Когда мне было семнадцать лет, я ходила в Пушкинский как минимум раз в неделю. Никто меня не заставлял это делать, и становиться художником я не собиралась. Хотя на лекциях рисовала в тетради анфасы и профили.
Как все началось: увидела на французском календаре бледно-голубые ирисы Ван-Гога, и понеслось. Крепко зацепил сумасшедший Винсент. Стала ходить в Пушкинский и читать книги Перрюшо. Огюст, Эдуар и Клод. Да, банально, а что? Еще покупала открытки. Сортировала их, раскладывала как пасьянс, цепляла булавками к обоям.
Потом появился Тема. Он тоже рисовал: наших профессоров, меня и кошек. Шестнадцатого сентября на первом курсе я прыгала вниз через дубовые ступеньки в аудитории, а Тема поднимался навстречу. И я напрыгнула прямо на Тему. А он остановился и внимательно посмотрел на меня.
Двадцатого тронулись в поход. Традиция факультета – ребята со старших курсов на уикэнд ведут новеньких в леса. Наутро и ближе к полудню мы с Темой лежали в палатке, стесняясь смотреть друг на друга при свете, целовались с прикрытыми глазами, а снаружи орали веселые похмельные пятикурсники: «эй, белобрысый, как тебя, Артем, вылезай! И девушку свою вытаскивай!»
Через пару дней говорю: «Тема, пойдем в Пушкинский!» Он сходил со мной раз-другой и сказал: «сколько можно смотреть на одно и то же!» Я отвечаю: «да сколько угодно. На виноградники в Арле я могу смотреть бесконечно!» Он говорит: «ну вот еще!» Но открыток тоже накупил.
Встречаться нам, между тем, негде. В нашем распоряжении только отчий кров. У Темы мама работает в смену, а папа – свободный художник. Когда мама дома, папа старается отсутствовать, и наоборот. Но так выходит, что один из них всегда на месте. Раз приезжаем из института – и никого. Я говорю: «ха, это иллюзия, сейчас они повылезут из щелей». Хотя его папа ни в какую щель не уместится. Тема бормочет в отчаянии: «давай, что ли, дверь припрем в комнату?» И начинает пихать вдоль стены пианино. А я ему помогаю.
Лежу под голым Темой, прижимаю его к себе. Шелк, мед, нежность. Он вырывается из моих рук, не целует меня больше. Делает несколько толчков, падает, стонет и говорит: «Я кончил». Тема кончил, вот так! «Молодец, любимый!» Слышно, как поворачивается ключ в скважине, как пыхтит соскучившийся папа, закрытая дверь в комнату не дает бедняге покоя, а пианино не так легко сдвинуть, особенно если ты с той стороны. Он не сдается.
Половина багрового лица и глаз в узкой дверной щели. Клекот: «ну… ну, знаете!» - Что, Илья Маркович, ну что? Вот мальчик с девочкой листают альбом - оказывается, у Мане тоже есть прозрачные голубые ирисы. А у нее кофта не на ту пуговицу – впрочем, ерунда. «Зачем вы двигали пианино?» – «Мы просто так, а вы?»
На лекции Тема присылает мне учебник по геодезии. Его передают по ряду из рук в руки. Вытаскиваю закладку – сосну в Сан-Тропе. Через всю страницу перьевой ручкой написано: «Я люблю Дашу! 12 ноября 1998 года». На всем курсе один Тема пишет перьевой, так ему нравится. Поэтому руки вечно в чернилах.
Моя мамуля всегда страшно рада Тему видеть и вообще воспринимает как сына. Притом она-то днем на работе, а мы после третьей пары сбегаем и к четырем уже дома. Но ведь и бабуля дома. Она тарахтит своей швейной машинкой, стучит пишущей, или гремит посудой. Мы с Темой целуемся над конспектами, попутно выясняя некоторые вопросы. К примеру, я спрашиваю: «Тем, ну как тебе не надоест залезать ко мне в лифчик?» На что он резонно отвечает: «тебе ж не надоедает расстегивать мне джинсы…» Так мы общаемся какое-то время, после чего мой Тема выдыхает: «Даш, пойдем еще раз сходим в ванную». Пробираемся по одному, и дверь на задвижку.
Логично пустить воду из крана. Льется вода, стрекочет машинка в комнате, или уже не стрекочет, а я опять расстегиваю Темины джинсы. В дверь тихонько постукивают – это костяшкой пальца так получается. Тема застегивается, и мы выходим - под бабулиным ледяным взглядом.
Она зовет меня в свою комнату: «Даша!» И говорит: «давно собиралась тебе сказать… Неприлично закрываться с молодым человеком в ванной!» Я отвечаю: «ладно, все, больше мы не будем закрываться!» А про себя добавляю: твое счастье, что мы закрываемся, а то у тебя был бы культурный шок.
Готовимся к физике. Тема не может понять про устройство гироскопа. У меня напряги с Кориолисовой силой, да и с гироскопом тоже. Я это все пропускаю и учу дальше. Тема мается с гироскопом. Я говорю: «наплюй, читай остальное. Не попадется нам этот гироскоп». Он меня не слушает, мне на экзамене гироскоп не попадается, впрочем, как и Теме. У меня четыре, а у него пересдача. И постепенно выясняется, что мой любимый Тема – двоечник. Причем не по глупости, а по убеждениям. Приходит весна; потом дачный сезон открывает нам новые возможности; потом нищенская поездка на юг и первые волнения насчет задержек, впоследствии объяснившихся сменой климата; и золотая осень – снова в школу, время сдавать хвосты, опять негде приткнуться.
***
И вот я уже на четвертом курсе, а Тема на втором. Он все сползал и сползал, потом брал академку. Однокурсники давно живут парами по съемным квартирам; я с бабулей и мамулей, а Тема с папой – свободным художником, и заканчивать институт, кажется, не планирует. Подрабатывает, набивает что-то на компьютере. Я больше не хожу в Пушкинский; мою пробирки в лаборатории, плюс повышенная стипендия. Чуть не выкинула старый учебник по геодезии; вспомнила, перелистала, покачав головой.
Звонит школьная подружка. Спрашивает - как дела; говорит - родители в санатории, давай в гости. Извилины моего мозга активно шевелятся, нейроны бегают, и через час я стою у нее в дверях, имея вафельный торт в руке. И за чаем нежно спрашиваю: «Оль, а ты завтра днем где?» - «В институте, где же еще». – «А вернешься?..» - «Не знаю». – «Ну, примерно?..» - «Может в пять, может в шесть». – «Это точно? А если я к тебе зайду? У тебя ключи лишние есть? Но только я не одна». Она смотрит на меня с брезгливостью. «Гос-споди, несчастная. Эти проблемы должны решать мужчины. Ложки серебряные, надеюсь, можно не прятать?» - «Ну что ты, Олечка!.. О чем ты!»
Я топчусь на осеннем ветру у остановки, поглаживая в кармане плоский серый ключ. Жду мед, шелк и нежность.
У Оли над диваном пейзаж маслом. Невыразимо зеленые объемистые сильные деревья рвутся из земли; крепкий мазаный дом под черепичной крышей отражает стенами закатные лучи. Тема смотрит через мое плечо и говорит: «кого-то мне это до ужаса напоминает. Какого-то художника». – «Ха, - оборачиваюсь я, - это вылитый Сарьян!» - «Да какой Сарьян!.. Француза!» - «Ну, Утрилло!» - у меня всегда варианты наготове. «Причем тут Утрилло? Скорей уж, Сезанн». – «Вот Сезанн точно не причем» - «А дорога в Понтуазе?» - «Не, там деревья худые-прехудые». Теперь мы оба мучительно таращимся на пейзаж. «Ван Гог?» - «Тоже нашел француза. Не смеши меня, Тема. Больше всего похоже на Сарьяна».
Вернувшись домой, прочесываю в поисках своих открыток все шкафы и полки. Куда я могла засунуть коллекцию? Тема звонит по телефону и сообщает: «я ходил в Интернет, смотрел на «импрессионисты» и «постимпрессионисты», думал, вдруг есть репродукции – хрен вам. Может, все-таки, Моне?» - «Или Вламинк, - бормочу я и выволакиваю коробку из-под дивана, прижимая ухом трубку. – На крайняк, Берта Моризо. Теперь не засну». – «Я сам переживаю, - отвечает он, - пойдем к твоей подруге, еще раз посмотрим?» - «Не знаю, - пыхчу я в ответ, снимая с верхней полки стопку книг, - вообще-то, эти проблемы должны решать мужчины».
И назавтра Тема ведет меня к своему другу в коммуналку. По дороге я говорю: «а деревья-то на той картине - кубические». – «Скажи еще, что у них квадратные корни». – «Я к тому, что это кубизм, это позднее что-то. Чуть ли не Пикассо. Королева у него еще была зеленая, помнишь?» - «Королева Маб?» Кажется, мы, как два идиота, вполне искренне начинаем считать, что над Олиным диваном может висеть подлинник Пикассо.
Проблема в том, что ключи от коммуналки не только у нас, они есть у многих. Я с сомнением разглядываю грязную продавленную тахту. Я должна на нее сесть? Голой? Полбутылки вина помогают увидеть тахту в новом свете. Тема спрашивает: «а ты кончаешь когда-нибудь?» Я киваю: ну, в общем, да. – «А как? Покажи мне, я научусь». Ложусь и начинаю показывать, а он кладет голову на мое бедро и не мешает. В комнату цепочкой входят люди, мы панически прикрываемся ветхим пледом. Это Темины однокурсники, энтузиасты из студенческого театра, пришли репетировать новую пьесу. Им тоже деваться некуда.
«А я тут спал, - говорит Тема, - вот, девушка приснилась. Вы выйдите на минутку, мы оденемся». Они в коридоре достают свои бумаги, и, кажется, уже приступают к читке, а мы выскакиваем на улицу, тормозим у ларька, покупаем воду. – «Я без трусов, - говорит мне серьезно Тема, - они в кармане. И у меня стоит – потрогай». Звоню домой выяснить обстановку. «Дядя Митя приехал, - сообщает счастливая мамуля, - приходите ужинать!»
***
Я теперь учу английский – без него никуда. В свое время у мамули не было средств на репетиторов. Небогатый язык. На все случаи – окончание эс. Что тебе множественное число, что тебе третье лицо, что тебе родительный падеж. Почти нет приставок. «Дотронься до меня» и «потрогай меня» - это у них будет одинаково – тач ми. Оттенки надо ловить из контекста.
Смотрю словари в книжном – все дорого. Рядом лысоватый дядя в длинном плаще. – Возьмите оксфордский, - говорит, - не пожалеете. Поверьте мне, как переводчику. Вам для каких целей?» – «Для образовательных», - отвечаю. – «Тогда нет ничего лучше старого доброго Мюллера, - и скалится по-волчьи, - вас как зовут? А меня - Михаил. Нет ничего лучше Мюллера, Даша – может быть, я подвезу вас?» - «Я на метро». – «Можно вас проводить?»
Провожайте ради Бога. Чуть погодя. У меня здесь есть еще дело. Я направляюсь в отдел «Живопись», лезу по стремянке на верхний стеллаж, листаю альбомы. Матисс, Сислей – и ничего похожего. Вот так я настырно прочесываю книгу в поисках запомнившейся фразы, и нахожу ее, в итоге, совершенно не в том произведении, или – пуще того – у другого автора. Шекспир на поверку оборачивается Омаром Хайамом. Сейчас вопрос о художнике, рисовавшем кубические деревья, расширился до пределов возможного, назойливо свербит в голове, и о другом думать невозможно. Почему у них так мало альбомов. Снизу с интересом смотрит Михаил. Ничего, я в джинсах. - «Куда это вы полезли?..» - «Да так, - говорю, - люблю живопись».
По дороге к метро нас тормозит чернокожий человек с выражением отчаяния на лице и спрашивает по-английски. Мой спутник бойко лопочет в ответ. Это не английский. Негр хватает его за локти в крайнем возбуждении. Они все никак не наговорятся. Я тихонько переступаю в направлении метро. Потом Михаил нагоняет меня, и я спрашиваю: «это же был не английский?» - «Это суахили, - отвечает он, - я африканист». Да, редкому африканцу свезет встретить своего африканиста на пыльной московской улице. Михаил говорит: «Вы ужасно милая. Можно позвонить вам?» - «Родители рассердятся», - отвечаю я неожиданно для себя. «Ну, тогда, может быть, вы мне позвоните». И протягивает мне карточку: «Михаил Вальтер, переводчик, литератор». Вежливо улыбаюсь: «Непременно, как-нибудь…»
Дома кладу сумку на пол в прихожей. Мамуля вскидывается: «сколько я тебе говорю не кидать сумку – денег не будет». Примет насчет «не будет денег» столько, что хоть не живи. В доме не свисти, сумку на пол не кидай, муж с женой не чокайся, пустые бутылки – вон со стола, после заката подметать или мусор выносить – ни-ни, не думай даже. И еще говорят, чтобы деньги водились, нужно их регулярно пересчитывать, складывать купюра к купюре, и всегда знать точно, сколько у тебя с собой – то есть, любить их. Тогда наступит взаимность. А я, несмотря на бедность, считаю в лучшем случае сотнями. И все, что могу сделать для подъема семейного благосостояния – это показать молодому месяцу копеечку. Желание экономить возникает раз в месяц – когда я снимаю показания с электросчетчика, такая у меня обязанность. Вижу, как бешено крутится колесико, и немедленно выключаю лишние осветительные приборы.
***
Оля дала нам добро еще раз. Я покупаю слоеные пирожки и жду Тему на крыльце института. По прибытии на место отворачиваюсь от картины: глаза бы на тебя не смотрели. Тема кричит мне из кухни: «как ты думаешь, есть у нее кофе?» Не до кофе: «у нас полтора часа всего – лучше диван разложи» - он в сложенном виде горбат, и в прошлый раз мне стоило труда не скатиться вместе с Темой на пол – «а то опять буду за край хвататься», - делаю я вслух вывод, опуская цепочку логических рассуждений. В сотый раз прижимая к себе Тему, думаю: нет, будь, что будет; мне все равно, пусть делает, что хочет, я не расстанусь с ним. Все, что угодно. И после, глядя в его чистейшие глаза, проглатываю женский вопрос: «а все-таки, что с нами будет дальше?» А он уже активно интересуется: «подушки на диване так лежали, не помнишь?» Он провожает меня домой и говорит: «давай у тебя еще посидим немного?» Какое там «посидим» - одиннадцать часов. «Ты опоздаешь на метро». Меня накрывает нежданный приступ рачительности. Я знаю, что денег у него нет даже на пирожки, у моем кошельке осталось двести рублей на три дня, от меня до него ночью на машине как раз двести. «Тема, езжай домой» - я уже готова плакать. Знаю, что не уедет.
«Почему? Я просто не могу уйти от тебя. Ну что ты такая хмурая? Успею я на метро». Морщусь и говорю наугад: «мы слишком много времени тратим просто так, тебе нужно заниматься, опять экзамены завалишь». – «Не переживай, Даш, хочешь, я тебе напишу расписку, что все будет хорошо. Ну, пойдем к тебе».
Мамуля улыбается нам в дверях и говорит: «что вы так поздно? Кушать будете?» - «Будем!» - радуется Тема. Мамуля приносит жареную картошку, мы едим, после чего Тема хватает ручку и говорит: «какое недовольное личико, давай я тебя нарисую». И рисует мохнатое животное с грустными глазами - не то ехидну, не то выхухоль. А рядом – слоноподобное существо, немедленно порождающее разнузданные ассоциации: «это – я. Ты не нашла свои открытки?». Я легко ведусь на провокацию, выворачиваю письменный стол. Что я тут найду? Все уже смотрено-пересмотрено. Снова сыплются Темины фотки, Темины рисунки. И еще визитная карточка: «Михаил Вальтер, переводчик, литератор». А Тема спохватывается: «Пересадка-то – все. Даш, у тебя есть стольник?»
***
Я возвращаю Ольге ключ и спрашиваю: «Оля, а как-нибудь еще можно будет тебя посетить?» Она тянет: «Не, вряд ли, родители вернуться могут, и вообще - не люблю я этого». У меня библиотечный день, я иду по коридору, а из поточной аудитории вываливается толпа юных второкурсников, среди которых и мой Тема. «Ну, как там твоя подруга?» - «Нет, у нее глухо». – «Обидно, - говорит он весело, - Даш, может, это все-таки Синьяк?» - «Темный ты, Тема. Синьяк – пуантилист. Ты хоть сосну в Сан-Тропе помнишь?» Темины новые однокурсницы рассматривают меня, шушукаются, наверное, они тоже из студенческого театра. Одна окликает: «Артем, на тервер идешь?» «Ладно, - говорю, - мне надо в библиотеку».
А сама звоню с кафедры: «Можно, пожалуйста, Михаила Вальтера?» - «Даша, отвечает он, - я вас сразу узнал. До чего я рад вас слышать! Как мне хочется вас еще и увидеть! А вам?» - «Ну да, вот же я и звоню…» - «Где бы нам встретиться? Давайте – в Пушкинском музее! Сегодня в четыре. У кассы?» - «Давайте, - мямлю я, опешив, - только лучше в зале, возле Ван-Гога».
Всего полвторого. Зашла в лабораторию, напялила халат, встала к раковине. Столкнула локтем подставку с пробирками. «Вай! – восклицает трагически Карен Вартанович, - вечно студентки все колотят!» - «Даша не такая», - заступается старший лаборант Валентина Петровна, а я заметаю осколки и думаю: лучше мне сейчас уехать. Вот кончится пара, и Тема станет искать меня, или не станет; и непонятно, что хуже. А Михаил Вальтер после музея повезет в кафе, закажет коктейль из креветок и поведает о своих творческих планах.
Я помню, как Тема спросил меня, давно, еще до злополучного гироскопа: «а ты циклоид, да?» - «В смысле?..» - «Вот если ты намечаешь сделать что-то, ты делаешь это «что-то» во что бы то ни стало? Или еще – ты способна долго мучиться, не отключаясь, незначительным, но засевшим в голове вопросом?» - «Еще как способна. Выходит, я – циклоид». – «Я тоже. У меня есть суперский рецепт: ты твердо наметь себе сделать нечто, а потом наплюй, да и все. Положи на это. Увидишь – помогает. С мыслями, правда, сложнее».
***
В три пятнадцать я шла по залам. Бледные сады Боннара, свет и тень Ренуара, снег и дождь Писсарро. Я знаю их всех как облупленных. И вижу - карамельный замок на закате. Невыразимо зеленые объемистые сильные деревья прорывают землю. И есть в них нечто геометрическое. А имя художника – Андре Дерен.
Я пошла назад через все эти залы. Пока, дружище Поль: пейзаж с павлинами, натюрморт с попугаями, автопортрет с красным носом. Схватила куртку в гардеробе, бежала бегом до метро Кропоткинская, тряслась в полупустом вагоне, вскочила в автобус на Вернадского, и вот - звоню в дверь. «Илья Маркович?» - «Дарья? Артема пока нет…» С чего я взяла, что Тема отправится после пары домой? У него же там теперь целый самодеятельный театр.
Двинулась домой, к бабуле. От моего подъезда бежал Тема, размахивал над головой здоровенным альбомом. И когда между нами оставалось метров десять, он закричал: «Андре Дерен, Дашка!»