерясь и царапая руки, собирал вещи. Уехал следующим утром, несмотря на недолеченную печень, недописанный рассказ, уговоры Ульяны Степановны и слезы Аделаиды. Уехал, полностью рассчитавшись по вопросу квартирной платы и по вопросу посягательств на замужество:
- Прости, мы никогда не сможем быть вместе, - собственный голос напоминал актера, озвучивавшего Луиса Альберто, интонации точь-в-точь.
- Зачем ты ходил ко мне? Спал со мной? Тебе же было хорошо-о-ооооо…
- Успокойся, пожалуйста (сукин ты сын, Луис Альберто), мне было хорошо с тобой встречаться, а жить мы не сможем.
- Почему? Ну, почему-уууу? – под носом Ады вскипала большая прозрачная булька.
- Я не люблю тебя, - и себя в этот момент ненавижу.
- Ах ты - сука, трахаться любил, а меня не любил? Ну и вали в свой город, к телкам трипперным. Чтоб духу твоего… кобель! - орала моя «недемоническая», налегая грудью на калитку.
А потом в пыльном икарусе со вздыхающими дверями, в электричке под крики о спичках, мороженом, мыле, газетах, и даже дома во время проветривания разогретого нежилого воздуха я все время думал о двух вещах: долго ли лететь с пятого этажа и что я делал не так?
Память.
Целую неделю валяться на диване сложно, но возможно. К четвергу понял, что еще раз увижу Труффальдино в лице Райкина-младшего и благочестивую Марту Терехову – кину бутылку в экран. Вечерами, когда жара спадала, сидел за монитором, набирая написанное в деревне. Телефон молчал. Для всех я еще был в отпуске.
К субботе решил побриться и купить новую партию пива в круглосуточном гастрономе…
…и был почти сбит с ног бочковидной, плешивой собачонкой с треморными ногами.
- Фу, Капа, свои… свои… фу! Простите, пожалуйста. Ой!
- Да ничего страшного, ой! Алла Санна, здравствуйте.
- Здравствуй, миленький, здравствуй. А я тебя и не узнала сразу.
- Постарел?
- Нет, что ты, это я старею. Ты, пока еще взрослеешь... Капа, Капа, девочка, иди сюда... на встречу выпускников в этом году не приходил... Танечка Власовец интересовалась... Как ты?
- Не знал, что была встреча, никто не звонил. Я репортерю потихоньку. А вы все так же, на страже истории?
- Все так же. Правда, теперь по выходным в Лавре экскурсоводом подрабатываю – ноги, пока, позволяют. Так что, если нужна экскурсия – приходи, я у Нижних ворот группы набираю.
- Спасибо, как-нибудь вырвусь. Со школы в Лавре не был. Помните, как мы с Таней от группы в пещерах отбились?
- Да, вы с Власовец много чудили.
- Как она?
- Не очень. Красивая, умная, сильная… и, как водится – одна. Позвонил бы ей, что ли.
- Зачем?
- Капа, Капа, стой! Уже идем домой... зачем, там видно будет. Ну, до свидания, миленький. Приходи в Лавру.
- До свидания, Алла Санна.
Имя мое так и не вспомнила. Хотя не удивительно, она всех в классе называла «миленький». А еще пила таблетки от сердца и собирала пауков на бумажку во время уборки класса. «Паучки, ребята, - это гости. Они удачу приносят, радость. Нельзя их убивать», - и наматывала аккуратненько паутину веником. Потом трусила им над газетой, пока одуревший паук не сваливался вниз. Газета выносилась на жухлый газон под окнами, где спасенный резво убегал в траву. Алла Санна улыбалась и клала под язык очередную таблетку. Несмотря на обилие пауков в школе, радости в ее доме не добавлялось. Жила сперва вдвоем с сыном - инвалидом детства, потом одна, потом с Капой. Была в курсе всех драк и влюбленностей, но никогда не наседала с советами. Только тихо говорила: «Миленький, гнев проходит, а память остается. Люди расстаются - память остается. Будь в ладах со своей памятью, миленький».
Купив пиво, вернулся на родной диван.
Выпив пиво, в понедельник вернулся на родную работу в промерзший кондиционированный воздух.
В пятницу нашел в старой записной книжке телефон Тани.
Аптечка и огнетушитель находятся у водителя.
В начале сентября мы планировали поехать в Крым. Таня, смешно морща нос, напевала: «Севастополь, Севасто-о-оополь – город русских моряков». Я, передразнивая басом, валил ее на диван, и мы оба опаздывали на работу.
В общем, в сентябре все было хорошо, пока не позвонила Ада.
Торопливо и сбивчиво, под треск паршивой междугородной связи она что-то говорила о тете Оле, сломанной ноге, предстоящей свадьбе, огородах с невыкопанной картошкой, Саше, который пьет последнюю кровь, о том, что она не обязана, и что я не обязан, но очень нужно…
- Что конкретно от меня требуется?
- Одиннадцатого числа Сашу я привезу в Киев на вокзал, ты его заберешь и поведешь в Лавру, а я поеду на оптовый рынок, а потом все встретимся на вокзале.
- Зачем ему в Лавру?
- Ну, я ж тебе говорю: тетя Оля сломала ногу, в хозяйстве у них завал, а этому придурку припекло на Секновение помолиться в Лавре – всю душу тете Оле вынял. Не жрет, не спит, только молитвы читает.
- А сама ты его не можешь в Лавру отвезти?
- Блин, ты что, меня не слушал? Мне нужно колбасу на свадьбу купить, времени выбраться не будет, и я не знаю, как к Лавре ехать.
- К чьей свадьбе?
- …моей…
- Во сколько электричка?
- В 10:20 на Северной платформе.
- Садитесь в первый вагон. Встречу.
Тане я сказал, что в Крым поедем после пятнадцатого. На удивление, она спокойно согласилась, даже порадовалась: «цены на то время уже ниже будут».
Одиннадцатого был выходной день, и мы вместе с исхудавшим Сашей искали у Нижних ворот Аллу Санну. На лотках помимо маленьких иконок, бисерных и берестяных пейзажей, почему-то толпились пухлые матрешки и деревянные коврики для автомобильных сидений. Экскурсоводы хищно бросались на обвешанных фотоаппаратами иностранцев, Саша обалдело смотрел на купол Трапезной, на аккуратные клумбы с астрами и георгинами, на Днепр и белесую гряду высоток Русановки. «Миленький, Ближние пещеры сегодня закрыты. В Дальние вы можете попасть сами, или с экскурсоводом…»
- Алла Санна, здравствуйте!
- Вот так встреча! Надумал на экскурсию?
- Нет, я вынуждено. Вот, если у вас будет возможность, заведите этого гостя столицы в какой-нибудь собор, помолиться.
- А экскурсию молодой человек не хочет?
- Саш, ты как?
У моего подопечного кадык подпрыгнул туда-сюда, и он тихо выдохнул: «Хочу».
Я отказался бродить по пещерам и ждал группу Аллы Санны под зажелтелым кленом, от которого гиды уводили желающих по святым местам. Экскурсию все начинали издалека, рассказывали о первом монахе Антонии, немного об истории архитектуры, об отличиях византийского стиля и украинского барокко. Одна рьяная особа сыпала датами и фактами, декламируя абсолютно обезличенный энциклопедический текст: «В конце 17 и в начале 18 века столетия Киево-Печерская лавра становится крупнейшим церковным феодалом в Украине. Ей принадлежало три города, семь поселков, 120 сел и хуторов с 56 тысячами крепостных. В 1718 году в ночь с 21 на 22 апреля от забытого огарка в келье наместника лавры начался страшный опустошительный пожар, который уничтожил все деревянные здания и повредил каменные сооружения…»
Я задумался – одна маленькая свечка, и все, что строилось веками – коту под хвост. И где? - в богоугодном заведении.
- Свечки, свечки, хорошие… горят… по тридцать копеек… свечки… горят…
Под стеной у столика с церковным товаром сидела потерянная родителями Света, и, раскачиваясь маятником, повторяла мамин рекламный слоган.
На все воля твоя, Господи.