ОТМЩЕНИЕ БОЖЬЕЙ МАТЕРИ
Эта вздорная баба с рынка была для Михаила Петровича Колкина, уже изрядно потрепанного жизнью человека, последней каплей. Надо же — подошел, как нормальный покупатель, попросил товар показать, а она, чуть скосив на взгляд на заметно лоснящийся пиджак, серую от многочисленных стирок рубашку, ехидно так — проходи, дескать, мой товар тебе не по карману!
Всю дорогу с рынка домой шел, бурля от злости. И на весь мир, ополчившийся против него обилием прилавков нынешних магазинов и рынков, да и на себя самого — да что же это такое делается, в самом деле, отчего же кругом такая невезуха!
Михаил Петрович Колкин, сорокапятилетний учитель физики в средней школе, считал себя потомственным интеллигентом. Несколько лет назад удалось ему обнаружить даже упоминание о своей фамилии, принадлежащей некогда то ли графу, то ли барону. Этим обстоятельством Михаил Петрович гордился несказанно, а потому и к коллегам своим, и тем более к соседям относился всегда чуть снисходительно.
Ничем в жизни, кроме физики, вернее, кроме преподавания в школе физики, Михаил Петрович не интересовался. Правда, педагогом он был просто прекрасным, школьники его очень любили. И урок объяснить мог доходчиво, и спрашивал весело, заданиями чрезмерно не нагружал своих воспитанников, да и двойки крайне редко ставил. Любило его и начальство — все его тетради, конспекты, рабочие планы всегда были в идеальном состоянии.
Личная жизнь у него, правда, не сложилась — так уж получилось. В молодости некоторое время побыл он женатым человеком — сразу после распределения познакомился в школе с учительницей математики, неброской женщиной, которая даже на вид была старше его. Как-то в школьном буфете, толкаясь среди детей, между прочим, без всяких ухаживаний, предложил он «математичке» выйти за него замуж. Был Михаил Петрович человеком прагматическим, любовь считал глупостью, и жениться собирался исключительно для того, чтобы не терять времени на готовку и стирку себе носков с рубашками.
Однако с женитьбой ему не повезло. Молодая жена очень скоро заявила, что ни готовить, ни стирать, ни заниматься другими хозяйственными делами она не собирается. И некогда ей этим заниматься — вон, каждый вечер по три-четыре стопки тетрадей проверить надо, да и нет у нее ни таланта, ни особого желания возиться с хозяйством. Михаил Петрович был заметно ошарашен подобным поворотом дела, и спустя месяц молодые расстались навсегда. Затем еще пару раз одинокие женщины-коллеги пытались склонить Михаила Петровича к женитьбе, однако тот, твердо усвоивший данный ему урок, демонстративно не поддерживал даже откровенные заигрывания. Других же женщин, не учителей, в его жизни попросту не было. Да и неоткуда им было взяться — Михаил Петрович никогда никуда не ходил.
В подъезде старой «хрущебы» привычно пахло кошачьей мочой и дымом дешевых сигарет. Из давно разбитого, с болтающейся крышкой почтового ящика торчал уголок бесплатной рекламной газетки. Машинально Михаил Петрович вытащил серый листок, развернул его, продолжая отсчитывать лестничные марши.
«Продаю трехкомнатную квартиру», «…дачу в двух уровнях», «…кухонный комбайн с пылесосом»… Иногда, сидя на унитазе, от нечего делать любил Михаил Петрович читать эту газетенку, загадывая иногда для себя — все, что будет продаваться на правой верхней четвертинке второй страницы газеты, я смогу приобрести для себя в ближайшие два года. И радовался, словно ребенок, когда в указанном прямоугольнике находил объявления о продаже дорогих машин, дач, квартир. Некоторые товары, впрочем, вызывали лишь усмешку. К предлагаемым соляриям, например, относился снисходительно — на кой черт мне он нужен! Не буду его брать!
Сейчас же, пока поднимался на свой четвертый этаж, все продаваемые эти квартиры с коттеджами ничего, кроме раздражения, не вызывали. Так что, не останавливаясь на рубрике «продаю», перебрался взглядом на объявления тех, кто желал что-то купить. Интересно, чего люди хотят приобрести? Надо же, опять квартиру, опять автомобиль… «…очень дорого старинные вещи, бронзу, иконы…». Дорого — это за сколько, интересно?
Да нет, никаких старинных вещей, кроме полуразвалившегося дивана, а также оставшегося в наследство от матери доисторического вечно скрипящего буфета, у Михаила Петровича не было и быть не могло. Тут совсем другое дело.
Недели три назад возил он своих школьников на экскурсию в соседнюю область. Возвращаясь назад, увидели вдруг экскурсанты в какой-то деревеньке стоящую прямо рядом с дорогой чудо какую красивую церквушку. Не удержались тогда оболтусы, хотя и время поджимало, уговорили остановить автобус около церквушки. Нашелся и попик, охотно предложивший показать детям церковь. Водил он ребят с полчаса, а Михаил Петрович в это время курил, пристроившись во дворике церкви на чурбачке, и от нечего делать рассматривал культовое сооружение.
Да, действительно, занятная церквушка! А двери какие на ней — массивные, дубовые, наверное, такие и тараном не прошибешь. Интересно, почему всегда у церквей такие запоры? От жулья, что ли? Да что тут воровать-то? А если и сыщется жулик такой, что пожелает в церковь влезть — так вон, рядом с высоким крыльцом, есть окошечко. Дотянуться запросто можно, толкни рукой — вывалится. Не будут же попы сигнализацию ставить!
Думал так Михаил Петрович больше от скуки, ожидая своих восьмиклассников.
В автобусе, слушая охи да ахи школьников — как там здорово, какие там иконы красивые, даже очень старинные и ценные есть, — Михаил Петрович делал вид, что ему тоже все это интересно, улыбался детям, поддакивал, в мыслях же прикидывая: а если бы эти самые старинные иконы «увести» бы каким-нибудь образом из этой церквушки, да продать перекупщикам — славно заработать можно было бы! Смог бы тогда он и новый мягкий уголок приобрести, — совсем уже старый диван развалился, — да и кухню бы не мешало новую поставить… И унитаз, конечно, заменил бы сразу же — невесть когда появившаяся на нем махонькая трещинка все время увеличивалась, и Михаил Петрович с ужасом думал о том, что когда-нибудь его квартиру зальет.
Та поездка, впрочем, скоро забылось, мало ли мечтаний бывает у обделенного самыми примитивными радостями человека! А тут вдруг снова вспомнилось при виде объявления в газетке.
Зайдя в свою холостяцкую квартиру и наскоро пообедав купленными в магазине пельменями, Михаил Петрович решил часик подремать. Только сон никак не шел, в голове все время крутились мысли о возможности очень быстро если не разбогатеть, то поправить свои дела.
Он же не какой-то там жулик, иконы взял бы у церкви на благое дело. Виноват он, что государство платит ему, учителю высшей категории, такую заплату, что он унитаз у себя третий год не может заменить? А оттого, что пару икон он возьмет, что изменится? Люди будут меньше в церковь ходить? Верить в Бога меньше будут? Да ничего подобного, как ходили, так и будут ходить. Подумаешь, попы другие иконы повесят. Пусть не такие — какая верующим разница, старинная это икона, или современная?
В конце концов Михаил Петрович, отбросив всякие мысли о сне, начал энергично расхаживать по комнате. Надо будет туда, конечно, залезть ночью. И ехать автобусом не до этой деревни, а выйти где-нибудь неподалеку — в деревнях люди приметливые, чужого человека сразу запомнят. И перчатки надо какие-то найти, чтобы отпечатков пальцев не оставить. Да нет, кто будет эти отпечатки разглядывать, наверняка милиция не станет заниматься расследованием церковной кражи, им бы с убийствами справиться...
Стоп, — оборвал себя тут же Михаил Петрович, — почему кражи? Нет, это же не кража! Это… да, это лучше всего, — заимствование. Церковь же печется о благе людей? Печется. Ну вот, пусть она таким образом и облагодетельствует человека! Одного и конкретного.
Тут мысли Михаила Петровича перескочили на другую тему. Хорошо, залезу я в церковь. А как к тому отнесется сам Бог? Несмотря на то, что Михаил Петрович был убежденным материалистом, — не зря все-таки был если и не физиком, то учителем физики, — где-то очень глубоко в своей душе он сознавал, что какая-то высшая субстанция все-таки существует. Причем с возрастом подобное сознание все укреплялось. Ну ладно, пусть это не сидящий на облаке старец, коего иконописцы рисуют, пусть это какая-то незримая сила, так почему бы ей действительно не существовать и не направлять этот бедлам, что человечеством зовется, в определенном направлении? А если так, — Михаил Петрович привык мыслить логически, — то почему бы не допустить, что эта сила способна после смерти человека спросить его: а почему ты, мил-человек, допустил тот или другой нехороший поступок? А церковь — дело все-таки серьезное, это же называется осквернением храма той самой силы!
Но и оправдательных моментов немало. Приносит учитель пользу человечеству? Приносит. Ценит его усилия человечество? Не ценит. Так что…
Чувствуя, что совсем уже запутался, Михаил Петрович громко крякнул, и направился к старинному буфету. Достал оттуда уже запылившуюся бутылку с коньяком, отвинтил пробку, налил полную чайную чашку. Одним махом опрокинул в себя содержимое, занюхал рукавом.
Но… Но если все так — то и мешкать не следует. Прямо сейчас и начинать надо. Михаил Петрович засуетился, чего не наблюдалось за ним уже много лет, вытащил из кладовки старенький рюкзак, положил, завернув в кухонное полотенце, топорик — на всякий случай, мало ли что, — резиновые перчатки, в которых всегда стирал, фонарик, с которым спускался в подвал за картошкой, и начатую бутылку коньяка. Переоделся в спортивный костюм, кепку. Оглядев себя в зеркало, ухмыльнулся. Ну, дожил!
В последнем на этот день междугороднем автобусе Михаил Петрович ничем не отличался от обычных пассажиров, в основном деревенских жителей. Делая вид, что дремлет, он снова и снова прокручивал в уме, как он пойдет в церковь, как он снимет иконы, как будет назад возвращаться. Автобуса уже не будет. Надо будет рассвета дождаться, а там можно будет и попутку найти. А можно и на автобусе поехать — утром-то кто его в чем заподозрит?
Деревушку, где стояла церковь, Михаил Петрович проехал намеренно. После этого прошел ближе к водителю, всматриваясь в темень. И, когда в лучах фар увидел поворот к населенному пункту, попросил водителя тормознуть.
Только забравшись в церковный дворик, Михаил Петрович почувствовал, что его всего колотит. Он уже был не рад, что придумал это приключение, с удовольствием повернул бы назад, но… Черт возьми, да стоит ли так трястись, в конце концов, раз в жизни решился на настоящий поступок! Присев на крылечко и напряженно вглядываясь в темноту, Михаил Петрович вытащил из рюкзака бутылку, посетовал, что стакан с собой не взял, и прямо из горлышка сделал большой глоток. Сразу потеплело, да и паники поубавилось.
С окном пришлось изрядно помучиться. Это в солнечный денек оно хлипким казалось, но на самом деле — что броня. Когда все же осколки стекла брызнули вниз, Михаил Петрович замер на несколько минут, вжавшись в стену — слишком уж громко звякнули осколки. С нескольких попыток Михаилу Петровичу удалось втиснуть свое уже не худенькое тело в окно. Поняв, что с другой стороны крыльца нет, и добраться до окошка будет трудновато, чертыхнулся. Но тут же успокоил себя — ладно, что-нибудь придумаю, лестницу какую-нибудь найду, или другую подставку.
Спрыгнув на пол, Михаил Петрович, выждав минуту в полной темноте, зажег фонарик. Сразу стало спокойнее. Он прошел вперед, освещая фонариком иконы. Какие брать-то? Какие из них старинные? В иконописи Михаил Петрович ничегошеньки не понимал, но тут же решил, что возраст иконы сумеет определить по структуре доски.
Через несколько минут Михаил Петрович приглядел четыре иконы, доски которых, как определил он скорее на ощупь, были постарее. Две из них снялись очень просто, а две были как-то странно вделаны в стену, при слабеньком свете фонаря Михаил Петрович никак не мог разобрать, как именно. Пользуясь топориком, он все-таки отодрал первую икону. Со второй долго ничего не получалось — Михаил Петрович больше всего боялся расколоть доску с ликом, как он догадался, Божьей матери. А когда все-таки икона отделилась от стены, Михаил Петрович почувствовал под нею странную пустоту. Отделив икону и небрежно опустив ее на пол, он лихорадочно начал разбивать топориком тонкую каменную перегородку, то и дело освещая расширяющуюся дыру. И вдруг в луче света от фонаря что-то ярко блеснуло. Михаил Петрович сунул в отверстие руку и нащупал... нет, этого не может быть, — небольшой горшок, заполненный монетами. Схватив в охапку горсть монет, он вытащил руку поближе к свету. И правда монеты, даже, может быть, золотые, во всяком случае, блестят точно как золото! Вот те на — на клад попал, на настоящий клад! Вот это подфартило! Отбросив в сторону топорик и обламывая ногти, Михаил Петрович пальцами стал выковыривать камешки. Достаточно расширив отверстие, Михаил Петрович начал двумя руками выгребать из горшка монеты и складывать их в рюкзак. Когда монеты кончились, Михаил Петрович, тщательно проверив рукой, не осталось ли чего в горшке, испытал что-то вроде разочарования — всего-то! Но тут же убедил себя — ничего, неизвестно еще, насколько ценна каждая из монет, может быть, одна-единственная принесет мне больше, чем все эти иконы. Тогда иконы лучше и не брать. Возиться с ними, да и вообще… не по-христиански как-то.
Тщательно завязав тесемку рюкзака, Михаил Петрович перевел дух. Руки сильно дрожали, он не сразу и закурить смог, ломая одну за другой сигареты из пачки. Закурив же, уселся прямо на полу, и увидел, что луч лежащего фонарика освещает иконописный лик Божьей Матери. Михаил Петрович мог бы поклясться, что Божья Матерь чуть укоризненно, но все-таки умиротворенно и доброжелательно смотрит на него, словно бы понимает — да, нехорошее ты дело сделал, но и тебя можно понять… Если еще и иконы в церкви оставишь...
— Конечно, я сейчас… Сейчас, — Михаил Петрович, быстро затушив окурок о пол, вскочил. Схватил икону, осторожно и бережно стал устанавливать ее на прежнее место. Икона не хотела становиться, но Михаил Петрович все пристраивал и пристраивал ее, укрепляя камешками…
— Кто тут? — громкий голос от двери церкви, не сразу осознанный Михаилом Петровичем, заставил его снова сесть прямо на пол. В лицо ему ударил луч света, за которым он ничего и разглядеть-то не мог.
— Стоять! Шевельнешься — буду стрелять!, — продолжал греметь голос. Михаил Петрович никак не реагировал, спиной прислоняясь к холодной стене, щурясь от яркого света.
Луч, сужаясь, приближался. Михаил Петрович уже мог разглядеть две фигуры.
— Ну вот, я же говорил вам, — залепетала старческим языком одна фигура, — говорил ведь я вам, вон он, бусурман, грабитель, нехристь, а вы мне все не верили, зря, мол, милицию беспокоишь, кто в вашу церковь полезет…
Михаил Петрович попытался привстать, но тут ему прямо на голову свалилась икона. Вскрикнув от боли, он взял ее в руки, и снова встретился взглядом с Божьей матерью. На этот раз она откровенно, как показалось Михаилу Петровичу, смеялась над незадачливым грабителем. Это — моя месть тебе за святотатство, — прочитал Михаил Петрович немой укор Божьей Матери.
И тут Михаил Петрович зашелся в смехе, очень быстро перешедшем в истерический хохот. Смеялся он над собой, над своей мечтой о богатстве, смеялся над Божьей Матерью, так хитро обманувшей его.
Михаил Петрович, вытирая одной рукой слезы, и, обращаясь то к милиционеру, по-прежнему держащему пистолет на изготовку, то к церковному служке, словно призывая их в свидетели, истерически всхлипывал, тыкая пальцем в икону: «Она… Она…».